Штаб у нас существует уже давно, за последние три года мы провели больше ста акций протеста. В прошлом году я пошел в горсовет как самовыдвиженец — они зарубили меня по подписям, признав некоторые из них несуществующими, хотя мы были готовы привести этих людей. Они сказали: у нас есть базы и нет оснований им не доверять.

3 июля «Яблоко» выдвинуло меня на съезде, а 7-го [июля] мне позвонили с почты и передали телефонограмму: 15 июля явиться в отдел полиции № 6. Я этому значения не придал. На акции памяти Немцова на нас напал человек с ножом — ему дали всего лишь трое суток ареста. Когда он освободился, то подал на нас заявление: якобы мы его немножко помяли, когда удерживали до приезда полиции. Я подумал, что вызов связан с этим. В этот же день мне позвонила младший лейтенант София Есина, сейчас, насколько мне известно, ее повысили. Она сказала: «На вас есть материал за комментарий в интернете с фашистской свастикой». Я был уверен, что у меня нет ни одного подобного комментария, поэтому решил поехать и выяснить, в чем дело.

В отделе мне показали комментарий в телеграм-канале «Свободные люди Воронежа», отправленный от имени сообщества. Сказали, что это я, потому что я был в списке публичных администраторов, но публичные администраторы не могут писать от имени сообщества, только от своего. Автор комментария, по-видимому, — один из скрытых администраторов.

В полиции я работал с 2015 года, начинал сотрудником патрульно-постовой службы. На момент увольнения 2 февраля 2021 года был инспектором организации службы в ИВС. Пять лет в полиции оказались для меня достаточными, чтобы понять, что система из себя представляет. В 2019 году я увидел, с какой жестокостью силовики разгоняли протестующих в Москве, и понял, что буду двигаться в сторону увольнения. Затем — принятие поправок в Конституцию, уничтожившее надежду на то, что хоть какие-то общественно-правовые институты у нас работают. Отравление Алексея Навального, его задержание после возвращения в Россию и подавление январских протестов убедили меня окончательно.

Еще до увольнения я активно вел соцсети, высказывался на острые темы. Руководство УМВД Ивановской области это, конечно, не радовало. Полицейский же существо молчаливое. Но даже по окончании службы в прямую конфронтацию с ивановскими силовиками я не вступал.

21 апреля в Иванове проходил митинг за освобождение Навального, я решил сходить на протест, чтобы фиксировать нарушения со стороны правоохранителей и затем помогать в судах протестующим. Около часа я снимал задержания на телефон, пока начальник УМВД, присутствующий на акции, не дал распоряжение своему подчиненному Александру Чиненову, который сейчас проходит потерпевшим по моему делу, задержать меня.

Чиненов подошел к двум «космонавтам» и сказал им «хватать» меня и «решать вопрос с видеозаписями с телефона». Я успел отойти от полицейских метров на десять, как они резко подлетели со спины, схватили за руки и потащили в автозак. Один из силовиков попытался выбить из моих рук телефон, но попал по стабилизатору, на который крепился телефон, и переломил его пополам. Меня затолкали в автозак, я успел сказать Чиненову, что его действия незаконны и я буду их обжаловать.

Дверь захлопнулась, меня посадили в «стакан» — крошечную одиночную кабинку в автозаке. Полицейский Чиненов остался на улице. В «стакане» я успел пробурчать себе под нос, какой беспредел творили силовики. Все это время телефон продолжал снимать, у меня не было времени выключать камеру.

Меня и других задержанных доставили в ОВД «Ленинский». Я не ожидал такого от бывших коллег, но они решили у меня одного провести личный досмотр, изъяли все вещи, в том числе телефон и даже паспорт.

Пока я ждал составления протокола, полицейские скачали с телефона запись моего задержания и удалили все видео. Эта запись, которая была только у полицейских, каким-то образом попала в местный телеграм-канал. Как я узнал потом, некий анонимный заявитель увидел этот пост и обратился в Следственный комитет с заявлением о том, что якобы Сергей Римский оскорбил сотрудника правоохранительных органов Александра Чиненова (по версии следствия, он оскорбил Чиненова на видеозаписи — прим. ОВД-Инфо).

Через пару дней после задержания мне позвонил следователь и рассказал о материалах доследственной проверки в отношении меня. Месяц следствие молчало, и я ничего не знал о деле вплоть до дня обыска. 22 мая, в день, когда я планировал выйти на экологическую акцию, в 6:30 ко мне в квартиру ворвались четыре автоматчика, два «эшника», следователь и эксперт. ОМОНовец оттеснил меня щитом к стене, следователь зачитал постановление об обыске по делу об оскорблении представителя власти (ст. 319 УК). Обыск занял часа два. Изъяли всю технику: ноутбук, два телефона, жесткие диски, флешки, даже электронную фоторамку девушки.

Обыск следователь мотивировал так: сотрудник Центра «Э» составил рапорт о том, что я веду канал на YouTube, снимаю ролики в «импровизированной студии в квартире» и могу дома хранить секретные документы, которые у меня якобы остались после службы.

Обыск следователю ничего нового для дела не дал, только нервы мне подпортили. Обвинение против меня строится на заявлении анонима о ролике, загруженном неизвестными в телеграм-канал, и показаниях задержанного, находившегося со мной в автозаке. Кроме меня, в машине 21 апреля находились трое протестующих. Двое сидевших ближе ко мне заявили следователю, что никаких оскорблений от меня не слышали. А третьего задержанного допрашивали уже несколько раз, и с каждым допросом он рассказывает все больше деталей. Возможно, на него оказывают давление, но точно я сказать не могу. Со времени моего задержания прошли уже три месяца, а свидетель обвинения продолжает вспоминать все больше и больше.

Адвокат Игорь Скачко просит обратиться в ОВД-Инфо очевидцев, располагающих фото или видео задержания Эльдара Гарипова.

Эльдара Гарипова задержали 31 января на Пионерской площади в Петербурге. При задержании сотрудники Росгвардии нанесли ему несколько ударов резиновой дубинкой по голове — было рассечение. Поэтому после задержания его госпитализировали, оказали первую медицинскую помощь и отпустили домой. В заключении медиков указан такой диагноз: ушибленная рана теменной области слева и ушиб шейного отдела позвоночника.

Насколько я понимаю, медицинское учреждение, где Эльдара осматривали, сообщило в полицию о том, что к ним доставлен гражданин с травмами. Это стандартная процедура в такой ситуации. Тогда полиция начала проверку.

Спустя какое-то время к Эльдару домой пришел участковый. Мой подзащитный рассказал, что получил травму при задержании на акции 31 января. Никаких уведомлений о том, как проходит проверка по этому его заявлению, он не получал, а уже через несколько дней в отношении него возбудили уголовное дело по части 1 статьи 318 Уголовного кодекса (УК).

Многие ошибочно считают Тимура Булатова главной фигурой в деле Юли. На самом же деле он просто механизм, который нужен государству, чтобы создавать видимость легитимности процесса. Юлино дело было бы невозможно, если бы главным, кому это выгодно, не была бы ФСБ. Первая административка в отношении Юли была инициирована ФСБ, вторая административка — тоже ФСБ, как и в последующем уголовное дело против нее. Главной фигурой в первой административке был капитан Тычинский. Булатов там и рядом не стоял.

Во второй административке Булатов действительно появляется. Он подал жалобу на рисунок Юли, где изображены две однополые семьи и написано: «Семья там, где любовь — поддержите ЛГБТ семьи». Это милая картинка, нарисованная на коленке для флешмоба за 15 минут. Там нет никакой агрессии. Она не говорит: «Убейте всех, у кого нет двух пап или мам». Она говорит, что все семьи разные. Я и сама могу это подтвердить: я работаю с детьми уже 25 лет, и каких только сочетаний внутри семьи я за это время не видела.

Важно понимать, что главным во всех этих историях с преследованием Юли является не Булатов. Главное здесь государство в лице полиции, СК и ФСБ. Назовем их одним словом — силовики.

Булатов, с моей позиции, просто очень недалекий человек. Он многих вещей вообще не понимает. Или притворяется, что не понимает. Здесь сложно наверняка сказать. Но факт в том, что жалобы на работы Юли мог написать Булатов или Гвоздиков, или Столеваров. Это вообще не важно.

Нужен какой-то стукач, доносчик. Как только государство поймет, как применять статью о гей-пропаганде и порнографии, Булатов никому будет не нужен. Статью обкатают — появится специальный отдел, который будет мониторить наши соцсети и говорить, какой пост считается неправильным. Тогда уже машина сама заработает, и никакие заявления будут не нужны.

Меня задержали вечером 2 февраля, когда я гулял по центру Москвы. Как я узнал позже, в этот день Навальному вынесли обвинительный приговор, и те, кто был не согласен, вышли на улицы. Начались задержания.

Где именно меня схватили, не помню. Это район улицы Тверской — там есть переулки между Тверской и Петровкой. Вот в одном из них меня и задержали. Ко мне подошли двое сотрудников ОМОНа, взяли под руки и повели к автозаку. Стали заламывать руку. Я сказал, что не сопротивляюсь и мне больно. Тогда они перестали.

Подвели меня к автозаку: поставили лицом к нему, руки — за головой, ноги — на ширине плеч. Похлопали по карманами и завели внутрь. Ни куда меня везут, ни почему задержали, никто мне не говорил.

Привезли нас в ОМВД «Орехово-Борисово Северное», начали по одному заводить внутрь и ставить в коридорчик лицом к стене, руки — за головой, телефон повернут так, чтобы нельзя было ничего снять. Меня и двух задержанных женщин повели в кабинет по делам несовершеннолетних, который находился на втором этаже, хотя никто из нас несовершеннолетним не являлся. Там в кабинете были две женщины-сотрудницы полиции.

Так как мы долго ехали в автозаке и сидели там еще какое-то время, я стал проситься в туалет. Я просил, чтобы сотрудницы-женщины позвали своего коллегу-мужчину, и он бы сопроводил меня до туалета. Они отказывались. Я сейчас уже не помню точно, как я это сформулировал. Я сказал что-то вроде: «Я хочу в туалет, я сейчас надудоню».

— Что это за слово такое — «надудонить»? — спросила одна из сотрудниц.

— Вам лучше будет, если я скажу, что сейчас обоссусь?

Сотрудница как-то сильно возмутилась, но никаких действий опять-таки не предприняла.

По коридору в это время проходили несколько сотрудников полиции. Один из них — в гражданке — заглянул к нам. Он, видимо, был у них руководителем: все его слушали и называли Сергеич. Он спросил у карауливших нас сотрудниц, все ли в порядке. И та женщина, которая сильно возмутилась, сказала: «Все хорошо, только вот этот бранится». И указала на меня.

И тут этот Сергеич как с цепи сорвался.

— Ты что, бранишься? — и берет меня под локоть. — Ну пойдем, я тебе покажу, как с женщинами браниться.

Я пытался немного упираться.

— Да ты что, ручник включаешь? Что, сопротивляешься действиям полиции?

Меня повели на первый этаж. Там была дверь в подвал. Я понял, что из подвала можно уже и не выйти. В принципе, когда попадаешь в отделение полиции, ты можешь оттуда не выйти, но подвал снижает эти шансы еще больше.

Дверь в подвал с одной стороны решетчатая, с другой — обшита фанерой. Я схватился за решетку и стал кричать: «Убивают». Надеялся, что привлеку хоть чье-то внимание. Но никто не пришел, хотя, как я узнал позже у задержанных, меня слышали.

Меня стали бить по корпусу и по рукам. Били руками. Я продолжал держаться за эту решетку. Мне сказали, что если я сейчас ее не отпущу, мне сломают руки. И я отпустил. Тогда меня завели в подвал. Там уже был один из задержанных. Как я узнал позже, его привели туда, потому что он не хотел разблокировать телефон.

Мне сказали встать, руки — за голову, ноги — на ширине плеч. Стандартная поза в таких местах.

— Я тебя научу, как нужно себя с женщинами вести, — сказал мне Сергеич и взял полицейскую дубинку.

Он начал бить меня по задней поверхности бедра и по ягодицам. Двое других сотрудников меня держали. Очень хотелось им ответить, но я понимал, что если я сейчас хоть пальцем их трону, тут, конечно, найдутся свидетели того, что я сам напал, и это будет уже уголовная статья.

Сергеич нанес несколько ударов и спросил меня: «Ну что, будешь еще браниться?» Я ответил, что не бранился и не буду. Тогда он успокоился.

Какое-то время я стоял в подвале, потом меня повели наверх для составления протокола. Мне уже было больно сидеть. Сотрудники, которые составляли протокол, спрашивали: «А чего это ты не можешь сесть?» Я рассказал, что меня избили в подвале. Никто на это никак не реагировал. Я попытался указать это в протоколе, но сотрудники, которые его составляли, меня же и сдали Сергеичу.

Он меня снова вывел и сказал: «Ну все, сейчас отведем тебя в подвал, и ты просто оттуда не выйдешь». Я был вынужден переписать протокол. Единственное, что мне удалось сделать, — это указать, что я с ним не согласен.

На ночь меня перевезли в ОМВД «Орехово-Борисово Южное». На следующий день был суд. Мне назначили 10 суток ареста (по части 6.1 статьи 20.2 КоАП — участие в несанкционированном собрании, повлекшем создание помех функционированию объектов жизнеобеспечения, транспортной или социальной инфраструктуры). Первую ночь я снова провел в ОМВД «Орехово-Борисово Южное», а потом меня перевезли в ЦВСИГ Егорьевска. Там на пункте приема был медосмотр. Это был первый врач, к которому мне удалось обратиться. Он зафиксировал у меня гематомы на бедрах и ягодицах и еще содранные костяшки пальцев.

Потом меня посадили в камеру. Нас там было шесть человек. Одним из сокамерников оказался сотрудник «Новой газеты». Он мне посоветовал обратиться в «Общественный вердикт», чтобы они оказали мне помощь.

Когда я вышел и дал интервью телеканалу «Дождь», рассказав о произошедшем, со мной сразу связались сотрудники Главного управления собственной безопасности МВД. После проверки, правда, сообщили, что никаких нарушений не найдено. Я написал жалобу в СК. От них никакого ответа не последовало. Сейчас мы с адвокатами из «Общественного вердикта» подали жалобу в суд на бездействие правоохранительных органов. Скорее всего, придется дойти до ЕСПЧ, как пройдем все инстанции тут.

Политикой я начала интересоваться летом 2020 года, когда с Фургалом все это безобразие начало происходить. Я и до этого была негативно настроена к политическому укладу в нашей стране, но активно свою позицию никак не выражала. Когда я увидела, что происходит в Хабаровске — людей, которые каждый день выходят на улицы отстаивать свою позицию, — я поняла, надо углубиться в эту тему.

Я пришла в огромный ужас, в депрессию, когда начали открываться глаза на оголенную правду. До этого как-то это все маскировалось, как это у нас в стране бывает. Когда арестовали Навального, было чувство несправедливости, беспомощности — ты ничего не можешь сделать, чтобы помочь человеку, ты одинокий, забитый. Мне стало страшно находиться в России. Злость, конечно, тоже присутствовала. На режим, на то, что люди боятся и молчат.

На митинг я ходила, потому что считаю, что россияне могут мирно собираться, согласно 31-й статье Конституции. Я спокойно относилась к тому, что меня задержат на акции, но не ожидала, что придут через несколько недель.

Полиция пришла ко мне домой 14 мая, в пятницу, в 6 утра. Начали стучать в дверь, у нас не работает звонок. Заглянув в дверной глазок, я увидела троих полицейских в форме. Позже узнала, что до этого они стучали к соседке, она перепугалась.

Я сказала молодому человеку, что к нам стучится полиция. Он подумал, что это за ним, потому что ранее полиция приходила по адресу проживания его родителей. Его задерживали раньше на акциях протеста, перед 21 апреля к нему приходил участковый. А вот меня раньше не задерживали. Я верила, что меня это обойдет стороной.

Молодой человек растерялся и открыл им дверь. Полицейские не представились, сказали, что все в участке расскажут. Их званий я не запомнила. В квартиру они не заходили. Они сказали, что мне надо проехать в участок, посмотреть видео, на которое я попала 21 апреля. Я никогда не попадала в такую ситуацию и не очень понимала, что делать, поэтому согласилась. К тому же у меня вечером был самолет, я переживала, что полиция может прийти вечером и я не успею на рейс.

Нам разрешили ехать на своей машине, правда, в нее сел сотрудник. Он вел себя нормально. Сказал, что не понимает, зачем им надо приходить к таким «страшным преступникам, как мы», лучше бы они по камерам отслеживали настоящих бандитов. Затем он стал говорить, что с бандитами надо поступать так же, как они себя ведут, что-то там было про «на кол сажать», и я прекратила разговор, так как это уже звучало странно.

В отделе мне разрешили дождаться моего приятеля, который больше меня знает, как вести себя с полицией, что подписывать, что нет и так далее. Нас втроем пустили в отдел. Часа полтора ждали участкового, но пришел другой полицейский. Его имени я не помню. Он меня позвал в кабинет составлять протокол. Я попросила посмотреть видео. Он ответил, что все увижу в суде.

В итоге полицейский принес мне протокол со статьей 20.2 ч. 8, то есть повторное нарушение правил публичной акции. Я спросила: «Что это за статья такая интересная?» — он ответил: «Это вас могут судить по этой статье». Интернет в отделе не работал, поэтому посмотреть статью я не могла.

Затем я сказала, что подпишу протокол, если мне дадут его копию. Полицейский ответил, что тогда копия будет без подписи. Я сказала, что ничего страшного. Он не хотел давать мне копию. Мы долго спорили. В итоге я начала вписывать в протокол, что копию мне не предоставили. Тогда полицейский вырвал у меня протокол, с криком, что я делаю, забрал все и принес новый вариант протокола уже со статьей 20.2 ч. 5 («Нарушение участником публичного мероприятия установленного порядка проведения собрания, митинга, демонстрации, шествия или пикетирования» — прим. ОВД-Инфо).

Я в протоколе написала, что считаю, что меня незаконно привлекли к административной ответственности и не показали видео с акции. Протокол был типичный: находилась в такое-то время там-то, там-то, выкрикивала лозунги.

Полицейский меня также спросил, ношу ли я очки и есть ли у меня бежевое пальто и белая шапка. Я ответила, что нет. Когда я спросила, почему он спрашивает, он ответил, что просто ему интересно.

Потом меня повезли в Гагаринский районный суд. На суде нам показали видео, и девушка, которую приняли за меня, как раз была в очках, бежевом пальто и белой шапке. Может, на очень плохой фотографии мы оказались бы похожи, но на этом видео совсем не похожи. У меня нос больше, чем у нее, глаза другие.

Судья Алишер Ларин ни разу не спросил меня напрямую, была ли я на митинге. Спросил, как я могла попасть в базу этих камер, не нарушала ли я карантинные меры. Я их не нарушала. В итоге судья признал меня виновной на основе рапортов полиции. 24 мая я подала апелляцию на решение суда.

27 апреля мне нужно было в канцелярию Мещанского районного суда. Также мне нужно было с [правозащитником, членом совета правозащитного центра «Мемориал"] Сергеем Давидисом кое-что обсудить, поэтому я пришла на рассмотрение его дела, не будучи адвокатом в процессе. Я тихонько сидела, судья, по-моему, на меня внимание не обратила.

Я находилась в зале заседаний, а пристав потребовал, чтобы я оттуда ушла. Мотивировал он это тем, что у них антиковидные меры. Я пыталась ему объяснить, что это так не работает, я это точно знаю: у меня недавно было заседание, с которого надо было бы кое-кого выдворить из зала, но судья отказала, потому что судебное заседание — открытое.

Я разъяснила это приставу, но он в грубой форме продолжил требовать, чтобы я покинула зал, иначе он применит силу, после чего начал вытеснять меня из зала. Я сказала, что его требования незаконны и я напишу жалобу председателю суда.

Поскольку я все равно собиралась уходить, я вышла из зала, однако поняла, что не запомнила номер его нагрудного знака, а пристав мне не представился. Я открыла дверь, чтоб записать номер нагрудного знака пристава, но он ударил меня дверью и сказал, что никакой номер мне сообщать не будет и чтоб я убиралась.

Я ушла писать жалобу, но он выскочил за мной следом и агрессивно потребовал, чтобы я прошла с ним, он будет составлять на меня административный протокол. Я, разумеется, подчинилась.

Пристав не представился, показал мне удостоверение только после того, как от него это потребовал старший пристав. Забавно, что фамилия у пристава оказалась Котов: как говорится, не все Котовы одинаково полезны.

У меня с собой даже паспорта не было, только адвокатское удостоверение, личность мою они не устанавливали. Протокол он составил о том, что я якобы что-то выкрикивала в ходе заседания, пыталась его сорвать, не реагировала на замечания председательствующего. Все, кто меня знает, понимают абсурдность этого протокола.

Младший пристав Котов решил, что хорошая идея — пригласить в качестве понятых еще двух приставов. Тут соглашусь, мысль действительно перспективная: если она получит распространение, то следователь не будет больше ломать голову, где взять стажера, чтоб поработал понятым. Он просто позовет на обыск парочку своих приятелей-следователей, они подпишут что надо, люди ж юридически грамотные, понимающие.

Я все же имела некоторую надежду, что здравый смысл или инстинкт самосохранения у младшего пристава Котова возьмет верх и он не даст хода протоколу — чистая же фальсификация, да еще и плохо состряпанная. Но он сделал интереснее: пристав уже в мое отсутствие полностью переписал протокол.

Привел его «в человеческий вид», как он этот «человеческий вид» понимает. Дописал, что я якобы отказалась от подписи и объяснений, а также не пожелала взять копию протокола. И теперь у меня на руках два разных протокола — их версия, и та, которую я успела сфотографировать, пока они ее не отняли.

В целом, я думаю, все это было сделано, чтоб не позволить мне подать жалобу на незаконные действия пристава председателю суда, что я ему сразу пообещала, ну или хоть подстраховаться на этот случай. Но в итоге я, помимо жалобы председателю суда, подала еще заявление в Следственный комитет — о превышении должностных полномочий, фальсификации доказательств по делу об административном правонарушении.

Но во всем надо уметь видеть хорошее: теперь очевидно, что никакие «антиковидные меры» все же в судах не действуют. Иначе зачем было бы выдумывать всю эту ерунду с «попыткой срыва заседания», если можно было бы просто написать про ковид? Так что слушателям на открытых судебных заседаниях быть! А иное незаконно.

Мы поехали кататься на Эльбрус в компании пяти человек в самый разгар протестной волны и митингов, посвященных аресту Навального. Половину времени сидели в телефонах, ноутбуках, смотрели трансляции и переживали. Я особенно переживал, потому что стараюсь во всем максимально участвовать. А тут я и 23-го не смог из-за работы, и 31-го не попал на митинг, потому что был на Эльбрусе. Новости все приходили и приходили, и я все больше чувствовал неправильность того, что я никак в этом не поучаствую.

За день до 31 января пришла идея сделать фотографию, что вот даже на самой высокой горе России стоит человек с плакатом, который поддерживает Навального и его освобождение. Стоять там весь день у меня не было планов, я хотел еще покататься, ну и вряд ли кто-то бы меня поддержал, я понимал, что там, в основном, туристы.

Утром 31-го января мы с Лизой поднялись на подъемнике на Эльбрус.
Там очень удачно на смотровой площадке стоял флаг России, кто-то еще потом думал, что я его с собой принес, но, конечно, нет. Как и планировал, я постоял с плакатом минут пять. Было очень холодно и метель. Один человек прошел мимо, увидел плакат и показал знак поддержки, больше никто меня не заметил. Я посчитал, что цель выполнена, убрал плакат, и мы поехали кататься. На подъемнике я отправил фото команде Навального, и они почти сразу опубликовали.

Мы планировали два раза спуститься и потом поехать домой. Перед спуском мы решили зайти в кафешку, и оказалось, что в этот момент там был полицейский в форме — на высоте 3800 метров. Он просто поздоровался с мужчиной, который работает в ресторане, и ушел, на нас никакого внимания не обратил.

Мы снова пошли кататься. Один раз успешно спустились, идем на второй — и тут у нас не срабатывают ски-пассы. Мы пошли к кассам, я постепенно стал догадываться, что начинает пахнуть жареным. Девушка на кассе сказала, что надо подождать, сейчас придет человек и разберется. В этот момент я уже абсолютно точно понял, что дело плохо, говорю Лизе: «Все оставляем эти ски-пассы, пофиг, пошли отсюда».

Уйти оттуда можно только по одной дороге. Когда мы на нее вышли, то увидели три полицейские машины и 10-15 самих полицейских. Мне кажется они свезли с округа всех, кого могли. Первым ко мне подошел человек в штатском, представившийся сотрудником Центра «Э» по Тырныаузу (в часе езды от Эльбруса — ОВД-Инфо). Он попросил меня вытащить плакат и заставил с ним стоять, чтобы он меня сфотографировал. Я спрашивал их про статью, они не отвечали и по очереди начинали мне говорить классическую мантру: «Что тебе спокойно не живется?», «Катался бы и катался», «Тебе приключений не хватает», — в таком духе.

Все это было в полуугрожающем, полунепонимающем тоне. Они попросили сразу паспорт. Когда я сказал, что только из моих рук, они начали угрожать, и один из них стал говорить, что у меня что-нибудь найдут. Я этого полицейского, к счастью, потом не видел; когда я у него спрашивал про статью, он говорил, что сейчас поедем ко мне домой и точно найдем там что-то — и тяжелое, и легкое. Я много раз был в таких ситуациях и не знаю, как в такой момент отстоять свои права, поэтому мы дали им паспорта, они их не отдавали до вечера.

К нам приставили участкового по Тырныаузу и его напарника. Участковый говорил, что поедет к нам в квартиру на обыск. На наши возражения он отвечал: «Я участковый, у меня на все что угодно есть право». Пока мы ехали, я написал в ОВД-Инфо, пытался предать максимальной огласке происходящее. В квартире никого не было, ключи от дома были у Оли, моей девушки, и у друга Лизы. В итоге участковый позвонил в квартиру напротив, чтобы ему дали номер хозяйки нашей квартиры.

Пришла хозяйка, она вообще ангельский человек. Мы ей сразу объяснили, что произошло, извинялись. Она говорила, что мы не виноваты. Затем она на балкарском и русском начала общаться с полицейскими: мол, делать им нечего, чем занимаются. Меня она, наоборот, успокаивала, говорила: «Сейчас они вас помучают, и потом все будет нормально».

В этот момент мне позвонил адвокат от ОВД-Инфо, по его совету я начал снимать полицейских. Полицейский и участковый это увидели и моментально забросили идею попадать в квартиру, признали, что они не могут это сделать. В общем, обломилась у них операция по обыску и, возможно, подкидыванию чего-либо. Я не знаю, насколько они реально увидели, что я общался с адвокатом, но после этого они сразу себя стали вести иначе и даже изменили тон разговора.

Участковый ко мне подошел и сказал: «Ладно, давай я тебе объясню, как все будет, мы тебя сейчас повезем в участок». Я спросил, почему и что я нарушил. Он говорит: «Курил в общественном месте, поэтому и повезем». Ну да, в тот момент, когда нас остановили на поляне под спуском, я закурил сигарету, так как понимал, что стоять нам еще долго.

Дальнегорск — город маленький, 50 тысяч человек, 580 километров от Владивостока. Я был юридически полностью подготовлен, решил воспользоваться своим правом на одиночный пикет. Для Приморского края установлено требование 30-метрового расстояния от одного участника одиночного пикета до другого. Единомышленники были, но не в радиусе даже 50 метров. Также зная, что мне могут вменить распространение коронавируса, я был в маске и просто стоял у дороги с плакатом «Свободу Навальному».

Минут через 45 остановился патрульный автомобиль. Из него вышли очень наглые полицейские, двое мужчин и женщина, позже я написал на них в прокуратуру заявление о незаконном задержании. Полицейские сказали, что подошли ко мне с целью идентификации личности. У меня с собой был паспорт. Долго [куда-то] звонили, выясняли. Потом потребовали, чтобы я сел к ним в машину. Я спросил, на каком основании, мне не объяснили. На меня надели наручники, усадили в автомобиль. По дороге я пытался снимать на телефон, за это мне угрожали применением спецсредств. Каких, не знаю. Электрошокера?

В соцсетях Дальнегорска появился пост: меня кто-то сфотографировал из проезжающей машины, в комментариях написали — «молодой человек арестован, с ним работают сотрудники ФСБ». У нас маленький город.

Тимур Булатов, вероятно, сотрудничает с полицией. Он пишет доносы, после которых полицейские часто срывают феминистские и ЛГБТ мероприятия, а также задерживают участников одиночных пикетов. Ненашева хотела бы связаться с людьми, пострадавшими от действий Булатова, чтобы выработать тактику действий в подобных случаях. Также арт-активистка хочет связаться с правозащитниками, которые могли бы помочь с этой ситуацией.

Я приехала в Петербург, чтобы провести свое мероприятие, «Штаб городского самовыражения», — это платформа для тех, кто хочет заниматься искусством действия, активизмом. Провели его 6 и 7 марта. 8 марта я выходила из дома подруги и не собиралась, к сожалению, идти ни на какие мероприятия, которые должны были быть в этот день. Я думала зайти поддержать девчонок на пикете, но было уже четыре часа дня, все мероприятия подходили к концу. Никакого отношения к тому, что в Питере организовывалось [на 8 марта] феминистскими группами, я не имею, хоть и всячески поддерживаю.

Я шла в магазин, тут ко мне подбегает человек: «Вы же Катрин Ненашева»? Думаю, это был эшник, который меня и выследил. Я поворачиваюсь и вижу, что слева идут полицейские. Они сказали, что мне надо проехать для объяснений, так как я якобы готовлю «акции радикальной направленности».

Тут же меня посадили в автозак. Это был дурацкий, непонятный «стакан», я в таких раньше не ездила. Это была «Газель», в которой сзади [оборудовано] место для задержанных. Мне кажется, в таких возят [подследственных] по уголовным делам либо пьяных. Ты оказываешься в полной темноте, едешь в черном квадрате без окон, без дверей — вообще без ничего.

Вокруг темнота, и ты даже не можешь поговорить с сотрудниками полиции, потому что между вами очень плотная перегородка. В этом багажнике я ехала где-то час, там не было никакого отопления. Было очень холодно и совершенно непонятно, куда меня везли. Машина ехала то быстро, то медленно. На тот момент у меня еще не отобрали телефон, и я стала смотреть по геотегу. Мы все время ехали вдоль Невы, в сторону области.

Я вспомнила свой опыт [задержания] в ДНР: я считаю, что это абсолютно пыточный элемент, когда тебя сажают в черный «стакан». Я смогла взять себя в руки, но такое было бы очень тяжело для людей, например, с психическими расстройствами или с боязнью темноты. Если вы оказались в такой ситуации и у вас есть телефон, обязательно надо кому-то позвонить, быть на связи, с кем-то говорить. Также очень помогают дыхательные практики. Я также трогала стены, чтобы понимать, где нахожусь. Перебирала руками и ногами, чтобы не замерзнуть.

Затем меня пересадили в обычную машину. Сказали: «Ой, вы напишете, что мы вас пытаем. Так и быть, сидите в машине». Отопления в машине тоже не было, было холодно. Мне сказали, что везут в Гатчину, и отобрали телефон. Еще полтора часа мы ехали в Гатчину, то есть вся дорога заняла 2,5 часа.

В Гатчине местные полицейские не понимали, зачем меня привезли. Я слышала, [как в их разговоре] шла речь про эшников. Как я узнала из соцсетей, на меня подал [заявление] Тимур Булатов — в январе он уже жаловался на [мое мероприятие] «Штаба городского самовыражения». В результате полицейские в Гатчине мне сказали, что я готовлю какое-то мероприятие, и поэтому мне надо написать объяснительную.

У меня сняли отпечатки пальцев и сфотографировали. Я понимала, что это незаконно, но мне заявили, что я все же обязана проходить эти процедуры, так как подозреваюсь в совершении административного правонарушения. В чем конкретно я подозреваюсь, мне сказать не могли. Мы долго ждали оперативника [из Петербурга].

Тимур Булатов написал заявление в полицию, а также разместил у себя пост, что я буду 8 марта делать радикальное мероприятие одновременно в центре Питера и в Гатчине. Ровно поэтому меня повезли в Гатчину давать объяснения. Как и в январе, когда Булатов вызывал на меня полицию, задача полицейских была просто взять у меня объяснения.

8 марта я тоже дала объяснения, что ничего не планировала, выходила в магазин. Меня отпустили. Так как Булатов напрямую сотрудничает с правоохранительными органами, наверное, идея с Гатчиной заключалась в том, чтобы увезти меня подальше. В итоге на все это ушло 6-7 часов. В центре Питера меня бы сразу выпустили, и все.

Группа ребят каждую неделю собирается в баре «На кранах» на Цветном Бульваре. Такая у них традиция. Обсуждают прошедшую неделю, делятся впечатлениями, отдыхают. 3 февраля отдых закончился в 00:10. Ребята покинули заведение и направились к метро, где были задержаны у входа на станцию «Трубная». Всем вменили участие в акции, повлекшей создание помех движению пешеходов и общественного транспорта. Часть 6.1 статьи 20.2 КоАП, наказание от штрафа до 15 суток ареста.

Четверо из задержанных не явились на судебное заседание, где им назначили штрафы по 15 тысяч рублей. Двое задержанных, очень сильно уверенных как в своей невиновности, так и в своем праве собираться каждую неделю в баре, пришли в суд. Во время заседания к делу были приобщены их собственная видеосъемка прогулки от кафе до станции метро, фотографии с видеокамер бара, чеки, подтверждающие оплату заказа перед выходом из заведения общепита. Распечатка с «Яндекс-карты», подтверждающая, что от «На кранах» до «Трубной» идти 15 минут спокойным шагом — и, соответственно, невозможность участия в протестах.

Все это приобщено к материалам дела, видео просмотрено судьей и прокомментировано задержанными. На заседании заслушали свидетеля, который подтвердил традицию дружеских посиделок на Цветном Бульваре и медленное мирное «шествие» домой [в ночь со 2 на 3 февраля].

Просмотрев, выслушав и подумав, судья вынесла постановления, в которых признала за ребятами вину и назначила административное наказание в виде ареста 15 суток, максимально возможное по этой статье.

Решение судьи слушают стоя. Первый задержанный, получивший сутки, сел на скамью и выдохнул: «Да, попил пива». Пока судья рассматривала дело одного из задержанных, второй ждал своего заседания в коридоре. Я написал ему, что он еще может уйти из суда, у полицейских и приставов на выходе пока нет оснований его задерживать. Он полминуты подумал и ответил: «Я останусь, никуда убегать не буду, потому что я прав». В итоге и ему назначили 15 суток ареста.

В суде были полицейские, лейтенант и сержант. Им не положено проявлять эмоции, но было видно, что они удивлены. Для меня это было дико. Я после заседания спросил судью, почему так. Она пожала плечами и сказала, что не может комментировать решение.

Полтора месяца меня караулили, начиная с 15 октября я была под прессингом. За мной постоянно ходили полицейские. Как-то ушла из дома и оставила на двери листок с надписью: «Ушла в тайгу клеить листовки». Они на обратной стороне написали: «Возвращайтесь, мы по вам скучаем».

17 ноября я написала жалобу в прокуратуру [на действия хабаровских полицейских], мне ответили, что жалоба принята и разбирается. Я писала не только про себя, но и про избиения людей на площади [по распоряжению] подполковника Шустова. [Затем] я давала интервью, после этого вечером пришли и позвонили в домофон. Я спрашиваю, кто это? Мне отвечают: «А ты еще не сдохла?»

У меня онкология, диабет, [проблемы] с сердцем. Я вечером вышла, была [на площади], за мной стали следить. По онкологии мне предстояло серьезное мероприятие: я приехала на такси ненадолго на свежий воздух, как раз был митинг. Я спела песню в поддержку Беларуси и сказала Шустову, что он подонок — за то, что [дает команду] отлавливать людей. Передо мной журналистку взяли, Сашеньку… Но ее отпустили, потому что дети малолетние. Потом начали гоняться за Любой — девочкой скромной, порядочной.

На площади я сказала [полицейским]: «Вы — мародеры, так делать нельзя». На площади майор стоял, в рупор кричал, а капитан фотографировал лица. Я стала говорить: «Не подходите ко мне, я от вас лицо не прячу, говорю то, что думаю». Я была там 22 минуты и пошла на автобус. Было прохладно, и я себя не очень хорошо чувствовала. За мной сел похожий на крысу полицай в штатском. Я подошла к нему, спрашиваю: «Что тебе надо?» Он: «Ничего, ничего».

Когда я подъехала к дому и зашла за решетку — у нас элитный дом, [во двор] просто так не попадешь, — за мной следом пошли полицейские и говорят: «Пройдемте. 20 минут — и вас отпустят». Я говорю им: «Поднимемся на этаж, я выпью таблетки, — мне по онкологии надо их пить, — и я с вами пройду, от меня отдел полиции недалеко». Полицейский, на повышенных тонах: «Нет, садись в машину». Я отвечаю: «Я в машину не сяду».

Полицейский схватил меня, начал выкручивать руки, щипать, но я ни под каким соусом не села в машину. Мы пошли в отдел полиции № 8 пешком, я и двое полицейских. В участке на протяжении шести часов на меня не составляли протокол. Никаких дезинфицирующих средств и масок не было. Мне говорили: «Вы же не болеете, нас не заразите». И все это с хихи-хаха.

Я сказала, что мне плохо, вызвали скорую. В антисанитарных условиях [отдела полиции] я постелила шарф, легла. Мне померили давление, оно было 180. Мне предложили госпитализацию [но я отказалась]. Я говорю [полицейским]: «Дайте мне [бумагу] на руки, когда приходить на суд. Я пойду: я не экстремистка, не воровка, не алкашка».

Полицейские бесконечно звонили, в разговоре слышалось: арестная, арестная статья. Я стала задыхаться, мы вышли [из кабинета]. Когда я выходила, в актовый зал [отдела полиции] привели трех пьяных мужчин. Один из них встал и что-то резкое [полицейским] сказал — к нему подошел полицай, настоящий гоблин, и так схватил его, что рука или нога у него наверняка сломана.

Подъехала [полицейская] машина, я там еще минут сорок просидела, у меня начали замерзать руки-ноги. Увезли меня в спецприемник, а я без лекарств. Там я еще сутки отлежала, там ко мне отнеслись нормально: видимо, один из сотрудников там медик, мерили мне давление. Потом пришла прокурор. Прокурору я рассказала об антисанитарных условиях, отсутствии горячей воды. Мне есть нельзя было — у меня такая [лечебная] процедура была по онкологии. В обед только какую-то вермишель у них съела, чтобы до утра дожить. На следующие сутки родственники лекарства принесли, хотя я им не звонила.

Все шествия проходят по одному сценарию: люди собираются на площади Ленина, идут по Муравьева-Амурского и обходят вокруг центра города. Первый раз меня задержали 28 ноября. Я ждала, когда шествие вернется на площадь, чтобы сделать фотографии и видео. Полицейских было много: у нас чем меньше протестующих, тем больше полиции. Полицейские тоже ждали, когда шествие вернется. Мы стояли минут 20, и потом [они] мне сказали, что на меня есть материалы по арестной статье, меня должны задержать.

Я показала пресс-карту, сказала, что у меня есть место жительства, я могу ждать повестку дома. Но мне ответили, что есть распоряжение начальства, и меня надо задержать. Отвели меня в машину и повезли в первый полицейский участок. Пока ехали, я успела сообщить, что меня задержали.

Полицейский, который меня доставил в ОП-1, не хотел составлять на меня протокол — видимо, некоторые полицейские не хотят с этим связываться. В результате мы ждали полицейского, который согласился составлять протокол. Я выключила телефон, сидела минут 40.

Вдруг полицейскому, который сидел со мной, позвонили и сказали, что я веду трансляцию прямо из отдела. Полицейский ответил: «У нее телефон выключен, в рюкзаке. Она сидит напротив меня и читает книжку».Потом приходит другая сотрудница, говорит, что ее ругает начальство за то, что я веду трансляцию из отдела. Я ей тоже показала выключенный телефон. Абсурд, как в «Алисе в стране чудес».

На субботнюю акцию в Хабаровске 10 октября мой сын Павел пошел самостоятельно. У него был с собой флаг Хабаровского края и значок «Я/Мы Сергей Фургал» на куртке. На площади Ленина играла музыка, был хороший день. Я следила за митингом в прямом эфире в инстаграме, на кадрах мелькнул Павел. Я поехала на площадь и успела к моменту начала задержаний. На площадь вышел ОМОН и начал крутить собравшихся.

Павел позвонил мне: «Мам, я в автозаке». Я подошла к автозаку, говорю полицейским:

— У вас здесь несовершеннолетний, отпустите его.

— А что ваш несовершеннолетний здесь делал?

— Гулял по площади, это уже запрещено?

— Запрещено.

— И воздухом дышать запрещено?

— Запрещено.

Силовики отказались говорить, куда поехал автозак. Задержания начались утром, а Павла привезли в отдел полиции № 1 только к трем часам дня. Он вышел на связь, рассказал мне, где находится. Я позвонила на горячую линию ОВД-Инфо, спросила, что мне делать, моего ребенка задержали. Мне посоветовали взять документы Павла и приехать за ним в отдел.

Добралась наконец до отдела. Ко мне вышел Павел: вся куртка разорвана, рука в ссадинах, значок вырвали с куском ткани, флаг забрали. Спрашиваю: «Тебя били?» Нет, говорит, не били. Потом уже мне рассказал, что на него давили, грубо разговаривали, сфотографировали, сняли отпечатки пальцев.

В отделе полицейские не оставляли нас с сыном наедине, все общение происходило в присутствии двух инспекторш по делам несовершеннолетних. Права нам не объяснили, правоохранительницы даже забыли про 51-ю статью Конституции. Протоколы на Павла полицейские составляли почти три часа и в девять вечера нас отпустили.

В спецприемнике я отлично провел время. Пятнадцать суток, как в санатории. Кормят хорошо. Дежурные — адекватные люди. Всем акция моя понравилась. Никто не критиковал. Кто-то даже прям одобрял, поддерживал.

Числа 8 ноября, как мне рассказывали, в общежитие ко мне пришли следователи. Они нашли моего соседа, спросили, знает ли он меня. Он говорит: «Ну да, в берете ходит». Они: «Ну хорошо» и ушли.

Потом подполковник МВД приходил к моим родным в Петербурге. Просто расспросил обо мне и ушел тоже.

24 ноября состоялось заседание дисциплинарной комиссии РУДН. Она прошла в удаленном режиме [по интернету]. Я лежал в общаге и слушал, какой я плохой студент, позорю вуз.

На комиссии присутствовал проректор по работе со студентами Сергей Базавлук, были представители экономического факультета, всякие тьюторы, представители студенческого совета, студенты, которых нагнали, чтобы кворум набрать.

Проректор сказал, что я продолжу заниматься тем, чем занимаюсь, поэтому надо меня отчислить, что вообще его, как человека религиозного, мои действия оскорбили. Потом он показывал какие-то мои старые фотографии и называл меня фашистом. Я на этих снимках был в форме военнослужащего ГДР. Базавлук смотрит и говорит: «Ну вот, человек придерживается таких взглядов» Я отвечаю: «Вы издеваетесь, что ли? Это же Восточная Германия. Они коммунисты». А он: «Знаете, я не разбираюсь в немецкой форме». Он прямо говорил: «Павел Олегович борется с властью, такие нам здесь не нужны».

Сказали мне, что я вуз позорю, что он знаменит теперь только моими перфомансами. Видимо, коррупцией он знаменит во вторую очередь, но тем не менее.

Потом взял слово представитель студсовета, сказал, что 21 человек из 28 в студсовете проголосовали за мое отчисление. Хотя, казалось бы, студсовет создан, чтобы защищать права студентов.

Выступала представительница [преподавателей] экономического факультета, говорила про мои оценки, что хорошие они. Потом выступал тьютор, который общежитием заведует, сказал, что у меня чистота в общежитии, конфликтов не случалось, нормально обо мне все отзываются. Потом выступил кто-то от администрации вуза, сказал, что 40 лет работает и студент не должен такими вещами заниматься. Причем неважно, что акцию я провел во внеучебное время.

Еще мне сказали, что я не уважаю полицейских. Я это не отрицал. Есть хорошие полицейские, а есть плохие. Плохих, как правило, больше. Во внутренних документах РУДН сказано, что студент имеет право свободно выражать свои взгляды и политические убеждения. Мне вменили, что студент несет ответственность за правонарушения, но, понятно, это не отчисление, а выговор например.

Сказали, что я не отвечаю образу специалиста, на которого они учат. Я же учился по направлению «зарубежная регионалистика», нас готовили к работе со странами Латинской Америки. У меня была специализация Чили. Там уже как год идет революция, отменили конституцию Пиночета, и вообще там очень клево. Я думал, даже хорошо, что я тут с властью борюсь: перенимаю чилийский опыт, но, видимо, ректору виднее, что хорошо, а что нет. В общем, в комиссии было 23 человека, проректор сказал, что 78% проголосовало за то, чтобы меня отчислить.

Меня, конечно, покоробило, что меня так быстро назвали фашистом и уже из вуза исключают. В последнем слове я сказал, что за все им ответить придется, в прекрасной России будущего их всех люстрируют. Они сделали вид, что ничего не услышали. К сожалению, заседание это я не записал.

Нападение

29 ноября я ехал из Москвы транзитом через Тверь в Петербург, так было дешевле. Встретился там со знакомым. Никакой слежки я за собой в тот день не заметил. За полчаса до отхода поезда у вокзала со стоянки из темноты выскочили два человека. Бородатые, в черном, шапки натянуты до глаз, якобы опасные люди. Один маленького роста, такой раздутый карлик, второй — высокий, рыжий с выбитыми зубами. Лет им на вид было 30-40. Маленький представился Василием. Он начал говорить, что мы с ним якобы общались в Петербурге, а я его первый раз вижу.

Он говорит: «Ты знаешь, я оскорбился твоими действиями». Я уже понял, к чему он клонит. Второй в это время держал на уровне живота камеру, как обычно делают «эшники» (сотрудники Центра по противодействию экстремизму МВД — прим. ОВД-Инфо) поступают.

Я маленькому говорю: «У нас вера-то одна: я лютеранин, бог один». Тот говорит: «Что за лютеранство? Ничего такого не знаю. Я православный». Сценарий его не удавался, и он перешел к тому, что, мол, давай извиняйся. Я говорю: «Ну извини, можем обняться, руки пожать, как хочешь».

Меня зовут Лев Бурлаков, мне 19 лет, я живу в Набережных Челнах, занимаюсь левой публицистикой и журналистикой. Я был редактором в сообществе «Призрак Коммунизма» во «ВКонтакте» и публиковал там свои статьи о российской и международной политике. Свой личный паблик «Левомаргинал», посвященный левому, марксистскому движению, я задумал в октябре 2019 года. Постил там заметки политических блогеров. Потом это стало более серьезным проектом — публиковал новости, статьи даже иногда. В итоге контент получался такой: то мемы, то серьезные статьи. Подписчиков максимум было около семисот.

В середине августа мне позвонили из прокуратуры. Прокурор сказал приехать, сказал, что речь идет о каком-то административном правонарушении. Он не стал уточнять, о каком, на мои вопросы не отвечал. Я попросил прислать повестку, а он просто сбросил звонок. Перезвонил мне уже сотрудник ФСБ и сказал, что повестки сейчас не отправляют ни ФСБ, ни прокуратура. Сказал, чтобы я просто так приходил, иначе потом у меня будут проблемы — участковый будет приходить, будут какие-то проверки.

Через несколько дней я пришел в прокуратуру, и там мне рассказали, что дело завели за демонстрацию нацистской символики — по статье 20.3 КоАП.

Причиной были несколько публикаций, основная — это демотиватор, где был изображен съезд Национал-социалистической немецкой рабочей партии (НСДАП), а внизу подпись — «Марксизм без ревизии». Этим мемом я хотел высмеять сталинистов, догматиков-марксистов, которые выступали за ортодоксальный подход. Слишком были догматичны, я сравнивал их с нацистами. Но в прокуратуре это, конечно, никого не интересовало. Я, конечно, марксизм не сравниваю с нацизмом, скорее просто критикую тех, кто выступает за слишком догматичное отношение к нему. Когда я постил эту картинку, я видел новости о том, что свастику декриминализировали — разрешили демонстрировать при условии осуждения нацизма.

Был в деле еще репост из другого паблика — фотография двух молодых парней на фоне школьной доски, на которой нарисована свастика, с подписью: «Плоды декоммунизации. Чем дальше от Сталина, тем ближе к Гитлеру. Воспитывается новое пушечное мясо и цепные псы капитализма». Я в этом посте был критичен к точке зрения автора и как раз хотел показать, что глупо обращать внимание на отсутствие каких-то нацистских элементов в сталинские времена. Это, конечно, суд тоже не волновало.

На суде я пытался все это объяснить и прокурору говорил, что я придерживаюсь неомарксистских левых взглядов, не поддерживаю нацизм. Создал эту страницу с целью писать статьи на темы левого движения. Но это ни на что не повлияло.

Когда я шел на заседание, я предполагал, что, скорее всего, будет штраф. И внезапно меня арестовали. Судья очень быстро все рассмотрел и быстро вынес приговор, он еще и спешил куда-то, у него свои планы были. Я связал все это с тем, что меня второй раз судили по этой статье, и что я отказался признать вину, но в целом понятия не имею, почему [меня арестовали]. В первый раз дело было тоже в посте во «ВКонтакте», у меня было на стене видео с символикой, которая напоминает нацистское обмундирование. Это был 2017 или 2018 год, тогда меня просто оштрафовали на тысячу рублей.

Сразу после судебного заседания я позвонил своей матери, там такой еще казус был, что я забрал единственные ключи от дома. Это все было неожиданно, я даже не знал, где находится УВД, чтобы она туда приехала. Адрес нашли, конечно, но передачу мне смогли отправить только на следующий день.

Потом за мной приехал сотрудник ФСБ и повез в спецприемник. По дороге он пытался меня разговорить на тему левого движения, на тему ЛГБТ. Непонятно, какую-то информацию он хотел из меня вытянуть или просто так. Камера была 12-местная, но там никого не было, и, по сути, около шести дней я просидел в одиночке. Один мой знакомый предположил, что так вышло из-за того, что я был некурящим.

Условия были обычными для спецприемника, я ожидал худшего. Горячей воды и нормального туалета не было, зато постельное белье выдали, посуда была в основном пластиковая. Туалетную бумагу выдавали, хотя надо было подождать, чтобы [сотрудники] тебя услышали, подошли. Иногда я стучал-стучал, а они могли долго не реагировать.

Отдельная история связана с тем, как я подавал апелляционную жалобу. Мой знакомый, более юридически грамотный, эту жалобу составил, и думал передать мне ее в спецприемник на свидании с родственниками. Но оказалось, что из-за коронавирусной инфекции свидания запретили. В итоге жалобу должны были отправить в передаче, вместе с продуктами и со всем остальным. Ее вроде приняли, но я ее так и не получил, пришлось самому написать как умел.

Также меня один раз вызывали в прокуратуру из-за жалоб, которые подавали мои знакомые на условия моего содержания в спецприемнике. В частности на то, что мне не передали составленную апелляционную жалобу. Но в целом какого-то давления после этого не было. Сейчас я подаю кассационную жалобу: Верховный суд Татарстана отклонил апелляционную.

Было очень весело. Журналистка [«Градус-ТВ» Ольга] Сапронова попросила интервью у гражданина Михайлова. Гражданин Михайлов согласился на интервью. Пришли они в парк в Марьино, — по-моему, парк Артема Боровика, — даже сделать ничего не успели. Подошли к ним, начали вручать предостережение о недопустимости проведения массовых мероприятий. Михайлов отвечает: «А где вы массовое мероприятие видите?»

Михайлов расписался на предостережении, как смог: на урне, нерасписываемой ручкой. Те взяли документ, постояли-постояли и получили команду забирать. За что забрали? Сказали, надо, типа, пробить по базам. Довезли в ОВД «Марьино», составили рапорты, что [Сапронова и Михайлов] не подчинялись законному требованию предъявить документы. Сапронова сделала часовую видеозапись, и на ней видно, что все было не так.

Предупреждение о конфликте интересов: монолог с Дианой Буркот записала ее подруга, участница ОВД-Инфо Ксения Сонная.

Ребята планировали акцию довольно долго, а меня позвали в последний момент. Я без сомнений согласилась, это близкая мне тема. У меня много друзей и знакомых в окружении, общаясь с которыми я понимаю, что ЛГБТК людям не очень просто живется. В прошлом году я делала свою акцию про ЛГБТК персон.

Эту акцию [в день рождения Путина] мы сделали, чтобы обратить внимание на гомофобные законы и действия со стороны правительства.

Если бы оно не вмешивалось и не пыталось как-то негативно настроить общество, то всем было бы проще жить. Становится хуже и хуже, и это неправильно — молчать, все идет к тому, что опять появится какая-то статья за мужеложество, а это вообще какой-то каменный век.

Акцию решили сделать открыто, потому что в акции участвовали ребята, которые являются ЛГБТК персонами, и для них это был своего рода каминг-аут. У всех были свои веские причины действовать открыто и отвечать за свои слова, это было такое политическое заявление.

В тот же день, что была акция, начались задержания. Сначала задержали Нику [Никульшину], потом почти сразу пришли к Саше Софееву. Его у двери поджидали, кажется, около полутора суток. И полиции дверь открыл не Саша, а хозяина квартиры заставили под угрозами и давлением. Каждый день были новые и новые задержания. Всех, кого отметили в публикации [об акции в инстаграме], задержали, так что преследование остановилось, теперь остались только суды.

В среду, как только начались сообщения о задержаниях, я ушла из дома. Я точно знаю, что на второй и третий день после акции ко мне приходили — дома был мой друг. Пять дней меня не было дома. В субботу я все же решила сходить на занятие contemporary dance, потому что думала, что туда точно не придут. Это был вынос мозга — я иду, вижу человека в форме, и мне становится не по себе. На занятиях я поймала себя на том, что я все время смотрю на двери и мне мерещатся там люди в форме. Было некомфортно, потому что тебя преследуют и могут задержать когда угодно и где угодно. Я устала, заболела и мне надоело это, и, в общем, в воскресенье ночью я вернулась домой.

Я журналист RusNews, мы освещаем разные события, работаем не только в родном Хабаровске. Делаем все, что должны делать журналисты, что должны снимать журналисты, как должны помогать журналисты. Это наша задача, наша миссия.

[15 октября] мы вели прямую трансляцию с площади Ленина, где люди собираются на протест каждый день. После акции я вызвал такси и поехал в сторону дома. По пути зашел в магазин, потом, когда свернул в арку к своему подъезду, увидел две машины: легковой «Седан» разворачивался, еще стоял белый микроавтобус с выключенными фарами. «Седан» проехал мимо меня, и в это время автобус начал очень медленно двигаться. Мне это показалось подозрительным. Когда микроавтобус поравнялся со мной, то я увидел, что открывается боковая дверь. Я ускорил шаг, из автобуса выбежали несколько человек, они стали хватать меня, избивать. Их было семеро вместе с водителем, он был в обычной медицинской маске, а остальные в зеленых, в которых ходят спецслужбы.

В этот момент я разговаривал с нашими администраторами, которые находятся в Москве. Я начал кричать в трубку: «Меня берут!». Телефон я пытался держать в руках до самого конца, чтобы администраторы понимали, что происходит. Они начали распространять информацию, что меня задерживают, избивают.

Меня затащили в автобус, надели наручники, забрали вещи, забрали телефон, включили на нем авиарежим и всю дорогу держали лицом в пол, чтобы я не мог видеть, куда меня везут. Меня били по лицу, в грудь, по ногам, по рукам. Оскорбляли, унижали. Задавали вопросы, связанные с моей деятельностью, пытались завербовать меня, чтобы я сливал информацию о том, что происходит на протестах. Информацию ту, которую я не знаю. Я журналист, я не сижу в каких-то чатах протестующих, я не слежу за ними. Собственно, я это и рассказал. Ехали мы минут 30 примерно.

Меня вывезли в лес, там продолжили избивать, расспрашивать про протестующих, про активистов. Мне задавали вопросы, кто устраивает протесты, кто такой активист «Фредди», кто такой водитель «Фургаломобиля», кто ставил палатки. Я отвечал, что не знаю. Они злились, понимали, что диалога со мной выстроить не смогут.

Один из них поставил возле моей ноги пистолет на расстоянии где-то двадцати сантиметров ниже колена и выстрелил в землю. Я почувствовал жар от земли, это был боевой пистолет. Мне сказали: «Следующая пуля будет тебе в лоб». Говорили, что с остальными журналистами и активистами будет то, что со мной сейчас происходит. Продолжали попытки вербовки, мол, давай мы тебе будем писать, звонить, а ты будешь нас предупреждать, что может быть [на протестах]. Я сказал, что не могу, потому что меня вызывают [работать] туда, где уже что-то происходит.

В лесу мы были 30-40 минут. Я был все время в сознании, они задавали одни и те же вопросы. Как я понимаю, это было устрашение. Если бы они хотели меня ликвидировать, они бы сделали это молча. Потом меня снова положили в машину лицом в пол. Обратно везли очень долго, остановились в глухом лесу, где Матвеевское кладбище. Номер машины мне разглядеть не дали. Я сразу скинул информацию близким, друзьям — где я, что я. Они меня забрали.

Утром 2 октября я была дома, мне позвонили в домофон. Сняла трубку, звонивший сбросил. Через пару минут в квартире погас свет. Я живу в поселке рядом с Краснодаром, для нас привычны проблемы с коммуникациями, поэтому я не удивилась. В дверь начали стучать. Я увидела в глазок силуэты мужчин. Неизвестные представились работниками управляющей компании, сказали, что хотят проверить счетчики. Я усомнилась, ответила, что открывать дверь не буду. После этого мужчины признались, что пришли из полиции, потребовали, чтобы я открыла дверь, так как у меня будут проводить обыск.

Я сразу поняла, о чем идет речь, у моих коллег по изданию «Регион онлайн» летом уже проходили обыски. Я ответила силовикам, что не открою дверь до приезда моего адвоката Алексея Аванесяна. Полицейские согласись его подождать. Правда, пока ехал адвокат, они отключали свет в квартире, я была без интернета, не могла ни с кем связаться. Полицейские непрерывно звонили в дверь, говорили: «Мы знаем, что ты прячешь улики, открывай». Угрожали, что уже вызвали МЧС и будут выламывать дверь. Я очень испугалась.

Подъехал адвокат, я открыла дверь. Оперативник зачитал постановление об обыске, длинный перечень заголовков статей из инстаграм-проекта «Политика 09», которые следствие посчитало фейками. К самой «Политике 09» я отношения не имею, слышала только, что такой паблик есть в инстаграм, статьи для него я никогда не писала.

Адвокат предложил мне добровольно отдать технику, потому что силовики все равно изымут все, что найдут. Я выдала ноутбук, мышку, роутер и телефон. Начался обыск. Изъяли несколько старых флешек, жесткий диск. Обыск шел около полутора часов, еще час полицейский от руки заполнял протокол.

Очень долго копались на моих стеллажах, осматривали каждую мелочь. Дошли до моего аттестата, пролистали его, спросили, почему у меня четверка по математике. Увидели иконки, уточнили, в какую я церковь хожу, не к Свидетелям ли Иеговы? Я подумала, что обыск уже закончили, как мне внезапно объявили: «Яна Сергеевна, собирайтесь, у нас привод на допрос в Черкесск». Конечно, я испугалась.

Адвокат попросил номер следователя, чтобы перенести допрос на понедельник. Номер силовики не дали. Один из оперов отвел меня с адвокатом на кухню, закрыл дверь и предложил сотрудничество и дать нужные им показания. Я расплакалась, мне стало страшно из-за давления. Оперативники никак не отреагировали на мои слезы и заявления, что мне плохо. Полицейские пояснили, что не повезут меня на допрос только в случае инфаркта или инсульта. Поэтому ехать придется. Я быстро собрала вещи. Меня заверили, что я уже сегодня вернусь домой на такси, которое мне оплатят.

Адвокат не смог поехать со мной в Черкесск, но сказал, что там меня будет ждать его коллега. Я очень переживала, так как была без телефона и не смогла бы позвонить новому адвокату. Я села в машину, и только мы отъехали, оперативники начали уверять меня, что с ними «важно подружиться». Дали мне почитать статью из УПК об основаниях задержания подозреваемого. Сказали: «Не дашь показания, двое суток в изоляторе проведешь».

Ехали из Краснодара в Черкесск мы суммарно часов семь, успели о многом поговорить. Силовики заявили, что знают обо мне все, что давно меня слушали, что я «наболтала своим языком очень много». Утверждали, что знают, кто стоит за «Политикой 09» и что якобы я тоже знаю. Говорили, что проверили все мои транзакции и что в курсе, когда мне переводили деньги за посты и комментарии в паблике. Издевались надо мной: спрашивали что у меня с парнем, которому я фотографии свои отправляю. Спрашивали, откуда у меня деньги на двух адвокатов, когда они видели, что мой холодильник пустой. Позволяли себе шутки ниже пояса. Пугали, что я пока в статусе свидетеля, а завтра уже буду подозреваемой.

Я очень много плакала, у меня случилась истерика. К концу дороги полицейские начали говорить, что нужно дать показания: «Да, у нас страна не фонтан, много есть, к чему придраться, но важно быть патриотами», — заявили они. Один из оперативников даже порассуждал о возможности революции в России по белорусскому сценарию. Естественно, на эти провокации я не реагировала.

До Черкесска мы добрались к девяти вечера. По дороге мне дали позвонить адвокату, силовики сказали, чтобы он ждал меня в Следственном комитете, а в действительности привезли меня к зданию Центра «Э». Вышли из машины. Черкесск, темно, со мной по-прежнему трое пугающих мужчин. Я начинаю снова рыдать, спрашиваю, где мой адвокат, прошу ему позвонить.

Меня завели в кабинет, пришел какой-то новый оперативник. Начал рассказывать, что сейчас включит мне запись и я пойму, сколько на меня есть материала, и это только по одному делу о фейках. И тут мне заявляют, что они не могут дозвониться до следователя, а уже поздно и меня сейчас отвезут в гостиницу. Я в слезы, говорю, отпустите меня домой, где мой адвокат? И вот после очередной истерики ко мне допустили адвоката Алексея Шестака, [коллегу Алексея Аванесяна].

Нас с защитником повели в другой кабинет, где включили запись моего разговора с подругой. Дали мне почитать стенограмму моей беседы с юристом, которого я спрашивала, как лучше оплатить долги по налогам. В это время силовики, которые еще из Краснодара меня везли, решили разыграть финальную сценку запугивания. Они зашли в кабинет и начали говорить между собой, что начальник требует меня в ИВС отправить, что нечего со мной возиться, «надо закрывать ее». Мне страшно, у меня слезы на глазах. В итоге допрос перенесли на следующий день.

Следственные действия в СК мне назначили на 12 дня, мы с адвокатом опаздывали. Оперативники все утро звонили защитнику каждые 15 минут, проверяли, не скрылись ли мы. Приехали на допрос, в СК встречают нас вчерашние силовики. Говорят: «Ну что вы, Яна, решили? Какие будете давать показания?». Я взяла 51 статью.

Полицейские заявили, что я себе только хуже делаю, адвокату доверять нельзя, а вот следствие меня не подведет. Следователь стал угрожать, что я из ведомства выйду в статусе подозреваемой и с подпиской о невыезде. Начали допрос. Следователь ничего нового от меня не узнал, я снова сказала, что не имею отношения к «Политике 09», на все вопросы отказалась свидетельствовать против себя. В конце концов мне дали подписать протокол, где я значилась как свидетель. До дома я добралась на свои деньги, никакое такси оперативники мне не оплатили.

Я была одной из докладчиц конференции «Протест как квест», которую организовывало сообщество активистов «Бессрочный протест». На ней выступали люди от разных политических сил. Меня попросили рассказать про феминистский арт-активизм на примере своих акций. Я рассказывала про медиастрайк за Юлю [Цветкову], в котором я участвовала с другими активистками, про акцию «Мост сестер» в поддержку сестер Хачатурян. В целом я пыталась рассказать, какие политические и этические принципы стоят за феминистским активизмом, говорила про горизонтальность и инклюзивность. У других выступающих были в более узком смысле политические доклады.

Начался первый доклад, выступал Алексей Миняйло, бывший фигурант «московского дела». Минут через десять мы услышали очень громкие звуки, какие-то патриотические фанфары. В помещение для кофе-брейка — куда попадали все приходящие на мероприятие — ворвались. Я увидела человека из SERВа, который меня ударил на акции за Беларусь, и активиста НОДа. Они ворвались, как всегда, с очень громкой музыкой, стали пытаться выломать дверь в помещение, где проходило само мероприятие. Осаждали нашу дверь очень громко, но лекторы пытались читать доклады. Одного из лекторов мы затаскивали через окно [чтобы он выступил на мероприятии].

Минут через 25 приехала полиция. Мне кажется, сами НОДовцы и SERВовцы ее и вызвали. В течении двух часов у нас сменилось две группы полицейских. Все это время люди продолжали читать лекции. Полицейские сначала выясняли, есть ли договор аренды у организаторов мероприятия, потом они удалились и пришли с Росгвардией. Вместе они зашли в зал в момент, когда была презентация со скриншотом «газеты без Путина». Забавная и неловкая ситуация. В основном всем было смешно, это такой невеселый смех, но все пытались троллить то полицейских, то НОДовцев, перешучивались друг с другом.

22 августа 2020 года я встала с плакатом у Петровки, 38, на месте, где часто собираются пикетные очереди. Я точно знаю, что это не запрещенная для пикетов территория. Полицейские подошли ко мне трижды.

Первые два раза у меня спросили возраст и гражданство. Спросили и пошли дальше. Третий патруль подошел и сказал, что мне «надо пройти в отделение», что «я нарушаю». Полицейские сказали, что у меня массовая акция. Я ответила, что у меня одиночный пикет. На что мне заявили: «Вы разжигаете ненависть».

На моем плакате была надпись, посвященная отравителям Навального: «Ты захлебнешься собственным ядом!». По версии полиции, я тем самым разжигала ненависть к отравителям. Силовики стали на меня давить, утверждать, что я отказываюсь с ними идти, что меня будут задерживать с применением силы. Я парировала, что не отказываюсь, а просто хочу, чтобы мне точно сформулировали, что мне предъявляют. Я планировала проверить, что такая статья вообще существует. Мне снова сказали, что я отказываюсь идти, заломали руки и посадили в машину.

Полицейские отошли к другим патрульным, которые подходили ко мне ранее. Поскольку я ничего не нарушала, я решила, что из полицейской машины можно выйти — двери оказались не заперты. Попыталась выйти в сторону дороги, но полицейские очень оперативно среагировали. Началась потасовка: они стали запихивать меня обратно в машину, я сопротивлялась. В ответ полицейские действовали грубо: били по голове кулаками, разбили мне очки. В тот момент я не понимала, что лучше не оказывать сопротивление, хотя читала всякие памятки.

Полицейские отобрали мой телефон и куда-то положили, чтобы он не пострадал, что, в принципе, неплохо. Но из-за того, что телефон отняли, я оказалась изолирована от внешнего мира. Когда уходила из дома, у моих крыс оставалось совсем чуть-чуть водички — вечером им надо обязательно дать воду.

В итоге меня привезли в отдел и заперли в камере. Я попросила [дать мне возможность] позвонить, полицейские отказались. Тогда я начала требовать — говорить, что имею право на звонок. Мне было важно, чтобы о моих животных позаботились. Когда я перешла на крик, полицейские стали снимать видео — им показалось, что это очень забавно. Они унижали меня, пытались шутить, говорили, что я отрабатываю деньги [участвуя в пикетах]. На самом деле отрабатывали только они, это у них статистика, ради которой они закрывают обычных людей.

Я начинала все сильнее злиться. В какой-то момент выбрала стратегию: непрерывно кричать полицейским, что я не замолчу, пока мне не дадут позвонить. Наверно, я кричала около двух часов, это мешало им звонить, разговаривать. Несколько раз меня облили водой, а спустя время вызвали бригаду санитаров-психиатров со смирительными рубашками.

Когда приехали санитары, я перестала кричать и попросила дать мне позвонить. Санитары сообщили [полицейским], что я в порядке и в принципе не их клиент, но если я согласна, то они напишут, что у меня некое психическое заболевание, и меня увезут в больницу, а по дороге я смогу позвонить. Еще мне обещали дать одежду, ведь я вся промокла. Я решила послушать санитаров, так как, в первую очередь, для меня было важно передать информацию о моих животных. Я сказала бригаде, что у меня есть расстройство, и меня отвезли в больницу. По дороге я успела позвонить, затем мой телефон конфисковали. Меня привели в палату, сказали, ляг, поспи, утром все будет нормально.

В первый день смена сотрудников больницы мне не понравилось. Я нервничала, не сообщила никому, где я, кроме молодого человека. Просила, чтобы мне дали позвонить, за это меня привязали к кровати и вкололи неизвестное вещество, от которого я проспала почти до вечера. Около семи часов, когда всем разрешают звонить с городского телефона в больнице, я попросилась выйти из палаты, но мне запретили. Видимо, им хотелось показать, что они имеют какую-то власть над людьми.

Оставшиеся три дня у меня не было таких серьезных проблем. Я отказалась от лечения и ничего не принимала. В то же время мои родственники совершенно не понимали, что происходит.

Пока я лежала в больнице, мама и мой молодой человек постоянно приходили на КПП [учреждения, где меня удерживали], пытались дозвониться до главного врача. Но он их не принимал, ничего не объяснял. На четвертый день врач сказал, чтобы мне выдали вещи и выпустили меня.

Наверно, я была готова к задержанию перед своими первыми акциями и перед участием в несогласованных митингах за допуск кандидатов [к участию в выборах в Мосгордуму] в 2019 году. Постепенно возможность попасть в отдел становилась все более иллюзорной, а пятничные «метропикеты» — более обыденными. Когда задержание случилось, я оказалась к нему не готова. Иначе я бы не пыталась сбежать из полицейской машины.

Я абсолютно точно знаю, что ничего плохого не делала, меня задержали в угоду статистике, и так быть не должно. Я буду продолжать заявлять свое несогласие с происходящим вокруг. Это гражданская обязанность, как платить налоги. Кто-то ей следует, а кто-то нет. И это нормально.

Я из города Братска. В этом году поступил в вуз в Красноярске. С мая я состою в молодежном «Гражданском обществе», в августе мне исполнилось 18 лет, я перевелся в основное «Гражданское общество». Переехав в Красноярск, я вступил в Красноярский клуб «Гражданского общества». Там я узнал, что будет проходить лагерь «Крест Каппеля 2020», купил билет, договорился — так и попал в лагерь.

В 17-м году, когда происходил большевистский бунт в Красноярске, Каппель спас противников большевиков, увел их в лес. И в связи с этим и проводился лагерь, мы отыгрывали ситуацию, что мы якобы спасаемся от большевиков из Красноярска. До этого я ни в чем не участвовал, потому что жил в маленьком городе, где ничего не происходило.

Это было обычный поход — разложили палатки, жарили шашлыки. Всего должно было быть 12 человек, но в первый день было 11, так как один человек должен был приехать на следующий день. Была проведена лекция на тему гражданского общества, ее провел Владимир Дыбовский.

Около половины девятого вечера Глеб Марьясов увидел, как что-то бегает в лесу. Непонятно, что это было — [Марьясов] отвел фонарь в сторону и там в свете что-то пробежало, и он это увидел, а больше никто не увидел. Подумали, что животное какое-то небольшое.

Мы сидели у костра, разговаривали, говорили друг о друге, и внезапно из темноты выбегают люди в масках и в темных костюмах, кричат: «Мордой в пол, руки за голову». Оружия у них не было в руках. Потом стали кричать: «Вы что тут, революцию устраиваете?!» Их было от 5 до 10 человек. Говорят: «Сдавайте телефоны». Все подчинились.

Били выборочно. Сильно избили Глеба, Владимира. Может, им как-то было известно, что они самые активные. Слышал, что били дубинкой — шлепки такие характерные. Позже я видел у кого-то в руках деревянную дубинку, но как именно их били не видел. Меня ударили по ноге один раз после того, как забрали телефон, но следов у меня не осталось.