18 августа

Час назад меня взяли на выходе из спецприёмника, и вот я доставлен в отдел полиции Троицка. Дежурный дотошно оформляет задержание перед тем как отправить меня на двое суток в камеру до суда.

«Так… Шнурки, телефон, карта „Тройка“, — раскладывает он на столе содержимое моих карманов. — Вроде всё?»

Конвой указывает направление к камере.

«Стоп, стоп, — вмешивается наблюдавший за процессом оперативник. — А ремень-то? Ремень забыли».

И правда забыли. Без ремня плохо, но делать нечего: я подчиняюсь. Дежурный замечает моё недовольство.

«Такие правила, — ухмыляется. — Вдруг вы там захотите повеситься на решётке».

«Это вряд ли, — раздражаюсь я. — Не дождётесь».

На выходе из спецприемника снова задержан бойцами 2-го оперполка pic.twitter.com/zjTo1hHVLx

— Илья Яшин (@IlyaYashin) 18 августа 2019 г.

На этих словах встрепенулся старший офицер, прибывший для контроля из Главка. Крупный лысый дядька.

«Здесь вы не правы, Илья Валерьевич, — покачал он головой. — Мы вообще не заинтересованы. Представляете хоть, сколько нам бумаг писать придётся, если с вами тут что-то произойдёт?»

«Вы прям как Путин, — говорю. — Помните, как он доказывал свою непричастность к убийству Политковской? Мол, мёртвая она ему больше проблем доставила, чем живая».

Офицер гордо расправил плечи.

«Слышал? — кивнул он дежурному. — Я как Путин!»

24 августа

Конвоировали в Мосгорсуд меня вчера красиво. Пятеро полицейских во главе с майором, наручники на обе руки, а в автозаке — кинолог с собакой. Матёрая такая овчарка с умными глазами.

Трясёмся по дороге на заседание.

«Зачем собака-то? — спрашиваю. — Наркотики, что ли, искать будем? Или оружие?»

«Не, — объясняет кинолог. — Это же конвойный пёс. Натаскали ловить беглецов».

Смотрю на старшего офицера с недоумением. Ему, похоже, и самому неловко.

«Ну, а я-то чего? — разводит руками. — Это начальство считает, что вы склонны к побегу, и требует усиления мер. А я бы сейчас вообще лучше дома на диване сидел».

Я вот что хочу сказать.

Дорогое полицейское начальство! Вы там совсем умом тронулись? Какой ещё побег? Много чести бегать от вас.

А в автозаке душно, между прочим, и пёс мучается. Прекращайте над животными издеваться.

28 августа

«Видимо, до встречи», — дежурный офицер возвращает мне личные вещи, поглядывая в окно. Там уже ждет автозак, и несколько полицейских переминаются с ноги на ногу.

Иду к выходу.

«Не спешите», — встает в дверях начальник спецприемника.

Смотрим друг на друга.

«В чем дело-то?» — спрашиваю.

«Вы же в 14:20 освобождаетесь, верно?» — уточняет он. Киваю.

Начальник показывает часы: 14:18.

Ждем.

***

На пороге бойцы в черной форме 2-го оперполка МВД. Старший бодро докладывает, что я задержан за призывы к митингу, и почему-то все время улыбается. Я снимаю его выступление на видео и публикую в соцсетях.

Через час мы уже в отделе полиции, и тот же боец по-свойски садится рядом со мной на стул.

«Почитал ваш фейсбук, — говорит. — Ну где вы меня выложили».

«И как? Понравилось?»

«Чему там нравиться? Я просто улыбался, а там хай такой. И прям оскорбляют».

Смотрю на него с интересом: похоже, и правда переживает.

«Расстроился?» — спрашиваю.

«Да блин, не улыбаешься — плохо, улыбаешься — опять плохо, — жалуется боец. — Американские фильмы видел? Там полицейские все время улыбаются, никто их не оскорбляет. А я улыбнулся, и понеслось: лыбится, животное…».

«Не грусти, сержант».

И снова на выходе из спецприемника я задержан сотрудниками полиции. Видимо, будет пятый подряд административный арест. pic.twitter.com/zSxxjaCUCf

— Илья Яшин (@IlyaYashin) 28 августа 2019 г.

Обаятельная капитанша Мария в ОВД «Тверское» знакомит меня с материалами дела. Читаю рапорт: «Собравшиеся кричали «Путин… !" и не подчинялись полиции.

«Это что за лозунг такой? — уточняю. — Путин и многоточие».

«Ну там вроде кричали, что Путин вор. Пропущено просто», — смущается Маша.

«Так давай допишу», — беру я ручку.

Мария хватает бумаги.

«Нельзя, вы что!»

***

«Вот неймется тебе, Илья», — качает головой оперативник у двери КПЗ, где мне предстоит ночевать.

«В смысле?»

«Ну отсидел бы спокойно и гулял уже на свободе».

«Я разве беспокойно сижу?»

«А что, спокойно? Про выборы что-то писал, за коммуниста какого-то впрягся, которого снимать пришлось после этого…».

Открывает дверь камеры.

«Тебе прям как будто нравится злить начальство», — хмурится опер.

Честно говоря, да: нравится.

***

Камера крошечная: ни окон, ни кровати. Чувствуешь себя, как в каменном мешке. Зато на стене гордо красуется надпись «Ингуши сила!».

«Ты что, совсем тупой?!« — орет за дверью дежурный. Кто-то отвечает ему, путая русские и, кажется, узбекские слова.

«А я тебе еще раз говорю, — психует офицер. — Пока штраф не оплатишь, будешь сидеть в клетке».

«Нет денег, командир…»

«Держи телефон. Звони землякам. Шегельме-бегельме, твою мать».

***

Ближе к ночи в соседней камере начинают стучать в дверь. Просят поесть: «Вторые сутки не жрали…» Дежурный орет, что здесь не ресторан, терпите.

Минут через 20 он заходит ко мне и просит расписаться за матрас. Спрашиваю про соседей.

«Да там трое киргизов сидят, не обращай внимания, — отмахивается полицейский. — Я им галеты дал из сухпая, с голоду не помрут».

У меня в камере три пакета с едой от сторонников: гораздо больше, чем я могу съесть. Собираю воду, хлеб, нарезку — прошу передать. Дежурный нехотя соглашается.

«От души, брат! От души!» — кричат через стену киргизы. Поужинав, они начинают петь. Сотрудники отдела сначала злятся и долбят в дверь, чтобы те заткнулись; но в итоге смирились.

Поют-то киргизы душевно.

***

«А ведь вы меня так и не вспомнили, да?» — улыбнулась утром капитан Маша, провожая меня в суд. Рассказывает, что оформляла меня в 2010 году после митинга оппозиции. А еще знакома с Навальным и Удальцовым.

«Я вот с тех пор уже двоих родила, — говорит Маша и поглаживает живот. — Третьего жду».

Всюду жизнь.

4 сентября

Обычно на апелляции в Мосгорсуд меня возил автозак. Это неудобно: сидеть приходится на деревянной скамейке, и каждый ухаб отзывается ударом по спине.

Во вторник же прислали легковой автомобиль с мигалкой и парой интеллигентных конвоиров. Очень вежливые парни.

«Илья, до суда еще есть время, — сказал один из них. — Не возражаете, если мы коллегу по пути выручим?»

Коллегой оказался прапорщик, у которого сломалась машина. Надо было захватить его у автосервиса и высадить у отдела полиции по дороге на заседание.

«Здорово, я Женя, — приветствовал меня прапорщик, устраиваясь на переднем сиденье. — Смотрел твои ролики на ютюбе».

«И как тебе?» — интересуюсь.

«Положительно! — одобрил Женя. — Тоже Собянина не одобряю. Мы с тобой… как сказать-то?.. однополчане!»

«Может, я тебе тогда свою шконку в спецприемнике уступлю, однополчанин?»

Поржали. Прапорщик оказался общительным. Лет пятьдесят на вид, нос картошкой, морщины и солнечные очки «Рэй Бэн», создающие странный контраст с его полицейской формой.

«Ну хорошо, вот уйдет Путин, — пошел он с козырей. — И кто тогда?»

Обсудили Навального. Прапорщик ему симпатизирует, расследования смотрит. Но опасается: вдруг это новый Ельцин? Тот, мол, тоже в начале демократ был и на трамвае ездил, а потом «вон как все обернулось».

«У меня вот все знаешь, за кого? — говорит. — За Грудинина! Но он куда-то делся после выборов…»

Я описал ему вкратце, куда именно после выборов деваются все эти кандидаты, и сказал, что важнее не кто вместо Путина, а что.

«Главное контроль за президентом и сменяемость, — объясняю. — Ты любого на это место посади, хоть Грудинина, хоть тебя. Каждый без контроля в путина превратится. Понимаешь?»

Женя задумчиво чесал подбородок. В этот момент автомобиль резко перестроился в автобусный ряд и, включив сирену, рванул вперед. У прапора слетела с головы полицейская кепка.

«Костя, твою мать, давай без второй космической скорости», — ругнулся он на водителя. Тот беззлобно огрызнулся: достали со своей политикой.

«Ну, а как их сковырнуть-то? — снова обернулся ко мне Евгений. — Ну вот Сечин тот же. Там деньги-то какие. Так и будут вас разгонять и закрывать».

«Ты же сам мент, — говорю. — Вот и скажи, сколько можно разогнать? Ну десять тысяч, да? Ну пятьдесят? А если окончательно народ допекут и миллион выйдет, можно его будет разогнать?»

«Миллион вряд ли, — согласился прапорщик. — Но я к тому времени, надеюсь, уже буду на пенсии».

Машина остановилась недалеко от полицейского отдела.

«Вы когда к власти придете, про полицию-то не забудьте», — сказал Женя, натягивая кепку.

«Ну еще бы, — отвечаю. — Полиция про нас вон как помнит. Так что и мы не забудем».

«Ага, — засмеялся он. — Особенно про оперполк и омон».

Прапорщик вышел на улицу и бодро зашагал в своих нелепых очках «Рэй Бэн».

Душевный дядька.

Конфликт, начавшийся с птиц

Администрация «Максимума» сочла возможным уничтожить единственный в городе Центр помощи раненым птицам, который действовал на базе нашего клуба около 30 лет, помимо кикбоксинга. Педагогический смысл был такой: дети занимаются жестким видом боевых искусств, а чтобы параллельно развивать у них добросердечие и понимание ценности жизни, мы лечили и затем отпускали на волю выздоровевших птиц.

Птиц вывезли, мы даже не знали, где их искать. Двух мы нашли выброшенными на улицу у клуба. В ходе конфликта с новой дирекцией к нам постоянно вызывали то Росгвардию, то вневедомственную охрану, то участковых — все время какие-то люди в форме. В детский клуб приезжала Росгвардия с автоматами, понимаете? Правда, в клуб с автоматами они не стали заходить.

(Подробнее — в видеоматериале, снятом сотрудниками «Черного Дракона». За ситуацией также следит магнитогорский портал «Верстов.инфо»: 1, 2, 3 — ОВД-Инфо).

Затем, «Черный дракон» лишился своего зала. Нам обещали, что 1 сентября 2018 года мы с детьми вернемся в свой зал после ремонта, потом перенесли дату на 15 ноября. Единственным залом в шаговой доступности для нас оказался хореографический класс. Мне урезали зарплату. Что такое сейчас 12–17 тысяч? Они надеялись, что я уйду, но я оказалась упрямой.

Вмешательство сверху

К концу мая 2019 года в нашем зале, наконец, доделали ремонт, но я понимала, что он планировался не для моих воспитанников. В мае уполномоченный по правам человека по Челябинской области Маргарита Павлова приехала в Магнитогорск. Я пошла к ней на личный прием и написала заявление, что детей фактически вышвырнули из зала.

Местные власти не любят, когда в их дела вмешиваются сверху. Меня вместе с родителями пригласили на встречу с начальником городского управления образования. Там нам сказали, что 2 сентября мы возвращаемся в наш зал. Я выхожу 12 августа из отпуска, прихожу к директору, говорю: давайте я буду готовить зал к началу занятий, после ремонта. Мне говорят: нет, вы туда не пойдете, там еще ведутся работы.

Видимо, они долго думали, что со мной делать. В результате, прокуратура вынесла представление центру дополнительного образования «Максимум» о том, что в сети размещены мои фотографии якобы порнографического содержания, и от учреждения требуется это устранить.

О каких фотографиях конкретно идет речь, мне не говорят. В ознакомлении с материалами проверки прокуратуры мне отказали в письменной форме. На моих страницах в соцсетях контента, о котором они предположительно говорят, нет.

Фотографии 2000 и 2010 годов

Полагаю, обвиняя меня в порнографии, они имеют в виду городской культурный проект. В 2000-м году я участвовала как поэтесса и одна из моделей в арт-проекте «Эксперимент». Есть передачи, которые о нем снимали местные телекомпании, есть публикации в газетах.

Были изданы фотоальбомы (один в 2000, другой — в 2010 годах) в Магнитогорском доме печати, самом крупном издательстве в городе. Об «Эксперименте» были публикации в центральных СМИ, НТВ снимало нас. Все это было 20 лет назад.

В 2010 году был издан сборник моих стихов, и там тоже есть фотографии, но это эротика в чистом виде. Я в курсе, чем отличается эротика от порнографии.

От уполномоченного — в прокуратуру и СК

Ситуация развивалась так. Уполномоченный по правам человека прислала директору «Максимума» запрос, на основании чего так прессингуют наш клуб. Директор отправила уполномоченному фотографии, выставив это в выгодном для себя свете. Уполномоченный по правам человека направила запрос в челябинскую областную прокуратуру и Следственный комитет. Областная прокуратура спустила это в Магнитогорск, в прокуратуру Правобережного района.

У меня есть дочка, пока еще несовершеннолетняя, ей семнадцать с половиной лет. Мне позвонил сотрудник инспекции МВД по делам несовершеннолетних и говорит: мне нужно вручить вам повестку, есть заявление по поводу вас. Он сказал, что в полицию заявление передали из Следственного комитета, потому что именно полиция занимается делами о насилии в отношении несовершеннолетних (статья 156 УК).

Он показывал мне материалы, по которым проводится проверка. Там фотографии моей дочки, когда она была маленькой, лет шести — то есть они сделаны больше десяти лет назад. Одна работа из этого цикла была опубликована в «Независимой газете» как иллюстрация к статье. Там у ребенка в руках травматический револьвер, и это оценивается как жестокое обращение — девочке в руки дали оружие. В документах, которые показывал инспектор, была фотография, где моя дочь с серьезненьким личиком держит сувенирный макет меча — который ничего не режет, — подносит к своему животику, и в фотошопе пририсована кровь.

3 сентября я с дочерью ходила на беседу в полицию. Полицейский мне говорит: рассказывайте, какой был умысел по поводу ребенка, кто был автором. При этом он сам ранее говорил, что получил характеристику на мою дочь в школе, что она почти идеальный ребенок. Полицейский говорил, что понимает, что никакого влияния эти фотографии на ребенка не оказали.

И я, и дочь взяли 51-ю статью Конституции (дающей право не свидетельствовать против себя и близких — ОВД-Инфо) — нам так юрист посоветовала.

Полицейский вежливо убеждал меня: уголовного дела нет, все хорошо, только проводится доследственная проверка. Этим фотографиям больше десяти лет, срок давности для уголовного преследования уже вышел. Но, как я понимаю, возбудить уголовное дело можно все равно, и запретить мне заниматься педагогической деятельностью. 4 сентября полиция опрашивала наших соседей по лестничной клетке, 5 сентября меня уволили за «аморальный проступок» — из-за представления прокуратуры.

Мне до сих пор не известно, о каком «аморальном проступке» идет речь и не понятно, почему от меня скрывают материалы прокурорской проверки, почему мне не обеспечили возможность дать пояснения.

Подобная формулировка — увольнение за «аморальный проступок» — практически лишает меня возможности найти работу по педагогическому профилю. Как «волчий билет». То есть меня оставили без возможности зарабатывать на содержание себя и своего ребёнка.

Начало спектакля в восемь вечера. У нас был практически продан полный зал. Когда зрители приходят, они сначала показывают билеты администратору, потом на входе в зал ещё раз проверяют билеты и дату рождения в паспорте. Зрителям объясняют, что спектакль предназначен для зрителей старше 18 лет.

Перед началом я обратила внимание на двух молодых людей, которые странно себя вели. Один из них был крупный, другой выглядел молодо. Когда они вошли в помещение театра, то сразу ринулись в туалет, это было чуть-чуть странно.

Потом они вроде бы купили билет, я им сказала: «Идите, там проверят паспорта на входе». У них проверили паспорта, потом почему-то один из этих парней вернулся в администраторскую, стал говорить, что потерял билет. Стал шарить по карманам, по портфелю, потел, краснел. У меня это вызвало подозрения, и я ещё раз попросила показать его паспорт. Он говорит: «Ой, у меня нет оригинала паспорта. Вот моя копия».

У него в копии стояла дата — 2000 год рождения. Очевидно, что ему должно быть не меньше 18 лет. Тем не менее он довольно молодо выглядел, но мы приняли решение его пустить. Дальше все зрители зашли, перед началом спектакля мы традиционно говорим: «Уважаемые зрители, у нас спектакль про гомосексуалов. Там есть нецензурная лексика. Если для вас это неприемлемо, вы можете покинуть помещение театра. Спектакль предназначен для зрителей старше 18 лет, поэтому мы у вас у всех проверяли паспорта. Надеемся, что вы показали свои действительные документы».

После того как спектакль начался, мы ушли с администратором Светой обсуждать наши дела. Через 15 минут мы услышали какой-то грохот в зале, и с этим грохотом оттуда вышли эти два молодых человека. Тот, который покрупнее, с воплями: «Что вы мне показали?» Я им сказала, что их предупредили, о чём этот спектакль. Того, который с копией, я прошу показать ещё раз документ. Он как-то, видимо, растерялся и мне его в руки дал. Мы его успели сфотографировать, вот я просто чувствовала, что мне понадобится доказательство, что он 2000 года рождения.

Вдруг тот, который большой амбал, ушел сначала из помещения, а потом вернулся с 10 или 12 другими людьми. У них у всех были камеры на селфи-палках, они снимали себя, потом начали снимать меня.

Они говорят: «У вас пропаганда гомосексуализма для несовершеннолетних. Мы хотим это всё прервать, мы не допустим». Я им объяснила: «Друзья, у нас нет несовершеннолетних в зале. Идёт спектакль, давайте вот здесь с вами поговорим или выйдем на улицу». Они меня не послушали, говорят, что вызывают полицию. На моё предложение подождать полицию на улице снова не отреагировали и прошли в зону сцены, которая отделена от холла только занавесом.

Я объяснила зрителям ситуацию, тут же на сцену вывалилась толпа с селфи-палками. И они стали кричать зрителям оскорбительные фразы. Потом я побежала выглянуть снаружи, есть ли полиция, и увидела чувачка с флагом с желто-черными полосками и плакатом «Театр. Док — гнездо ЛГБТ-разврата». И я поняла, что это не просто провокаторы по собственной инициативе, а некая политическая сила.

Зрители и мои коллеги узнали на фотографиях [представителей прокремлевских движений] SERB и НОД, и они потом сами об этом и заявили.

Минут через 15 приехала полиция. Они выглядели как партнеры этой всей банды, потому что полицейские не собирались восстанавливать порядок и защищать зрителей от вторжения непонятных людей. Полиция сразу сказала, что у нас несовершеннолетний, [спросила], кто тут организатор. Потом со слов этих погромщиков, будем их так называть, полиция стала у меня требовать какое-то прокатное удостоверение. И они все стали кричать: у вас нет прокатного удостоверения, вы незаконно показываете.

Я отвечаю, что это же не кино, какое прокатное удостоверение, это театр. Это мой спектакль, я его создала — хочу и показываю. Потом в присутствии полиции эти люди устроили драку, то есть они её организовали. Одна женщина [из числа провокаторов] пригрозила зрителю (это был Антон Ткачук — ОВД-Инфо), что она сейчас его побьёт или ударит. И он, видимо, эмоционально, испугавшись, взял её то ли за плечо, то ли за шею, чтобы блокировать возможный удар. И в этот момент, как только он до неё дотронулся, раздались крики, что женщину бьют, и тут же на этого зрителя накинулись три-четыре человека из этой банды. Они моментально его лицом на пол положили, и тут же подоспел полицейский, который надел на него наручники. Антона увели в полицейскую машину, при этом никого из этих [провокаторов] не арестовывали, не опрашивали. Хотя это они его били.

Полицейский говорит мне: «Пойдемте для дачи объяснений». Я сказала зрителям, что мы уедем и спектакль возобновится, и попросила полицию, чтобы они вывели этих погромщиков из здания театра.

Большая часть зрителей осталась, администратор изнутри закрыла дверь. В полиции у меня взяли объяснение. Я уже потом поняла, когда приехал адвокат из ОВД-Инфо, что это объяснение я дала инспектору по делам несовершеннолетних.

Мы вместе со зрителями написали заявление о хулиганских действиях в театре, получили квиточки. Антон получил штраф за мелкое хулиганство. Как я понимаю, суда никакого не будет. Он и так, бедняга, попал в передрягу: шел на спектакль, а попал на какое-то другое представление.

Один

Макса хватают за развернутый флаг России. Мишу хватают прямо из толпы. Лешу хватают за съемку на телефон. Сашу хватают уже не первый раз. Катя везет передачку в Таганский отдел полиции. Кирилл везет передачку в Марьину Рощу. Последние сообщения в чате — у задержанных отбирают телефоны, всех на ночь, никого не отдали.

5 мая 2018 года в Москве задержали 719 человек. Среди них было много моих друзей. Утром 7 мая всех встречаем у суда. Автозаки за автозаками, из них выглядывают знакомые лица. Очень волнуемся, не знаем, будет ли суд и будет ли на нем защитник. Хватаем юристов за рукава, просим рассказать, как защитить своих друзей на заседании. Такое ощущение, что тебе рассказывают про логарифмы, когда ты только выучил таблицу умножения.

В тот день никого судить не стали, суд все дела вернул обратно в отделы. Но тогда я решила, что больше не хочу оказаться в ситуации, где другу нужен защитник, а я не могу помочь.

Два

Мне в инстаграм одно за другим приходят уведомления:

 — Извини за скомканное сообщение. Пишу быстро

 — Попытался найти помощь, но ппц. По нулям

 — Хотел позвонить в УСБ, но там трубку никто не взял

 — Извини, просто надо написать это человеку, которому я могу это написать

Я не видела Ярика три года, он звонит мне из отдела полиции, я что-то бормочу про 51-ю статью Конституции. Правой рукой листаю конспекты с лекций, левой рукой разворачиваю КоАП. «Где это вообще смотрят-то? Что делать?» Пытаюсь сохранить ледяное спокойствие, но не выходит.

 — Три протокола должны составить, Ярик, три протокола. Не подписывай их, если не дадут прочитать!

Ярика отпускают спустя три часа под обязательство о явке. Ему дали 19.3. Мы не виделись три года и вот встретились в здании суда.

Три

Товарищ Якорев невысокий, коренастый, выглядит как обычный мент. Полицейская форма придает ему уверенности и веса, но когда он ее снимает, становится совсем щуплым. В суд он приходит без формы, держится уверенно.

Заседание сразу начинается с конфликта с судьей. Она сначала пытается рассадить нас с Яриком по разные стороны. Потом запрещает закрыть окно. На улице февраль. Мы спрашиваем судью, можно ли нам вообще дышать. Судья разрешает. Глубокий вдох: ходатайство о вызове прокурора, ходатайство о ведении протокола, ходатайство о вызове свидетелей со стороны защиты…

Судья начинает допрос Якорева, задает простые вопросы, полицейский легко на них отвечает. Наступает наша очередь. С каждым вопросом Якорев все больше смотрит в пол, его нижняя губа тянется вниз, он становится все меньше похож на полицейского и все больше на разбившего окно мячом школьника.

 — Так мой подзащитный был задержан или нет?

 — Я вел его в отдел.

 — Так он был задержан или нет?

 — В отдел шли.

 — Какое у вас образование, товарищ Якорев?

 — Среднее специальное.

 — А вам с таким знанием законов не страшно ходить на работу?

Судья вскакивает, кричит, что это не относится к существу дела! «Страшно», — тихо бормочет под нос Якорев.

Четыре

Хочется соврать, что это мой с ним диалог, но нет. В середину моего первого процесса входит знакомый адвокат и помогает допросить Якорева. Судья так от нас устала, что отложила оглашение до утра следующего дня. На оглашение не поехал никто, потому что все боялись ареста. Судья Пищукова решила оправдать. Пишу в фейсбуке пост, что выиграла первый процесс. Основатель «Руси Сидящей» Ольга Романова добавляет в друзья. Успех.

[class^="tooltip"] { position: relative; border-bottom: 1px dashed #F04E23; cursor: pointer; } [class^="tooltip"]:after { opacity: 0; visibility: hidden; position: absolute; content: attr(data-tooltip); padding: 6px 10px; top: 1.4em; left: 50%; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(-2px); transform: translateX(-50%) translateY(-2px); background: grey; color: white; white-space: pre-wrap; z-index: 2; border-radius: 2px; font-size: 14px; line-height: 20px; -webkit-transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); } [class^="tooltip"]:hover:after { display: block; opacity: 1; visibility: visible; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(0); transform: translateX(-50%) translateY(0); } .tooltip--left:after { top: -4px; left: 0; -webkit-transform: translateX(-112%) translateY(0); transform: translateX(-112%) translateY(0); } .tooltip--left:hover:after { -webkit-transform: translateX(-110%) translateY(0); transform: translateX(-110%) translateY(0); } .tooltip--right:after { top: -4px; left: 100%; width: 320px; -webkit-transform: translateX(12%) translateY(0); transform: translateX(12%) translateY(0); } .tooltip--right:hover:after { -webkit-transform: translateX(10%) translateY(0); transform: translateX(10%) translateY(0); } .tooltip--triangle:before { content: ''; width: 0; height: 0; border-left: solid 5px transparent; border-right: solid 5px transparent; border-bottom: solid 5px grey; opacity: 0; visibility: hidden; position: absolute; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(-2px); transform: translateX(-50%) translateY(-2px); top: 1.1em; left: 50%; -webkit-transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); z-index: 3; } .tooltip--triangle:hover:before { display: block; opacity: 1; visibility: visible; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(0); transform: translateX(-50%) translateY(0); }

11 августа

 — Пройдемте, полиция.

 — Мы тебя тут заждались, пидор.

 — Да он охуевший!

Начинаю кричать: «Помогите». Надеюсь, что коллеги услышат и поймут, что меня задерживают.

 — Щас поможем тебе.

 — Чо, допизделся на своем митинге?

Мне заламывают руки, надевают наручники. Точечное задержание — это всегда адреналин, а тут я еще и не до конца понимаю, по какой именно причине меня винтят. Понятно, что за выступление на Сахарова, но что конкретно они там придумали? В голове отстукивает маятник: административка или уголовка? Административка или уголовка? И где-то там же второй маятник: менты или ФСБ? Менты или ФСБ?

Заталкивают в машину. Смотрю на водителя — он в зеленой жилетке, то есть ППСник, это уже лучше. Наличие реального полицейского в форме успокаивает.

 — В «Красное село» его везите, — говорит один из ментов, оставшихся на тротуаре.

То есть, в отдел полиции «Красносельский». Получается, еще и по территориальности правонарушения — проспект Сахарова явно относится к этому району. Тут я расслабляюсь еще чуть-чуть.

В «Красном селе» меня передают на руки дежурному. Снимают с меня наручники, позвонить не дают: боятся, что инспектор, которая будет вести дело, не одобрит. Устраивают на ночлег в камере. Здесь мне предстоит провести удивительный уикэнд, наполненный людьми из другого мира, полного мата, негатива, усталости и смирения со своей судьбой.

Уикэнд в «Красном селе»

Утром ко мне подселяют двух бедолаг. Первый — бездомный в кроссовке и тапочке, одна нога перебинтована. Второй бедолага побит и опух. Судя по целым носкам на ногах, у него есть дом.

Приходит инспектор, дает мне позвонить. Кажется, меня не хватились. Сообщаю, что как и где задержан, какая статья. Затем приезжают Таня (моя бывшая жена) с Ксюшей (участница ОВД-Инфо и моя подруга), делают передачку. Таня манифестирует прибытие звонким: «Здравствуйте, хочу сделать передачу своему мужу!» Ксюша, кажется, волнуется. «Муж, объелся груш», — так Таня все время говорила, пока предлагала в 2013-м мне брак в «Бутырке», пока собирала передачки и собиралась на длительное свидание в Рязань, пока впадала в депрессию и с болью, травмами и чувством вины — уходила. Круг замкнулся.

Ночью в «Красном селе» наступает время приключений. Сначала привозят парочку не очень трезвых людей. Мужичок — маленький, как хоббит, не издает вообще никаких звуков.

А вот спутница его — титан. В коричневой безрукавке, с пучком выбеленных волос и в светлых камуфляжных штанах, она устраивает настоящий бенефис. Ее отводят дальше по коридору давать объяснения из-за того, что какой-то друг ее пламенного сердца написал на нее заявление о воровстве и побоях.

Объяснения она дает громогласно и торжественно. Потом ходит по коридору и начинает интересоваться у полицейских, когда ее отпустят. Ее не отпускают. Тогда она взрывается: орет то на постового на входе, то на дежурного, то на еще каких-то невидимых сотрудников, кроет их матом и требует выпустить. Затем уходит передохнуть в глубину коридора, включает музыку с телефона и громко, на весь отдел, подпевает. Возвращается к дежурке и с новой силой набрасывается на ментов. Когда и этот наскок оборачивается неудачей, она начинает плакать и причитать о своей нелегкой судьбе.

Кажется, полицейские и сами рады бы ее отпустить, но пока оформляются документы, не могут этого сделать. В итоге ее все же выпускают.

12 августа

Суд в понедельник. Как обычно, суд — повод увидеться с близкими, достойного разбирательства я от него не жду. Пришло довольно много людей, человек 30. Пресс-секретарь суда производит приятное впечатление: четко говорит приставам, что они должны обеспечить присутствие всех желающих на заседании. Конвойные полицейские тоже производят приятное впечатление: шутят, что вместе со мной прославятся, и поправляют кепки на головах, чтобы скрыть лица.

Судья строго следует букве закона. А согласно ей — «явное неуважение к обществу, сопровождающееся нецензурной бранью». Камон, что это за такое мифическое общество у вас в КоАП? Общество скандировало вместе со мной. Реальное общество на Сахарова. А ваше мифическое общество из статьи 20.1 — чушь и формализм.

Общаясь с залом, говорю, что хотел бы 13 суток — и получаю 13 суток. Когда судья зачитывает это, зал взрывается смехом.

13 августа

Спецприемник в Мневниках — лучшее учреждение из тех, где я сидел или служил. Готов поставить ему положительные оценки во всех приложениях и сервисах.

Во-первых, тут классный прогулочный дворик — просторный, как четыре дворика в «Бутырке». Во-вторых, тут неплохо кормят и дают чай с сахаром. Сотрудники расслабленные и в большинстве своем безобидные. Раз в день легально дают телефон позвонить на 15 минут, запрещая, правда, выходить в интернет. Из минусов — скудная библиотека, отсутствие розеток, а значит — отсутствие кипятка и новостей. Слушаем радиоприемник, а кипяток набираем каждый прием пищи в столовой, оборачивая скукожившуюся бутылку в одеяла, сумки и теплую одежду — это наш термос.

Сидят, в основном, водители, лишенные прав или пойманные в нетрезвом виде за рулем. Сроки — 5–7 суток. Сидят здесь и политические — встречаю в коридоре Яшина (незарегистрированный кандидат в депутаты Мосгордумы), с ним же в хате сидит Степанов (координатор московского штаба Навального), а потом — Золотаревский (глава штаба Ивана Жданова), которого задержали на митинге 10 августа, где я и выступал.

У нас в хате есть старший по камере. Это Саныч — бородатый мужик шестидесяти лет, рассказывающий истории про тысячелетнюю историю государства русов, критикующий Навального и травящий байки.

По поводу оппозиции и государства русов мы с ним спорим, но мне импонирует его стремление к организованности: уборка в камере раз в два дня, обязательный накорм вновь поступивших, в целом дружелюбное и отзывчивое отношение к новеньким. С тюрьмы привык относиться к таким людям без предрассудков. Да, русы строили подземные дороги семь тысяч лет назад, да, Навальный живет на деньги Госдепа, ну, бывало и пострашнее. В конце концов, ненависть и недоверие к властям всех мастей (кроме Путина) разделяет.

15 августа

К нам в хату подселяют большого весельчака, муниципального депутата Костю Янкаускаса. Он сидит уже третий административный арест подряд. Выходит из спецприемника — его задерживают, оформляют новый протокол и снова дают арест. Я рад его видеть, он бодр и не унывает.

Костя сидеть, конечно, устал, но виду не подает.

17 августа

Травим анекдоты. Мой любимый про гречку.

Выходит собака в понедельник к миске: «Вау! Гречка!» Выходит собака во вторник к миске: «Круто! Гречка! Люблю гречку». Выходит собака в среду к миске: «Класс, снова гречка. Что может быть лучше!» Выходит собака в четверг: «Хм, гречка что ли? Ну, а ничего другого нет?» Выходит собака в пятницу: «Тьфу, снова гречка, сколько можно жрать одну гречку?!» Выходит собака в субботу: ничего. Выходит собака в воскресенье: ничего. Выходит собака в понедельник к миске: «Вау! Гречка!»

Про всех нас история.

20 августа

Свидание с Таней. Вообще удивительно, как это слово означает сейчас исключительно встречу в дисциплинарном учреждении, а не дейт из тиндера.

Таня в белых гетрах до колен и «ньюбэлэнсах», я — в тапочках на босу ногу. «Чулки взяла?» — шучу ей в ухо, когда обнимаемся в первый раз. Это отсылка к свиданиям в зоне, когда она приезжала ко мне на три дня с баулами еды, книг и любовного стафа. Смеется, говорит: «Пахнешь, как обычно, тюряжкой». Нам вернули наш 2012-й — передачи, суды, свидания, созвоны на 15 минут.

Мы уже давно не вместе, но со стороны, наверное, так не кажется. Таня шутит (или не совсем шутит), что наш брак, развалившийся фактически еще в тюрьме, — далеко не самый худший брак из возможных. Мы можем обсуждать все на свете, смеяться и обниматься, многие ли пары могут похвастаться таким?

21 августа

Я видел это множество раз: в школе, в армии, в тюрьме. Находят слабого, беззащитного. Теперь это худосочный мужичок неопределенных лет, как-то особенно неуверенно, неустойчиво семенящий по прогулочному дворику.

Он снимает футболку и подставляет острые ключицы солнцу. Из потрепанных джинсов торчат синие трусы. Время от времени мужичок что-то бормочет, иногда выступает с отдельными репликами невпопад. Идеальная мишень для острот.

Во дворик загнали сразу несколько хат. Люди подкалывают мужичка, ржут, многозначительно улыбаются друг другу. Зажигалка нужна? Вон на двери, залезь, посмотри. Чо стриптиз устраиваешь? Ты что, потерялся? Куда едешь?

Тоскливо не столько от ватаги злых людей с режущими улыбками и не столько от этого потерявшегося в жизни мужичка, сколько от повторяемости формата. В школе — шутки над ботаниками и задротами. В армии — над толстяками и маменькиными сынками. В тюрьме — над опущенными, козлами, слабыми. Смех как оружие, шуточки как стигма. Тоскливо, что эта модель словно висит в облаке, ее все время можно скачать (и скачивают), установить и начать глумиться.

22 августа

Вывозят на апелляцию. Я готовлю огненную речь про «революционную пену», но судья постоянно меня перебивает и хочет заставить говорить только о законности. Мат был? Значит, неуважение к обществу. К тому самому обществу из КоАП, которое никто никогда не видел.

Потом стоим с конвойными, которые меня привезли и которые сейчас будут меня увозить обратно в спецприемник, курим. Они курят прямо под табличкой «Курить запрещено». Немного матерятся. Я предлагаю им заехать ко мне домой «по пивку». Отшучиваются, что не пьют на работе. Разговор перетекает в обсуждение чешского пива.

24 августа

Вот то, что с административки освобождают минута в минуту, немного бесит. По уголовке тебя освобождают на один день раньше срока, а если освобождение выпадает на выходной, то и еще раньше. А тут — задержали в полвторого ночи — отпустим в полвторого ночи.

Пока иду с сотрудницей к воротам, женский голос из-за них кричит: «Яшин, выходи!» Янкаускас тоже кричит: «Яшин, ты следующий!» Из ближайшей к воротам камеры им в ответ кто-то ругается: «Заткнись! Заткнись! Выйдет твой Яшин! Ты нормальная?!»

Меня освобождают на три минуты раньше положенного срока. Снаружи в меня утыкаются камеры мобильных телефонов. Человек 20 стоят полукругом, кричат, смеются. Корреспондент «Медиазоны» Сковорода подходит и передает мне стеклянную бутылку с вином. Другой корреспондент «Медиазоны» Швец подходит следом и угощает вином из пластиковой бутылки.

Звоню отцу, говорю, что меня не завинтили на выходе. Чувствую тоску, какая возникает при просмотре старого любимого фильма, который уже не вызывает сильных эмоций. После трех лет в СИЗО и зоне 13 суток в не самом плохом спецприемнике ощущаются как нелепый косплей. Я косплею сам себя образца 2015 года. Следственный комитет косплеит сам себя образца 2012-го. Россия для грустных, уставших косплееров.

На прошлой неделе в ФБК прошел обыск по делу об отмывании денег. Во время следственных действий изъяли всю технику в Фонде, включая оборудование для трансляций из студии «Навальный Live».

Во время согласованной акции 10 августа ОМОН пришел в центр сбора подписей Соболь, а на резервную студию «Навальный Live» — СОБР и полиция. По-видимому, это связано с тем, что Соболь звала своих сторонников на несогласованную акцию после митинга на проспекте Сахарова. Из-за следственных действий трансляция так и не началась.

Задержанных сотрудников (всего их было десять) YouTube-канала сделали свидетелями по делу о массовых беспорядках. У них изъяли всю личную технику, несколько часов держали на полу, не пускали адвоката из «Апологии протеста». К некоторым сотрудники Росгвардии применили силу.

Один из задержанных и пострадавший от действий полиции Алексей Шупляков рассказывает, как происходил обыск.

__________

На трансляции я должен был мониторить социальные сети и оперативно находить контент — видосы, фотографии и тому подобное.

Трансляция должна была начаться в час тридцать, но у нас были перебои — мы вещали из съемной квартиры, потому что в студии из-за обысков не было техники. Поэтому мы решили начать в два.

Съемные квартиры мы иногда используем для трансляций — не всегда как студию, иногда для технических вещей. Но это первый раз, что к нам ворвались. Адрес квартиры знали только те десять человек, которые были внутри — его мы передавали через секретные чаты в телеграме. Как оперативники узнали адрес, неизвестно, но у нас подозрение, что за кем-то был хвост.

Оперативники ворвались к нам где-то за десять минут до начала трансляции. Пока они ломали дверь, я написал друзьям, что сегодня могу дома не ночевать, и удалил телеграм и другие социальные сети, выключил телефон, заблокировал компьютер. В этот момент они сломали дверь и ворвались с криками «всем лежать, руки за голову».

Я не оказывал сопротивления: лег на пол и положил руки за голову. Видимо, потому что в первой комнате было мало места, меня схватили за ноги и потащили по полу в другую комнату. Меня не одного так волокли. Я ударялся о мебель. Из-за этого я поднял голову и — видимо, за это — оперативник ударил меня берцем по промежности. Мне никогда в жизни не было так больно. Настолько больно, что я на время перестал понимать, что вообще происходит. Сейчас у меня на теле остались ссадины и припухлость в области паха.

СОБРовцы начали просить у всех паспорта. В это время они отпускали шутки, звучало примерно так:

— О, смотри, у него фотография в паспорте с длинными волосами.

— Да он пидрила.

— Ничего, по кругу будут пускать.

— А у него разноцветные носки, точно заднеприводный.

В какой-то момент СОБРовец толкнул диван, его ножка попала мне на руку. Я инстинктивно вскрикнул, что мне больно, а оперативник подошел ко мне, сказал завалить ***** [рот]. Потом трепал мне волосы на голове, приговаривая: «У-у-у какая неженка».

Они все время нас унижали — шутили про геев, пинали. А девочек из-за татуировок называли блатными.

Всё это время мы лежали лицом в пол, с руками за головой. В этом положении мы провели четыре с половиной часа. Руки затекли и заболели. И все это время к нам не пускали адвокатов (и никакой медпомощи).

Потом, как я понимаю, СОБР уехал — приехали следователи и простые полицейские. Они забрали у нас телефоны, начали поднимать нас и обыскивать. Они задавали вопросы — например, «где учишься?» Многие брали 51 статью (статья Конституции, позволяющая не свидетельствовать против себя — ОВД-Инфо), а в ответ оперативники шутили про пытки. Говорили: «Как ты отреагируешь, если мы тебе электрошок пустим?»

Когда пришла моя очередь, из-за удара СОБРовца я не мог стоять или сидеть на корточках. Они досматривали мой рюкзак при понятых, но я не знаю, были ли это настоящие понятые или их знакомые. Изъяли макбук и даже тетрадку для заметок с жидкостью для протирки ноутбука. У всех изъяли все банковские карты. Предложили подписать протоколы, но мы отказались подписывать их без адвокатов.

Потом нас вывели — в автозаке я все еще не мог сидеть и поэтому лежал.

В ОВД нас анкетировали. Угрожали, что если мы будем отказываться, то нас повезут в Следственный комитет. Потом нас повели на фотографирование и взятие отпечатков пальцов, но мы отказались. Приехали следователи из квартиры, записали наши мобильные номера.

Нас отпустили уже после десяти часов вечера — адвокаты сказали, что следственные действия после десяти проводить нельзя.

Сейчас мы проходим в качестве свидетелей по делу о массовых беспорядках — следователи смотрят нашу технику на предмет «улик».

Я поехал поддержать мероприятие, которое было заявлено штабом Навального. На стекле в машине у меня была табличка со ссылкой на «Умное голосование» (одна из кампаний, инициированных Алексеем Навальным — ОВД-Инфо), из окна висел ингерманландский флаг, а сзади была надпись «Против Беглова» (врио губернатора Санкт-Петербурга — ОВД-Инфо).

Я припарковался со всеми этими табличками — все было в порядке. Оставил машину, ходил, смотрел, участвовал [в акции]. Пытался пробраться на второй этаж Гостиного двора — меня охранники побили, я от них еле убежал. Потом покатался по городу. В пробке меня окрикнули: «Мужик, за тобой менты едут! Убирай флаг».

Я начал убирать флаг, справа по автобусной полосе меня объехал гаишник с серьезными погонами — правда, я в погонах не разбираюсь. Но такой серьезный пухлый дяденька, на обычной частной машине, без спецсигналов и чего-либо еще.

Он говорит мне с вопросительной интонацией:

— Постоим?

Я:

— Нет, на каком основании?

Он, уже чуть ли не крича:

— Постоим!

Ну ладно, постоим. Уже начали скапливаться машины. Я встал на аварийке на автобусной полосе, меня облепили [полицейские машины]. У меня забрали водительское удостоверение и свидетельство о регистрации транспортного средства. Паспорт у меня взял ППСник, которого они дождались чуть позже.

Меня заставили выйти из машины, все показать и дать сфотографировать. Уже минут через 40 привели двух понятых и составили протокол об осмотре транспортного средства. Поначалу мне предъявили оскорбление представителя власти, а также сказали, что подозревают меня в экстремизме. Они сфотографировали [мою машину] и отправили через телеграм каким-то специалистам по экстремизму. Да, гаишники пользуются телеграмом — но, если я не ошибаюсь, гаишники не самых низких рангов.

Пока мы стояли, я звонил в ОВД-Инфо, читал статью об идеальном задержанном, гаишники же пытались развести меня на разговорчики, чтобы я себя как-то выдал. Шутили, беседовали на отвлеченные темы: например, где грибы лучше собирать, какой дождик — грибной.

— Что же вы так советскую власть не любите! — сказал мне один из них. Вместо того, чтобы представиться: удостоверения мне никто не показал. Я старался не лезть на рожон — честно, я очень сильно испугался.

Спустя около получаса я подошел к ним с телефоном, чтобы снять, и спросил, задержали меня или нет. Мне сначала сказали, что я задержан, потом — что не задержан. ППСник оскорбился на то, что я его снимаю. Видимо, они поняли, что делают что-то не так, и все они отказывались меня оформлять. Слышал, как по телефону кто-то отказался приехать меня забрать. В итоге меня оформляли гаишники, которые и задержали.

Меня остановили в семь с чем-то, в отдел полиции мы поехали в восемь с чем-то. В отдел я ехал в сопровождении четырех машин ГИБДД. Впереди меня одна машина, со спецсигналом, но без звука, сзади три машины. Я чувствовал себя не меньше, чем депутатом Заксобрания, едущим на дачу.

В отделе полиции описали мои плакаты, нашли статью [КоАП] 5.12 часть 1 (незаконная агитация в период подготовки и проведения выборов — ОВД-Инфо). Это — фэйл, мой случай под нее не подходит. Они у меня изъяли полутораметровый ингерманландский флаг, за который мне больше всего обидно, и картонные плакатики, которые я рисовал краской от руки. Ни то, ни другое не является печатной продукцией.

Выпустили меня в районе половины одиннадцатого вечера. Проверили мою тачку, не в угоне ли она. Гаишники спрашивали меня, правда ли, что [оппозиционеры] хотят ловить их детей и мучить. Это меня спрашивали всерьез, с холодным потом на лице. Сотрудник, составлявший протокол, постоянно отвлекался: мы поговорили с ним про зарплаты, о моей работе. Мне пожали руку и пожелали удачи на дорогах.

Третьего августа я встретился со своей старой подругой, мы фотографы. Мы не знали о митинге, вышли из метро «Кузнецкий мост», зашли в фотолабораторию, пошли в сторону Трубной. Увидели, что там происходит замес, начали уходить оттуда. К нам подошли двое сотрудников полиции, заметив висящие у нас на шее камеры, и спросили:

— Вы пресса?

Мы ответили «нет», нас увели. Меня доставили в ОВД «Красносельский», туда приехали сотрудники Следственного комитета (СК) (для проведения допросов по делу о «массовых беспорядках» 27 июля — ОВД-Инфо). Они не предъявили документы, не назвали свои должности и отделы, в которых работают. Их было двое: мужчина в камуфляже с шевроном Следственного комитета и девушка в гражданском. Нас допросили. Вопросы были вроде «Откуда вы узнали о несанкционном массовом мероприятии?», «Как вы там оказались?». По каждому вопросу я брал 51-ю статью.

Перед нами поставили условие: мы можем покинуть отделение и получить свои личные вещи только когда сдадим телефоны. Мы не уточнили на каком основании изымают телефоны — все были очень уставшие. В итоге с нас взяли расписки, которые следователи забрали себе же, а по выходу не выдали копии протоколов об изъятии. Следователи уехали. Мы тут же на месте написали заявления о том, что телефоны изъяли без протоколов. То есть, по факту, их просто украли.

На следующий день я стал звонить во все инстанции, дозвонился, насколько я понял, до московского Следственного комитета. В трубку мне поахали, поохали: «Как так можно!» Перенаправили, как мне сказали, в отделение СК. Может быть, я что-то не так понял, но когда я приехал по адресу — там оказалась юридическая компания «Арта». В «Арте» тоже поахали и поохали. Воскликнули: «Как же так можно!». И предложили помочь мне забрать мой телефон «тысяч за 45», «потому что это СК, и все жестко». Я отказался.

Затем я дозвонился в Главное следственное управление СК (ГСУ СК), там мне сказали, как зовут девушку, которая допрашивала нас в ОВД «Красносельский»: Калмыкова Инна Игоревна. Там же мне сказали, что она работает в межрайонном следственном отделе «Мещанский». Затем я приехал туда, и следующие часов шесть ждал, когда со мной сможет поговорить начальник. Он мне сказал, что изъятие было неправомерным и мне нужно ехать в первое управление расследования особо важных дел ГСУ СК.

Адрес сказали найти в интернете: это сделать не получилось. Я опять позвонил в СК: ни на одной линии не брали трубку Дозвониться удалось то ли по линии защиты детей, то ли бизнеса. Там мне дали адрес 1-го УРОВД ГСУ СК. Я приехал туда, но на проходной развели руками: «Не знаем мы, где ваши телефоны, что с ними».

Я написал еще одно заявление о неправомерных действиях сотрудников, подал его там же. Мне сказали положить его в стопку бумаг, похожих на макулатуру. Поеду туда еще, буду добиваться встречи с начальником 1-го УРОВД ГСУ СК.

У меня есть приятель хороший, он работал в органах. Я рассказал ему эту историю, он говорит, что мой телефон, скорее всего, пропал. Я говорю: «Ладно, если бы я один, но задержанных тысяча человек!»

Он мне говорит: «Прощайся с телефоном». Но нет! Меня хлопнули [ограбили] в отделении полиции, это совсем произвол, я подобного вообще не понимаю.

Меня задержали на Трубной площади в районе половины девятого вечера, когда уже все оцепили и начали всех задерживать. Была очень тягостная атмосфера, нагоняли страх немотивированные задержания: ты стоял и ждал своей очереди. Хотелось сделать хоть что-то: сначала с друзьями мы запели гимн России. Пока мы его пели, никого из нас не задерживали, но задерживали людей рядом.

Что петь дальше, мы не придумали, в конце концов [росгвардейцы] добрались и до нас. Задержали нескольких моих товарищей, а потом и меня. На площади оставались мои друзья, я решил их подбодрить, спев песню [группы «Любэ»], начинающуюся со слов «ты неси меня река».

Меня отнесли к автозаку, обыскали, телефон сказали убрать в сумку. Наши вещи в автозаке ехали отдельно от нас, поэтому мы сразу не могли связаться с ОВД-Инфо, и даже в отделении [«Филевский парк»] вещи начали отдавать спустя пару-тройку часов.

Кому успели начать оформлять протоколы в течение трех часов после задержания, писали статью 20.2, часть 5 [КоАП, нарушение установленного порядка проведения акций]. По прошествии трех часов начали писать часть 6.1 (нарушение порядка проведения акции, сопряженное с перекрытием транспортных путей, в отличие от части 5, предполагает возможность административного ареста — ОВД-Инфо). Соответственно, [тех, кого начали оформлять позже] оставили [ночевать в полиции] и развозили в ОВД, где были свободные места в камерах.

Протокол мне оформили одному из последних, на 48-м часу задержания. Мне не дали его прочитать и сфотографировать. Полицейские в ОВД «Филевский парк» не хотели, чтобы я фотографировал протокол — именно поэтому мне не дали его прочесть.

Также в итоговом протоколе сказано, что я отказался его подписывать в присутствии понятых. Это не так. У меня есть диктофонная запись, на которой я прошу дать мне ознакомиться с протоколом. Кто были понятыми — не знаю, но у них был очень запуганный вид. Причем, в моем присутствии они подтверждали, что я не отказываюсь ознакомиться с протоколом, но потом поставили свои подписи [под тем, что я отказался с ним ознакомиться].

В районе девяти [вечера 29 июля] меня привезли в суд, в 21:50 началось заседание по моему административному делу. Поскольку адвокат был занят в других процессах, я ходатайствовал о переносе заседания, его тут же удовлетворили. Рассмотрение назначили на следующий день.

Суд мне назначили на 9 утра, я приехал (ОВД-Инфо рекомендует не ходить в суд на рассмотрение дела, если вменяемое административное правонарушение предусматривает возможность ареста — ОВД-Инфо). Всем из автозака, куда я попал, по части 6 статьи 20.2 выносили штрафы. У меня было наивное убеждение, что в моем случае все тоже закончится штрафом. Плюс, к сожалению, прийти посоветовал адвокат от ОВД-Инфо: насколько я знаю, его за это уже пожурили.

Начался суд только в районе двух часов дня. Я являюсь членом [избирательной] комиссии с правом решающего голоса (ПРГ) в Измайлово (членам ПРГ можно выносить наказание по административным правонарушениям только с санкции прокурора — ОВД-Инфо). Одно из ходатайств адвоката было о том, что требуется разрешение прокурора на вынесение мне административного наказания. Судья отложила заседание еще на два часа, за это время спокойно получила разрешение от временно исполняющего обязанности прокурора Москвы и вынесла мне семь суток административного ареста.

Наказание я отбывал в спецприемнике «Мневники» в небольшой камере на семь человек, четверо [из них] были после митинга. В целом, туда попадают обычные люди, а не уголовники. По крайней мере я с какой-то опасностью в спецприемнике не столкнулся. Очень здорово отлажена помощь правозащиты, в том числе хорошо сработали люди, которые делают передачки.

Мы живем в Нижнем Новгороде. Он поехал в Москву просто на акцию. И я там тоже была, мы имеем на это право! Потому что возмутительно то, что произошло с выборами в Мосгордуму.

В Нижнем Новгороде он занимался активностью, но не такой, за которую можно вешать уголовщину. Он ходил на пикеты по делу «Сети», «Нового величия», выступал на митингах в поддержку политзаключенных. Может быть, какие-то органы им интересовались, но реального повода для этого не было.

В прошлом году во многих городах были протесты против пенсионной реформы. У нас в Нижнем Новгороде есть пешеходная улица, Большая Покровка, по ней было шествие. Я, много моих друзей принимали в нем участие.

Мы дважды перешли дорогу по пешеходному переходу, потом был митинг на площади. Там есть памятник на возвышении, на ступеньках стояли люди, в том числе Влад. Внизу ходила девушка [сотрудник полиции], давала указания, кого фотографировать, Влада тоже сфотографировали.

Есть такой Павел Никулин, у него альманах moloko plus. Он ездит по городам с презентациями альманаха. Никулин приехал к нам в Нижний Новгород, Влад был на презентации. В помещение, где они собрались, пришли силовики. Там Влада опознали по фотографиям [с протестов против пенсионной реформе], присудили ему обязательные работы. Поэтому, когда его задержали в Москве, ему присудили повторное нарушение [установленного порядка] участия в акциях.

Беспорядки [в Москве] организовали Росгвардия и ОМОН, они лупили [людей] дубинками, мы все этому были свидетелями. Но машину [уголовного дела о беспорядках] уже запустили, теперь им надо найти организаторов, как вчера сказала судья (на суде по мере пресечения — ОВД-Инфо). [Владислав] сказал в суде: «Знайте, если я что-то против себя скажу, ко мне применялось насилие». Известно, как выбиваются показания, и каждый человек может не выдержать.

Я знаю своего ребенка, чем он жил, занимался. [Следствию] зацепиться вообще не за что. 27 июля в Москве Влада задержали на Трубной площади. Он ничего не делал: участвовал в пешей прогулке. Он был с голыми руками, ничего, кроме телефона, с собой у него не было. Какое свержение конституционного строя? Вчера на суде сказали, что он пытался скрыться [от ОМОНа во время задержания 27 июля] — никуда он не убегал! А что тут скрываться? Его задержали, это административный арест.

В день, когда Влад должен был выйти, я звонила защитнику, у меня были опасения [что с ним может что-то случится]. Он ответил: «Его? Да за что? Забирайте его и езжайте домой». Я телевизор не смотрю, мне рассказали, что параллельно его аресту показывали какие-то [изъятые] баллончики, что [задержанные] хотели подорвать конституционный строй: это бред, ничего такого не было.

В субботу, 3 августа, мы с друзьями приехали его встречать. Я звоню в спецприемник:

— Влада отпускаете?

— Да, отпустили.

— А где тогда он?

— Он, наверное, шнурки завязывает, — отвечают мне в спецприемнике

И тут друзья заметили, что Влада сажают в машину. Это был обычный легковой автомобиль, стоял рядом со спецприемником с включенными фарами: видно, ждал сигнала, когда его выпустят. Открылись ворота, автомобиль заехал [на территорию рядом со спецприемником], мы этому не придали значения.

Влад выходил с вещами, два человека его посадили в машину, машина уехала, мы ничего не смогли сделать. Ничего не было сказано. Разве было сложно выйти, показать бумаги, сказать: да, мы отвозим его на допрос в Следственный комитет? Но никто ничего не сказал: нас за людей уже не считают вообще.

Примерно за квартал до консульства США нас окружили [сотрудники ОМОНа]: я был в толпе, мы шли, но ничего не скандировали. Никто ни о чем не предупреждал, нас взяли всех в кольцо и стали хватать. Я попытался убежать, но было некуда, кроме как на проезжую часть. Туда никто не пошел: слишком большой риск попасть под машину.

Я увернулся от нескольких ОМОНовцев, но один из них мне поставил подножку, и я упал. Не скажу, что я сильно ударился, но я сказал ОМОНовцу, что не сопротивляюсь. Он взял меня за руку и повел. Он был нормальный: более-менее разговаривал со мной. Сбоку подбежал еще один ОМОНовец, начал материть меня: что я такой-сякой, устраиваю митинги, я провокатор.

Я сказал:

— Я не сопротивляюсь, почему вы со мной так разговариваете?

Он назвал меня падлой и ударил меня ногой по левой ноге.

Меня задерживали впервые, я не знаю, правильно ли, что нас ставили на колени, заставляли держать головы вниз? Нас усадили на тротуаре в круг, головой мотылять было нельзя: ну ладно, я сидел.

В автозак меня повел тот же ОМОНовец, который меня ударил:

— Выверни нормально руку! Я тебе сейчас локоть сломаю, — сказал он.

Рука у меня была [уже] вывернута, я так и не понял, как нужно было вывернуть «правильно». Затем он передал меня другим ОМОНовцам, которые довели меня до автозака. Вели меня под локти, все было нормально. Я спросил одного:

— Как Вас зовут?

Он сказал, что было указание не называть своих имен и фамилий. Я ответил:

— Ну мы же в одном государстве живем, мы и за ваши права боремся.

— Да вам тут всем деньги платят.

— Ну нет!

ОМОНовец перестал со мной разговаривать. До автозака мы шли долго. Оказалось, нас специально подвели к автозакам, стоявшим у консульства США. Это нужно было для того, чтобы вписать в протокол, что мы шли к консульству, чтобы привлечь внимание иностранных дипломатов. На самом деле нас задерживали у какого-то магазина, который никак к консульству не относится.

У автозака меня обыскивали. Я спросил:

— А не нужны понятые?

— Нет, не нужны.

В автозаке нам сказали, что мы можем позвонить родителям, адвокатам и так далее. Они [ОМОНовцы] все были в масках, полицейских значков у них мы не увидели Когда автозак поехал, совершеннолетним запретили пользоваться телефоном, пообещав изымать, а несовершеннолетним разрешили звонить родителям. К этому времени мы уже успели позвонить в ОВД-Инфо.

Нас привезли в отдел полиции — в 18:40, через сорок минут после того, как меня посадили в автозак. По приезду в ОВД «Тропарево-Никулино» мы довольно быстро зашли в ОВД. Никого уже под локти не брали, ОМОНовцы по одному выпускали из автозаков, люди выходили и шли в ОВД. Маски ОМОНовцы не снимали, даже когда разговаривали с полицейскими из ОВД и писали рапорта.

Я потом читал о своих правах, несовершеннолетним в ОВД должны были предоставить отдельное помещение. Таковым в нашем случае оказался закуток в коридоре. Очень долго не было сотрудников по делам несовершеннолетних, составление всяких объяснительных длилось вечность

Приехала мама, она у меня, как ее назвали в чате [автозака], пробивная. Она отказалась от [правозащитного] адвоката, который приехал в ОВД. Как я понял, она втиралась в доверие к полицейским, ну и оппозицию она не очень любит.

Мама несколько раз на меня наорала, чтобы полицейские точно были уверены, что она адекватная. В итоге, дознаватель помогал так заполнять документы [о задержании], чтобы к нам не было претензий. Поэтому в протоколе я не смог указать странное поведение ОМОНа: мама скомбинировала все так, что [как будто бы на протестах] я оказался случайно.

Дознаватели нас отпустили, сказав, что нам нужно поговорить со следователями (по уголовному делу о «массовых беспорядках» 27 июля — ОВД-Инфо). Следователей было двое, к ним была большая очередь. Во время допроса следователи сказали, что, вообще, они занимаются уголовными делами по насильникам и убийцам, и были недовольны, что их прислали в отдел.

Следователи старались допрашивать побыстрее, но у них не получалось. Совершеннолетние быстро пролетали, а допрос несовершеннолетних длился очень долго. Следователей два, адвокат один. Полицейские ставили выбор: хотите быстрее, тогда без адвоката, или с адвокатом, но долго.

Время уже было позднее. Полицейские предложили: если вы не успеваете на метро, пишите заявление, что не согласны с задержанием более чем на три часа. Пойдете домой, затем вас вызовут и мы поговорим. Все несовершеннолетние согласились остаться, чтобы не выдергивать второй раз родителей [на допрос].

Мы прождали еще, в итоге вышел следователь, сказал, что не может допрашивать несовершеннолетних в ночное время. Это было около полуночи.

Мама говорит:

— А если я разрешаю своего сына немного помучить? Давайте закончим.

— Нет, мы не можем.

Мы написали заявление, что явимся потом. В полночь из ОВД ушли мы с мамой и еще одна семья. Вплоть до дома мы разговаривали об этом, но это уже другая история.

Задержали меня на Пушкинской площади. Прогулку свою я вчера начал с Чистых прудов, двигался по Бульварному кольцу, обходя кордоны, которые были на всех перекрестках. Когда я дошел до Пушкинской площади, там было скопление людей. Время от времени кого-то задерживали. Человек десять при мне протащили в автозак, я так и не смог понять, по какой логике, за что? За какие-то жесты, слова?

Я всю дорогу шел с телефоном со включенной видеозаписью. На Пушкинской площади работала съемочная группа «Дождя», поздоровался с Василием Полонским, мы с ним давно знакомы. Он предложил мне пару слов сказать на камеру. Я буквально в течение минуты что-то ему говорил, потом мы прервались, потому что мимо нас людей опять потащили, Василий это начал снимать.

Я простоял буквально пару минут в толпе людей, где почти все снимали на телефоны и планшеты. Потом ко мне подошли сзади — этих трех гвардейцев я даже не заметил — они схватили меня и потащили к автозаку. Я не сопротивлялся, пытался улыбаться. Спросил их, за что задерживаете, один ответил нараспев:

— За участие в незаконном митинге.

Может быть, я привлек их внимание, давая интервью «Дождю». Поняв, что я не полицейский и не чиновник, они решили, что я какой-то революционер. Другая возможная причина: когда я проходил перекресток на Петровке, при мне в автозак загружали несколько задержанных. Росгвардейцы приносили людей за руки и за ноги, ставили на растяжку у автозака.

Поскольку я шел, открыто снимая на телефон, один гвардеец подошел ко мне и спросил:

— Для чего вы снимаете?

— Для себя.

— А что вы собираетесь с этим делать?

— Я еще не решил.

— Прекратите съемку.

Я начал объяснять ему, что его требование незаконно. Видно было, что он еле сдерживается. Черная повязка, закрывающая рот, у него колыхалась: я ожидал, что он меня либо задержит, либо ударит, но он вдруг от меня отвернулся и быстрым шагом ушел. Может быть, этот росгвардеец тоже оказался на Пушкинской, узнал меня и решил наказать.

Из толпы я никак не выделялся, задача у меня была — никаким образом не быть похожим на участника акции, но у меня не было никаких бейджей, опознавательных знаков, я не представлялся никаким СПЧ и наблюдателем. У меня была задача посмотреть, что происходит с обычным гражданином, который не солидаризируется с участниками акции, но находится на первой линии и не возражает полицейским, когда те предъявляют незаконные требования. Такой оперативный эксперимент у меня и получился.

На Чистых прудах я встретился с [членами СПЧ] [Леонидом] Никитинским и [Ильей] Шаблинским. Они позиционировали себя как наблюдатели, я себя никак не позиционировал, когда меня задержали, никак не представлялся.

Когда меня закинули в автозак, там было человек 12–15. Меня туда сопроводили с применением силы, но без болевых приемов: я и не сопротивлялся. Мы с полчаса ждали, когда автозак наполнят. Когда поехали — нам не сказали куда — как выяснилось, в ОВД «Марьино». Там мы часа полтора сидели у ворот отдела полиции. Не знаю, это были сотрудники Росгвардии или полиции, но они и в туалет выпускали, и на вопросы отвечали — вели себя, по крайней мере, неагрессивно.

Нам предложили сдать паспорта. Я отказался, потому что это неправильно. Пока мы ехали, я успел познакомиться с ребятами. Выяснилось, я там единственный немосквич. Кроме того, там был небезызвестный Дмитрий Демушкин, который громко возмущался тем, что участвовал в акции в качестве журналиста, у которого были удостоверение, редакционное задание и бейдж, но остался только бейдж, потому что остальное он протянул прапорщику Росгвардии, который засунул их в карман, и господин Демушкин остался без документов. Впрочем, потом у него и бейдж отобрали.

На фоне этой истории кому-то передавать свой паспорт, как в автобусе за проезд кондуктору, я не захотел. Знаю я этих росгвардейцев: потом не найдешь, кому и чего отдал. И, честно говоря, мне не хотелось раньше времени засветиться.

Меня сотрудник Росгвардии спросил:

— А вы почему паспорт не сдаете?

— Я сдам человеку, который мне представится и будет проводить со мной разбор.

Он грубо, с матерком, ответил:

— Значит, сиди жди, будешь последним.

Меня это вполне устраивало. С автозака стали выводить по два человека и отводить внутрь здания, насколько я понимаю, для оформления. Потом в автозак заглянул капитан полиции, назвал мою фамилию. Спросил: есть такой? Я ответил, что есть. Я вышел из автозака, думал, меня тоже поведут составлять протокол, но единственное, что капитан спросил, есть ли у меня претензии к сотрудникам полиции. Я ответил, что нет. Он говорит:

— Тогда вы свободны.

— Секунду. Я хочу подать заявление о совершении преступления.

— А что случилось?

— Меня незаконно задержали сотрудники Росгвардии, применили физическую силу. Я хочу подать заявление в Следственный комитет через дежурную часть вашего отдела.

Пока я был в автозаке, мне раза два звонил Михаил Александрович Федотов (председатель СПЧ — ОВД-Инфо). Я сказал, что автозак приехал к ОВД «Марьино». Насколько я понимаю, по телефонному праву меня освободили.

Он не принимал участия в протестах. После работы [Владимир] поехал на самокате в центр. Так как Садовое [кольцо] было перекрыто, его развернули на другую улицу. Он попал в толпу на Трубной площади. Дальше ОМОН взял людей в кольцо, его и еще примерно 20 человек утащили в автозак.

Следующие три часа Владимира катали в автозаке по всей Москве. Сначала их [задержанных] увезли на запад, развернулись, не довезли ни до какого отделения и поехали на северо-восток и, по итогу, привезли в ОВД «Ломоносовский» (в Юго-западном округе столицы — ОВД-Инфо). Минут 40 их держали в автозаке у ОВД, никуда не выпуская. Потом их завели в отдел и заперли в общей комнате. В «Ломоносовском» вообще был трэш.

Протокол доставления оформили в районе 3:15 ночи, хотя в отдел доставили где-то в половину двенадцатого. Людям не давали даже воды, и не принимали для них передачки и нашу воду. Я стояла рядом с группой людей: там были чьи-то родители, девушка и молодой человек. Мы стоим, у нас ничего не берут, тут приезжает, как он сказал, «бывший гвардии майор» — пьяный в хлам.

«Майор» приехал с подарочным пакетом, из которого торчала коробка конфет и бутылка алкоголя. Он звонит в ОВД, говорит: «Бывший гвардии майор приехал, откройте мне дверку по-быстренькому». Его впустили, минут через пять он вышел с парнем, парень весь такой намажористый, ну и «майор» тоже намажористый. Пакета у «майора» уже не было. Он сел с парнем в машину и уехали. За рулем машины был кто-то еще.

Перед тем, как «майор» заходил в ОВД, я его спросила:

— Может быть, вы хотя бы воды передадите? Как бывший сотрудник, вы должны понимать, что полнейшая дичь происходит.

На это он ответил:

— Нам всем с утра Собянин сказал так: всех, кого вечером задержат, надо помариновать. Посидят, ничего с ними не случится.

Воду нам удалось передать в половину третьего, до этого мы несколько раз звонили на 112 и жаловались. На входе в ОВД сидел агрессивный молодой человек с калашом (автоматом Калашниковам — ОВД-Инфо) и в бронике. Калаш он чуть ли не в лицо совал, показывая: не надо у меня ничего спрашивать.

На утро задержанных перевезли в ОВД «Обручевский», он там рядом, в Черемушках. Там было приятнее: у меня взяли воду, передачку. Потом его вернули в «Ломоносовский» ОВД ночевать. Во вторник утром их повезли в суд, но в суде они в итоге были только вечером. Я отпросилась после работы, и приехала в суд в районе шести, но заседание еще не началось. У нас был адвокат и представитель с его [Гельмеля] работы, из крупной западной компании.

Есть выписки с работы, куда он входил по электронному пропуску, есть транзакции в кафе, покупка книги днем именно с его стационарного компьютера — все это доказывает, что он в субботу работал, а не участвовал в протестах. Его карточка «Тройка» подключена к системе «Город»: можно отследить, в какие станции он заходил.

Заседание началось в 21:15, но мы увидели на сайте Гагаринского суда, что решение об аресте по его делу было опубликовано еще в пять вечера! Судья на вопрос об этом ухмыльнулся и ответил:

— Ну, удалите это.

Никакие наши доказательства судья не слушал и дал 10 суток ареста.

[Владимир] сидит сейчас в спецприемнике номер один, вчера в спецприемник приезжали следователи из Чертаново по делу по 212-й статье (массовые беспорядки — ОВД-Инфо). Хотели брать кровь на анализ ДНК и фотографировать.

От этого вроде практически все отказались. Следователь звонил кому-то, на него кричали, почему он фотографии не сделал, следователь отвечал: «Ну, попробуй их заставь».

Он тоже отказался от такого освидетельствования на ДНК, я сразу отправила туда адвоката, его долго не пускали. Потом пустили буквально на пять минут, чтобы подписать документы по апелляции на арест.

В протоколе у него [Владимира] написано, что он участвовал в акции с 14:00 и до момента задержания. Насколько я знаю, он дал показания следователям (по делу о «массовых беспорядках» — ОВД-Инфо), что это не так, и что у нас есть доказательства.

Я участвую в [протестных] акциях, был практически на всех, но раньше меня никогда не задерживали. Не буду скрывать, я собирался посетить митинг. Я живу в центре, бегаю каждое утро. Парк Осипа Бове, который у меня рядом с домом и рядом как раз с Мосгордумой, закрыли на весь день, хотя по выходным он всегда открыт. Охрана мне объяснила, что в городе акция, и парк закрыли на всякий случай. Можно по Strava (мобильное приложение для любителей бега — ОВД-Инфо) посмотреть: я каждый день пробегаю пять километров либо по городу, либо по парку. Я побежал по городу. Так как я планировал выйти [на акцию], решил сбегать на Тверскую, посмотреть, чего там и как.

Я обежал несколько кругов вокруг мэрии, фотографировал. Несколько раз на меня наехали полицейские: чего фоткаешь? Хотя вроде бы это можно. Я остановился и стал фоткать автозаки, которые в огромном количестве стояли в Вознесенском переулке. На меня неспешно пошли двое полицейских. Я решил: ну ладно, бегу дальше. Я пробежал квартал, тут с разных сторон на меня начали набегать росгвардейцы.

Мне пришлось отпрыгнуть на проезжую часть, из-за автозака выскочил какой-то боров, который со всей дури ударил ногой мне по ноге. Остальные меня повалили и стали дубасить. Это было в 11 часов 5 минут утра. Я взял контакты ребят, которых тоже задержали. Они говорят, что могут выступить как свидетели, они все это видели.

Меня запихали в автозак, там полицейский спрашивает:

— Ты же просто бегал?

— Ну да.

И полицейские начали ржать. Сказали, что подумали, что я убегаю. Когда меня валили, я кричал:

— За что?

— А зачем убегал?

Может быть, это была ошибка, но я вешу 73 килограмма, эти ребята меня бы и вдвоем остановили, и не надо было меня избивать. Меня сначала избили на дороге, потом на тротуаре.

Затем меня пересадили в другой автозак, я там просидел один, наверное, час. Автозак куда-то поехал, подъехал к другому автозаку, меня насильно пересадили туда. У меня сразу начала болеть нога. Как только меня задержали, я связался с ОВД-Инфо, там мне сказали, что я могу вызвать врача. Я потребовал врача — мне не предоставили.

Врач приехал уже в ОВД, сказал, что нужно вести на рентген. Полицейские не хотели отпускать, потребовали с меня объяснительную. Я отказался, сославшись на 51-ю статью Конституции, потребовал общаться в присутствии адвоката. Они говорят, что адвоката у меня нет, я ответил, что адвокат стоит на проходной, и его не пускают.

В результате я уехал на скорой в травмпункт, в травмпункте сделали рентген, сказали, что у меня перелом, отвезли в больницу. Я сейчас прохожу обследования. Врач сказал, у меня на спине какие-то ссадины. Я не вижу спину, не знаю, насколько это глобально. Но по спине ногами мне били. Синяки у меня на обеих ногах, одна из них — сломана.

Я бегаю пять километров, Strava показывает, что я пробежал 4 километра 900 метров, через 100 метров я должен был остановиться. После бега я был обезвожен, но воду мне не давали. Я сидел и офигевал в жарком автозаке. Может, у них были предпосылки уточнить, хрен ли я снимаю, может, они и правда подумали, что я убегаю. Но то, как меня избивали, покрывает все это. У меня есть ощущение: если меня задержали, я был в чем-то не прав, пытаюсь найти логику. Я лежу сейчас со сломанной ногой, но стараюсь с юмором к этому относиться.

Все началось с того, что в июне на адрес коррекционной школы Кунгура пришло заключение о том, что здание признано аварийным и в новом году там невозможно начать учебный процесс. Я узнала об этом абсолютно случайно и поняла, что город, можно сказать, спит, об этом никто не знает. Одновременно с этим аварийным признали здание театра молодежи. Он, как и коррекционная школа, находятся в центре города. Возможно, власть освобождает центр под какие-то свои интересы.

Я начала сотрудничать со СМИ, рассказывать о ситуации. Нас, как родителей детей с ограниченными возможностями здоровья, не устроило, что дети будут распределены по трем частям города. Нам предлагают два помещения в центре города, причем в одном — большие трещины, есть движение фундамента, его в одночасье тоже могут признать аварийным. Часть детей отправят в [общеобразовательную] школу в микрорайон Нагорный на окраину города.

В чем негодование родителей? Отправят старшеклассников со своими особенностями развития: у кого-то двигательный аппарат, у кого-то неврологические показания. Ни с ребятами из коррекционной школы, ни со школьниками в Нагорном не проведена никакая работа. Ничего не сделано, чтобы ребята нормально адаптировались. Нам обещают, что они [с учениками общеобразовательной школы] нигде не будут сталкиваться, кроме раздевалки и столовой. Но дети есть дети: на улице они сталкиваться будут.

Еще почему мы против: Нагорный — на окраине, а в коррекционную школу ездят дети со всего города. Многим придется добираться с пересадками, а на Урале зимы бывают под -40. Школьный автобус обещают, но только от центра города. Некоторым придется на дорогу тратить по часу, многие из детей в силу своих особенностей не смогут это спокойно переносить.

Мы впятером пришли на городской праздник в одинаковых футболках [с лозунгом за сохранение коррекционной школы], не подозревая, что мы якобы организовали какое-то несогласованное мероприятие. Мы растворились в тысячной толпе людей, которые смотрели концерт со сцены.

Неоднократно мимо меня, мимо других мам ходили представители полиции, был начальник управления молодежи, культуры и спорта администрации Кунгура. Я стояла в пяти метрах от него, он прекрасно меня видел. Ничего не предвещало, что на нас напишут анонимную жалобу мэру именно из этого управления. Это даже смешно.

Мэру поступил «тревожный звоночек», он побежал жаловаться на нас, что мы такие нерадивые. Многие боятся, а я часто поднимаю в Кунгуре острые, наболевшие проблемы: например, о высоких тарифах ЖКУ — самых дорогих в Пермском крае — как и ценах на проезд. Я администрации как бельмо на глазу — можете погуглить. Думаю, в дальнейшем возможны какие-то провокации в отношении меня.

Мэр подал обращение в прокуратуру, прокуратура сработала быстро: это не в ее компетенции, она направила обращение в полицию. Когда мэр решил отозвать жалобу, он тоже обратился в прокуратуру. По факту, обращение уже находилось в полиции. Полиция провела опрос мам. Все воспользовались 51-й статьей Конституции и не стали свидетельствовать против себя.

Я до сих пор не понимаю, почему под обращением мэра и под отзывом обращения две совершенно разные подписи. Мэр города в отпуске. Может быть, у кого-то есть право представлять интересы мэра, в юридических нюансах я не разбираюсь. Я обратила внимание, потому что я хорошо знаю подпись мэра, у меня много ответов от него на разные обращения. Такой подписи я никогда не видела на документах администрации Кунгура.

Должен был рассматриваться вопрос ограничения сроков ознакомления Куракина с уголовным делом. Публика ходит на заседания к Куракину. Людей много, они активны, приходят представители прессы.

Мы знали, что заседание будет закрытым, но оглашение решения не может быть закрытым в принципе. Против Куракина огромное уголовное дело почти десятилетней давности, в нем 25 томов. Ему хотят дать всего пять дней, чтобы с делом ознакомиться — таково ходатайство следователя Копыловой. Именно этому посвящены заседания.

Пришло человек 30–40. Они не проходили в зал, часть была на улице, часть внутри, на первом этаже Реутовского суда. Заседание должно было начаться в 10 утра, но оно все не начиналось.

В какой-то момент из зала предполагаемого судебного заседания вышли 16 человек — ребята в масках, усиленной экипировке, тактических перчатках. Как мы потом выяснили, это были сотрудники Группы быстрого реагирования Управления службы судебных приставов по Московской области. Грубо говоря, спецназ судебных приставов.

Спецназовцы вышли, стали грубо, жестко отталкивать людей от зала заседаний, создали, по сути дела, кордон на первом этаже, полностью перегородили вестибюль. С ними была перепалка — люди, которых они толкали, возмущались. В какой-то момент они получили команду тупо всех выкидывать из здания суда, что и начали делать.

Я в этот момент стоял у окошка приемной, хотел узнать, пригласят ли меня в зал суда как журналиста. Мы, Sota. Vision, направляли аккредитацию, заявку с моей фамилией распечатали. Я увидел мочилово, визг, ор, женщины на полу лежали. Их толкнули на железную ограду, одной женщине серьезно повредили ногу, она сейчас с палочкой ходит.

Только я начал снимать, три человека бросились на меня. Единственной целью атаки, судя по всему, было отнять у меня телефон. Я сгруппировался, телефон зажал в руках, руки сцепил. Не могу сказать, что меня прямо избивали, они действовали относительно аккуратно, но пытались сделать все, чтобы я разжал руки: наносили несильные удары, применили удушающий прием, выкручивали руки, наступили на ногу.

Затем поволокли через черный ход, доволокли до отделения полиции. По дороге у меня ботинок где-то остался, телефон у них получилось отобрать. Мои вещи — кошелек, паспорт, рюкзак — остались где-то там на входе [в суд], а меня закинули уже в отделение полиции. Вслед за мной завели еще человека четыре. Как минимум один из них — тоже журналист, на нем прямо пресс-карта болталась.

В полиции на нас составили протокол по статье КоАП 17.3, неподчинение законному распоряжению судебного пристава. Насколько я знаю, протоколы составили на меня и активиста Константина Котова.

Насколько я знаю, было три заседания [по ходатайству об ограничении сроков ознакомления с делом]. Первый раз заседание отложили: следователь пришла, увидела большое количество людей… Заседание отложили по инициативе прокурора, он сказал, что следователю стало плохо. Буквально так. Не знаю, стало ли ей плохо на самом деле или нет.

На втором заседании уже было четыре спецназовца, были какие-то скандалы. Следователь вышла с ходатайством о том, чтобы процесс проходил в закрытом режиме, ссылаясь на якобы угрозы, что публика мешает вести процесс. Единственной целью всего этого было удалить людей. Логики я в этом не вижу: они привлекли максимум внимания к тому, что происходит.

Если быть до конца откровенным, публика у Евгения Куракина, его друзья, активисты настроены не то чтобы агрессивно, но причиняют правоохранителям дискомфорт. Отчасти это связано с тем, что сам Куракин постоянно сталкивается с полным беспределом. Посетители требуют, чтобы соблюдался закон, обеспечивали трансляцию заседаний, пускали слушателей, доступа к защитников к подзащитному. Всегда происходит какая-то ругань, это жутко бесит следователя.

Например, я был уже не в Реутовском, а в Московском областном суде, где была апелляция на продление ареста Куракину. Там тоже слушателей вообще не пустили в зал, а нас, как журналистов, пригласили, но сказали, что в съемке отказано. Мы уселись, чтобы писать репортаж, и нас все равно вывели.

Травмы — это громко сказано, у меня ссадины, ушибы, царапина. Я сходил в травмпункт, у меня есть справка. Заявление в реутовское отделение полиции уже написали, вряд ли это будет результативно. Планирую и другие действия по обжалованию.

У нас в городе есть замечательный человек, создатель «Школы общественного защитника» Сергей Юрьевич Тиунов. Он профессиональный юрист, но юрист от народа.

Тиунов подавал заявки на проведение акции за отзыв гордумы седьмого созыва, недоверие губернатору, недоверие мэру. Он подавал онлайн несколько дней подряд, ему все отказывали и отказывали, а потом — прокололись. На его заявку от 21 июня реакция пришла не 24 июня, как нужно по закону, а 25-го! Это значит, акция получилась согласованной.

Тиунов обратился в суд из-за несогласования акций. Сам факт согласованности митинга вскрылся в апелляционном суде — Свердловском областном. На заседании облсуда судья и говорит:

— Почему вы жалуетесь? На 7 июля акция вам согласована.

Там сидел представитель администрации, он почернел. Для Тиунова это тоже было неожиданностью, он очень обрадовался. Но эта позиция судьи не была зафиксирована, потому что иск был не конкретно о 7 июля, а вообще о необоснованных отказах в согласовании акций. В иске Тиунову облсуд отказал.

Мы вышли, последствия мы знали. Нам удалось простоять только 10 минут. Нас — тех, кто стоял с плакатами — было человек 7–8. Мы стояли на тротуарчике, за нашими спинами было ограждение временной городской ярмарки.

Мы пришли ровно в 12 и развернули плакаты. Мы уже видели, что стояли автозаки, полицейские. К нам тут же подошли, стали требовать свернуть плакаты и прекратить. Командовал подполковник полиции Антон Трошин. Он дал нам пять минут, чтобы уйти самим, после чего Тиунова задержали и остальных. Я сама пошла в автозак.

У Тиунова был плакат «Долой сказочного дятла». Тиунов мне объяснил, что дятел, по-моему, по-украински — это одно нехорошее слово. Всем понятно, кто такой дятел. Это персонаж, конечно, из федеральной повестки, а не региональной.

У меня был плакат — пустой лист бумаги. На обороте его было написано «Репрессии против Навального — репрессии против каждого из нас. Это наша страна». У меня не было плаката по заявленной тематике акции, так что я взяла этот и повернула обратной стороной. Ментам все не нравилось, но требования нам предъявлял только Антон Трошин.

Мы хотим привлечь его к ответственности: на видео зафиксировано, как он ударил меня кулаком в спину, когда я была на полпути к автозаку. Я сама шла, а он решил меня подогнать ударом. Если он под камеры напротив мэрии такое вытворяет, можно представить, что он делает, когда никто не видит.

Тиунова он ударил в живот уже в полиции. Там, куда ударил Трошин, у Тиунова грыжа, он тоже намерен подавать жалобу. Трошин понял, что дело плохо: подходил ко мне в коридоре суда, предлагал поговорить.

Судили пока только Балдина (15 суток) и Тиунова (5 суток), потому что их задерживают уже не первый раз на таких мероприятиях. Мы знали, что Балдина и Тиунова оставят на «сутки», тут же оппозиция собралась и привезла воду и все, что нужно.

На суде Тиунов заявил отвод всем судьям Российской Федерации за сотрудничество с режимом, и судье Лобановой в частности. Но судья Лобанова — особый человек. Из всех судей Екатеринбурга, которых я видела, она — самый порядочный человек. Она не могла Тиунову не дать хоть что-то, потому и пять суток.

Виктора Балдина я знаю с его детства. Ему дали 15 суток, а он тяжело болен — видно, что с ним что-то не так. Это связано с легкими. Он начал обследование, но не завершил его. Находясь в ИВС, он не может продолжить лечение: курс ему не прописан. Я говорила с врачом в ИВС, она сказала, что постарается уделить Балдину максимум внимания.

В Екатеринбурге есть спецприемник, но, видимо, в связи с приездом Путина, туда попрятали мигрантов, бомжей. Места там не осталось, арестованных за нашу акцию привезли в ИВС в центре города. ИВС при ГУ МВД [по Свердловской области].

Виктор Балдин ездил в Москву на референдум (имеется в виду акция сторонников Вячеслава Мальцева 5 ноября 2017 года — ОВД-Инфо), он это не скрывал и не скрывает. На планшете Балдина была наклейка оттуда, он отдал планшет Дмитрию из Нижнего Тагила. В полиции изъяли все телефоны, и планшет в том числе: даже не составив протоколы и заявив нам, что мы поражены в правах. Телефоны потом вернули, а планшет с наклейкой — нет. Еще у Дмитрия изъяли деньги: на купюрах было написано «Путин — враг России».

Плакат у меня изъяли: ему уже два года, но ничего, я новый сделаю, мне не жалко. То, что на акции я держала его пустой стороной, их не волновало — на видео у них зафиксировано, как я его достаю, и в какой-то момент плакат повернут надписью к камере.

Приморье — не единственный регион, где местное законодательство о митингах противоречит федеральному и его пытаются изменить по суду. Недавно ОВД-Инфо писал, что это удалось в Тверской области. В апреле 2019 года юристы ОВД-Инфо и Правозащитного центра «Мемориал» направили жалобы в Генпрокуратуру на положения законов о митингах в Оренбургской области, Адыгее, Бурятии, Ямало-Ненецком автономном округе и Сахалинской области. ОВД-Инфо также выпускал спецпроект «Территория нельзя» — он в деталях описывает, где в российских городах запрещено митинговать, а где нет.

Необходимость оспаривания положений закона о митингах Приморского края давно витала в воздухе из-за многочисленных запретов. В начале года появились и желающие идти в суд.

14 января 2019 года коммунисты обратились с уведомлением о проведении митинга против строительства центра по хранению радиоактивных отходов. Они хотели провести его на центральной площади Владивостока и получили отказ по совершенно неожиданному поводу.

Власти сослались на то, что рядом строится собор, а у нас нельзя митинговать рядом с культовыми зданиями. Собор строится, сейчас там работает часовня, но на него уже водрузили купола, его внешний облик сформировался — потому власти говорят о наличии собора.

Затем, 11 февраля, люди из движений «Открытая Россия» и «Маяк» хотели провести мероприятия в память о Борисе Немцове в день его смерти. Подали два уведомления, одно касалось проведения шествия, другое — митинга. Они получили отказ с необычной формулировкой: рядом находится спортивное сооружение. В центре Владивостока практически нельзя проводить публичные мероприятия: повсюду либо религиозные сооружения, либо какие-нибудь суды…

В краевой закон в 2012 и 2018 годах внесли ограничения, которые запрещают шествия на тротуарах. Еще этот закон запрещает проведение собраний, митингов, шествий и демонстраций в пределах 100 метров от рынков, вокзалов, аэропортов, торгово-развлекательных центров, образовательных и медицинских организаций, зданий, в которых располагаются учреждения, занимающиеся последствиями чрезвычайных ситуаций.

Запреты в нашем законе не уникальны, почти во всех регионах присутствуют похожие нормы. Где-то ограничений больше, где-то меньше, где-то расстояния от объектов должны быть 30–50 метров, а где-то и 150–200. Количество запретов полностью отдано на откуп депутатов.

В интересах организаторов этих акций мы вместе с коллегой обратились в Приморский краевой суд с административными исковыми заявлениями. Целью наших исков была проверка запретов на соответствие части 2.2 федерального закона «О собраниях» и части 11 Европейской конвенции по правам человека.

С культовыми зданиями получается еще такой интересный момент: кафедральный собор был построен после того, как ограничения в краевом законе уже были установлены. Получается, администрация Владивостока выдала разрешение на строительство собора рядом с центральной площадью, ограничив право жителей на митинги в центре города.

Приморский краевой суд в подробности вдаваться не стал. Законодательное собрание имеет право устанавливать подобные ограничения? Имеет. Значит, все в порядке. Суд отказался приобщать к делу видеозапись заседания заксобрания, на котором принимался один из оспариваемых запретов.

На записи видно, что в заксобрании не обсуждали, что целью принятия этих поправок должна быть защита прав и свобод граждан, обеспечение правопорядка. Не говорилось, что существует какая-то проблема. Депутаты говорили, что региональный закон нужно привести в соответствие с федеральным. Судья даже не стал изучать, чем руководствовались депутаты, когда ограничения устанавливали.

Суд просто заслушал позиции сторон и удалился в совещательную комнату для принятия решения, только отклонил ходатайство о приобщении видеозаписи. Мы полностью раскрыли свою позицию: рассказали о массовых культурных и спортивных мероприятий, которые в центре Владивостока разрешают. Касательно запрета акций на тротуарах, мы привели пример шествия 28 января 2018 года в связи с «забастовкой избирателей». МВД тогда отчиталось, что во Владивостоке был обеспечен порядок. Получается, полиция признает, что при ее содействии можно обеспечить порядок в ходе шествия по тротуарам, а краевые депутаты ввели абсолютный запрет.

Мы подали апелляционную жалобу в Верховный суд и обратились в ЕСПЧ, потому что у наших доверителей отсутствуют средства правовой защиты внутри государства.

На прошлой неделе в пятницу и в субботу проходил пятый съезд Всемирного курултая башкир. Это мероприятие организовано администрацией главы республики Башкортостан. И не в интересах людей, а для реализации целей, которые преследует врио [главы республики] Хабиров. Поскольку у нас наиболее активный электорат республики — башкиры, то, я думаю, таким образом он решил заручиться их поддержкой. Фактически — это предвыборная агитация [за Хабирова].

Делегатов на курултай избирали по районам. И приняли все меры, чтобы на их места избирались чиновники или бюджетники. Но не везде получилось так, как они хотели. Туда попали и реальные представители общественности. Когда они это увидели — было уже поздно. Поэтому они начали их тупо вычеркивать из списков [делегатов]. Вот уровень такой администрации главы. Также туда не допускали и делегатов из-за рубежа.

На первый день съезда все же попали представители общественной организации «Башкорт». Но главу этого объединения, Фаиля Алсынова, задержали еще на входе. Затем полицейские задержали и члена «Башкорта» Ильмира Мухаметьярова, когда он сказал в зале, что делегатов не пускают на съезд.

Меня на курултай не пригласили, и я заведомо знала, что если я туда приду — то меня оттуда выведут. Я заглянула в интернет, увидела, что произошло с Алсыновым и Мухаметьяровым. В первый день я приехать не успела, поэтому решила посетить второй день съезда, который проходил у [горы] Торатау.

Перед этим я объявила [у себя на странице во «ВКонтакте»], что предлагаю в рамках этого мероприятия собрать Совет башкирских родов, чтобы определить порядок выдвижения кандидатов на муниципальных выборах.

В субботу в 7:30 утра мне начали стучать в дверь. Никто не представился, поэтому я не стала открывать. Стуки в дверь повторились еще два раза до моего выхода из дома. Ну я привыкла к такому — это у нас норма.

Где-то в час [по местному времени] я разместила на своей странице объявление, что я выезжаю на «Торатау йыйыны» и буду справа от въезда на мероприятие. Чтобы меня нашли те, кто увидел объявление о сборе Совета.

Вышла из дома. Оказалось, что около подъезда меня ждут пять сотрудников правоохранительных органов на двух машинах. Они сразу ко мне подошли и предложили проехать вместе с ними в ФСБ. Предъявили повестку, якобы я прохожу свидетелем по уголовному делу. По какому — мне не сказали.

Я написала в повестке, что УПК предусматривает режим труда и отдыха. Сегодня суббота, выходной. Я не могу явиться. Явлюсь в первый рабочий день — в понедельник, в то же время. Сфотографировала повестку и опубликовала на своей странице, потому что меня же там люди ждали на курултае. Но я уже понимала, что вряд ли дотуда доеду.

После того как я сказала, что не поеду, сотрудники правоохранительных органов схватили меня и поволокли в машину. Я им сказала, что у меня охраняемый законом статус выдвинутого кандидата на должность главы республики Башкортостан. Они ответили — знаем.

Меня начали силой запихивать в машину, давить мне на голову. В этот момент я подумала, что они повредили мне шейный позвонок. Потом меня долго возили по городу и в конце концов довезли до здания ФСБ. Я им сказала: «У меня что-то с шейным позвонком. Вы могли мне его повредить. Вызовите, пожалуйста, скорую, потому что нужно сначала определить мое состояние. Мне нельзя двигаться, вы же понимаете, что такое возможная травма позвоночника».

Услышав это, они отреагировали прямо противоположным образом. Меня схватили, вытащили волоком из машины. И потащили за плечи. Боль была адская. Почему-то я повисла на коже своих плеч — когда меня тащили два этих сотрудника.

Думаю, что если бы я не кричала, то потеряла бы сознание. Потому что когда вот такая острая боль — она должна выходить с криком. Я кричала так, чтобы это прекратилось и чтобы привлечь внимание к тому, что происходит. Представьте степень моего возмущения и гнева.

Этот момент засняли активисты «Башкорт», которых задержали и во второй день курултая. Они все это разместили во «ВКонтакте».

Тем временем меня заволокли в здание ФСБ и там резко бросили на пол. Дальше меня волочь не решались, видимо, потому что шла видеосъемка. Я сказала, что не буду вставать, поскольку у меня может быть поврежден позвоночник. Снова потребовала врача. Мне отказывали, говорили «давай топай к следователю», чуть ли не попиновали ногами — оказалось, что я лежу на проходе.

Самое ужасное. Вышел, видимо, какой-то начальник. Конкретно кто — я не видела, потому что лежала и плакала, закрыв лицо. Этот человек начал возмущаться шуму, а затем сказал: «Если она не хочет вставать — то пусть лежит до 18 часов, валяется. А в 18:00 за руки, за ноги — и выбросить на газон подальше от ФСБ».

Я могла оттуда не выйти. Мне передали, что когда меня туда привезли, и чтобы замести следы и этот шум, они хотели увезти меня к психиатру. А там же могут, например, скотчем залепить рот. Смирительную рубашку надеть. Упаковать и увезти туда, откуда ты потом не уедешь. Но меня уберегла огласка. То, что там была видеосъемка и были башкортовцы. То, что мой коллега потом подъехал к ФСБ и контролировал процесс.

Через какое-то время они все-таки вызвали скорую. Врач оценила ситуацию и меня увезли в травмпункт. Мне сделали рентген. Установили, что у меня нестабильность шейных позвонков и растяжение связок шейного позвонка. Затем зафиксировали шею шиной, и меня отвез домой мой коллега, потому что по медицинским показаниям меня нельзя было уже допрашивать.

С того времени со мной никто из правоохранительных органов больше не связывался, и на допрос меня не вызывали. Я считаю, что мое задержание — это продолжение той политики, которая была применена в первый день курултая. Они хотели не допустить никого, кто может высказать свое мнение. На съезде выступали только те люди, чьи выступления заранее были согласованы.

После шествия я взял кофе на Пушкинской и сел его пить на лавочку. В этот момент ко мне подбежал сотрудник ОМОНа и потаранил меня в автозак. Перед тем, как завести в автозак, полицейские у всех просили документы, которые тут же забирали.

Технология психологических пыток

Потом нас привезли к ОВД, правда, не сказали, в какое. Полицейские начали составлять список тех, у кого уже изъяли документы. Из автозака на территорию ОВД выпускали только тех, кто отдает свои паспорта. Тем, кто не отдавал, говорили: «Ой, ребята, не хотите ли вы покурить или в туалет из автозака?» Так продолжалось примерно час.

Затем нас всех согнали в такой загон — хоккейную площадку на улице на территории отдела полиции. В туалет приходилось отпрашиваться у полицейских, которые потом шли к старшим. Старшие там что-то думали, и только потом тебя вели в туалет. Это занимало минут по пятнадцать.

Через три часа протоколы на нас так и не составили. Полицейские сказали, что задержанных не могут отпустить только потому, что я не называю свое имя. Но, конечно, никто в это не поверил. У них там что-то застопорилось по каким-то своим бюрократическим причинам, и нам просто это сказали, чтобы запутать. Поскольку я был зачинщик гражданского активизма, они понимали, что надо вызвать агрессию на меня. Обычная манипулятивная армейского образца практика.

Мы торчали в этом загоне как животные семь часов — до одиннадцати ночи. Вечером стало холодно, люди начали мерзнуть: многие были в майках и футболках. Мы просили пустить нас в ОВД, полицейские отвечали — вон брусья, разминайтесь. В какой-то момент я сказал: «Так. Мы идем в ОВД — внутрь». Мы ломанулись, открыли дверь и просто все зашли.

Было много такого насилия, мелкой ерунды, издевок. Не прямых пыток током или шуроповертом, а психологических. Незаметных на камерах, труднодоказуемых. Это такая новая технология пыток.

В отделе они пытались всех принудительно дактилоскопировать. Причем это не выглядело так, что выламывают тебе руки, берут твои пальцы — ничего подобного. Тебя просто заводят в комнату. Там датчик. Они говорят — прикладывай. Всё. Ничего не объясняют. Многие, понятно, со страху приложили руки. А я просто знал, что это дактилоскан и что я имею право не давать свои отпечатки. И всем тоже сказал: «Ребята, пальцев не даем». К двенадцати на всех составили протоколы и отпустили. Мною занимались в последнюю очередь.

Фамилия, имя, отчество

Это был эксперимент. У меня была гипотеза — вдруг они отпустят человека без документов, чтобы с ним не морочиться. Когда меня задержали, я принял решение не подчиняться психологическому давлению и незаконным требованиям. Я знал, что забирать у меня паспорт без суда и следствия — это незаконно. Тем более его у меня не было.

Вы меня правильно поймите, я не планировал выйти на митинг, чтобы свинтиться. Но когда я понял, что уже попал в этот замес, решил, что нужно понять, как эта система работает. В результате я собрал очень много полезного материала. Я 48 часов успешно противодействовал давлению полицейских. Надеюсь, мы напишем подробную методичку, потому что важно донести до людей, как можно этому сопротивляться

Все это время ко мне не допускали адвоката. Я решил пойти до конца. Когда полицейские просили назвать фамилию, имя и отчество, я отвечал: «Я гражданин Российской Федерации, допустите ко мне адвоката». Я просил позвонить ему, они не давали и сами отказывались это сделать.

Что со мной делать — они не знали. Полночи со мной разговаривал начальник ОВД, пытаясь меня по-доброму и по-отечески убедить назвать свою фамилию. Я отказался. В разговоре он материл и костерил нынешнюю власть — явно искренне, потому что им [полицейским] там тоже хреново.

По протоколу они обязаны меня накормить. Но там, вы знаете, еда — это такой вот бульон «Роллтон» за 15 рублей и вода из-под крана. Технически — да, я накормлен и напоен. Но только я накормлен так, что у меня гастрит и болит желудок, потому что я не ел достаточно давно. Это было, на секундочку, в три часа ночи.

Дежурная отказывалась давать еду, которую передавали мне мои друзья. Они приходили и говорили, что вот там есть человек — это наш друг, передайте ему. Имени моего они не называли. Дежурной ничего не стоило пройти 15 метров, просто взять и отнести мне пакет. Никакая инструкция ей это не запрещает. Но она это не сделала.

Или например. Я говорю, дайте белье постельное — обязаны давать. Они приносят постельное белье — это такая одноразовая тоненькая хирургическая ткань, которой в массажном кабинете пользуются. Ночью в камере стало холодать. Ну не то чтобы сдохнешь и замерзнешь, но в тонкой маечке я немного дрожал. Я попросил плед. Они мне говорят, не положено, спите под этим. Я говорю: «Сложно вам? Вон он лежит в трех метрах от вас». Мне снова ответили, что не положено.

Когда ложишься спать, могут не до конца свет выключить. Нет, ну когда начинаешь требовать, орать и наезжать на них — они выключают через какое-то время. Телевизор громко врубают, который стоит рядом. Он орет. Ну и поди пойми: то ли они сами смотрят, то ли над тобой издеваются.

На следующее утро пришел какой-то очень злой подполковник, всех там выматерил. Начал на меня наезжать. Говорит: «Че ты козлишь, скотина, ты тут у меня еще посидишь, не таких мы ломали». Я ему ответил, что давайте допустим моего адвоката и все сразу прекратится. Они ему позвонили, он ко мне выехал.

Выяснилось, что полицейские все же смогли установить мою личность. Кто-то из СМИ позвонил и спросил: «А как там у вас Арчагов?» Фамилия редкая, по ней в России — два человека.

Пока ехал адвокат, подполковник сказал, чтобы меня оформляли по 19.3 (статье КоАП о неподчинении требованиям полицейского — ОВД-Инфо). Это мне вменили за отказ катать пальцы. Также на меня составили протокол по обвинению в участии в шествии, повлекшем создание помех транспорту (ч. 6.1 ст. 20.2 КоАП).

В итоге они их составили неверно, и суд вернул их в отдел. В суде я предоставил документы, что я член избирательной комиссии с правом голоса. Это значит, что оставлять меня на ночь в отделе полиции или заключать под административный арест можно только с санкции прокурора. Суд это проигнорировал, и после того как он отправил документы обратно в отдел, меня снова погрузили в полицейскую машину и привезли в ОВД «Сокол». Там я провел еще одну ночь.

Во вторую ночь у меня был другой охранник. Он мне все показал, все объяснил — в рамках своих полномочий. Мне в суд ребята принесли курицу. Полицейский сказал, что ее нельзя в камеру — потому что она портится, но он предложил положить ее в холодильник. И сказал, чтобы я постучал, когда захочу есть — он ее подогреет и принесет. Потом он предложил принести плед. Элементарное человеческое отношение. Даже в рамках этой бесчеловечной системы можно быть человеком. Просто большинство выбирает быть скотами. Я уж не знаю, сознательный это выбор или нет, мне кажется, что они там постепенно скотинеют.

На следующий день суд не состоялся. Полицейские и во второй раз составили протоколы с ошибками. Теперь меня снова приглашают в ОВД «Сокол» для составления протокола.

27 мая я обратился в Городскую клиническую больницу № 2, потому что ранее у меня нашли ряд патологий в желудочно-кишечном тракте, способных привести к серьезным последствиям для здоровья. Плюс началась сильная боль в области живота.

Мне было известно, что под окнами меня могут караулить судебные приставы, и все равно вынуждено пошел в больницу. Там мы с врачом договорились, что у меня возьмут анализы биоматериалов и если обнаружатся внутренние кровотечения, то меня госпитализируют. Но обратно до дома я не дошел, меня задержали прямо у подъезда. Доставили в суд и стали повторно разбирать мое административное дело (Алферову назначили 160 часов обязательных работ за видео об акции против депутата Амана Тулеева, однако активист их не отбыл из-за болезни — ОВД-Инфо).

До этого меня пытались осудить 25 апреля, но не получилось: уж очень сильно там было напутано у судебных приставов с доказательствами. Принесли бумаги, на которых не было ни одной моей подписи, никаких видеозаписей, даже путинский суд такое не устроило. Но в этот раз так легко не отделался.

Я поставил суд в известность, что у меня плохое состояние здоровья, я не могу присутствовать на судебном заседании: живот болит, ужасное самочувствие. Заявил ходатайство о переносе рассмотрения дела на 15 июня, мотивируя это тем, что у меня с собой был лист о нетрудоспособности, амбулаторная карта с заключением ФГДС. То есть я был реально больной человек, который нуждался в медицинском обслуживании.

Суд мое ходатайство отклонил. Тогда я потребовал вызвать скорую помощь. Приехал экипаж и осмотрел меня, я показал все перечисленные выше документы, медицинские показания. Экипаж скорой не смог на месте решить, требуется ли мне госпитализация, и хотел забрать меня в больницу. Они отправились к судье сообщить об этом. Но, когда мировой судья Болотов вернулся, он сказал: «Экипаж скорой помощи указал в документах, что Алферову госпитализация не требуется».

Судья выдал 12 суток административного ареста. Прямо из зала суда меня доставили в спецприемник.

Сразу оттуда из-за болей в животе меня отвезли на скорой в Городскую клиническую больницу № 2, но дежурный врач в госпитализации отказал. Я написал заявление, что буду содержаться в условиях, от которых мое состояние только ухудшится, но меня все равно вернули в спецприемник.

На следующий день, 28 мая, я написал апелляционную жалобу в суд. Также я снова потребовал вызвать скорую помощь из-за болей в животе. Экипаж приехал, осмотрел, но отказался везти в больницу. Я требовал доставить меня в медицинское учреждение и уже там, собственно, осмотреть, но скорая в наглую в моем присутствие вписала в журнал, что я «отказался от осмотра», и уехала.

Важный момент: с самого начала, оказавшись в спецприемнике, я официально заявил начальству, что не буду принимать пищу, которую они предлагают. Дело в том, что с сайта госзакупок мне известно: питание в спецприемнике в Кемерово осуществляется на сумму 91 рубль в сутки! На эти деньги просто невозможно приготовить трехразовое питание из продуктов надлежащего качества, то есть понятно, что это только суррогаты какие-то. Я не стал объявлять голодовку, а подчеркнул, что это была вынужденная мера, так как меня поместили в условия, где нормальной едой никакой не кормят, не говоря уже о специальной диете.

На следующий день я не получил никакого лечения, не принимал пищи и опять потребовал вызвать скорую помощь, но госпитализировать меня никто не стал.

30 мая — тоже. В этот же день состоялся суд апелляционной инстанции. Там закрыли заседание и не пустили слушателей, хотя с утра я смог оповестить о суде на своей странице во «ВКонтакте», и на него пришло даже нормальное количество людей.

Судья Немирович указал в решении, что из спецприемника поступила справка, согласно которой «Михаил Евгеньевич Алферов получает все необходимое лечение». Я скажу кратко, у меня из заболеваний: эзофагит, антральный гастрит, недостаточность кардии — то есть у меня таблетки в горле застревают, я их не могу глотать — и эрозивный бульбит. А в справке они написали, что, оказывается, эти заболевания в спецприемнике лечат! Это очевидный служебный подлог. Я не видел эту справку, но в решении суда это указано, во всяком случае.

После этого меня доставили обратно в спецприемник без изменения наказания. И там я уже вечером в очередной раз вызвал скорую помощь, и снова при мне в журнале просто написали, что я отказался от осмотра.

На следующий день картина опять повторилась: лечения никакого, пищу я не принимаю. Меня доставляют в больницу, где снова отказывают в госпитализации. Что интересно: если смотреть по справкам, то с каждым посещением больницы у меня якобы уменьшалось количество заболеваний. То есть я как бы выздоравливал в спецприемнике.

Из-за того, что я уже пять суток не принимал пищу, начало ухудшаться зрение. И, под угрозой ослепнуть, я написал заявление на имя начальника спецприемника, в котором поставил в известность о том, что начинаю принимать пищу такую, какая есть, на их страх и риск.

3 июня меня снова отвезли в больницу, туда я уже с собой взял образец биоматериала в завернутом в полиэтилен стаканчике. Сразу предъявил его дежурному врачу, но он с дистанции полтора метра «точно» определил, что цвет нормальный, и написал мне в заключении «хронический гастрит». То есть все предыдущие заболевания куда-то делись, анализы все в порядке, на самом деле, у Михаила все хорошо, и меня можно отправить обратно в спецприемник.

Когда я приехал в камеру, понял — госпитализировать меня никто не будет, так как если это произойдет, то у мирового судьи Болотова будет автоматически уголовное дело. Ведь, получается, отправил меня в спецприемник, там наступили опасные для моего здоровья последствия, которые привели к госпитализации, — это уголовное дело. А значит если я умру, то они просто скроют этот факт и все. Мне просто очень повезло, что не дошло до серьезных осложнений со здоровьем.

Дальше эпопея пошла еще интереснее: 4-го числа я рассказал по телефону часть всей этой истории знакомому, а он распространил разговор по телеграм-каналам. И вот 5 июня ко мне приходит следователь из Следственного комитета и сообщает о том, что в отношении меня судья Болотов написал заявление, что я его оскорбил. Но ситуация вышла неоднозначная, так как Следственный комитет знает, как меня такого больного поместили в спецприемник, поэтому они ни на чьей стороне выступать не стали.

Следователь сказал, что дело возбуждать не будет, а проведет тщательную проверку, запросит все материалы с заседаний суда и дождется моего освобождения, после чего ушел. Из этого можно сделать вывод, что репрессивная машина в лице Следственного комитета или ФСБ меня не трогала, никто из них не санкционировал действия в мой адрес. То есть это все была частная местная инициатива кузбасских чиновников.

Но к ним подключилась полиция. Они фальсифицировали уголовное дело о причинении вреда здоровью средней тяжести и записали меня в число подозреваемых. В рамках этого дела дознаватель Кузнецова 4 июня вынесла постановление о выемке у меня мобильного телефона. Абсурд, но в тексте постановления так и написано: «Неустановленное лицо совершило преступление по такому-то адресу, телефон изъять у Алферова 85-го года рождения».

Произвели выемку 5 июня, на нее меня не пригласили. Производили, что интересно, сотрудники Центра противодействия экстремизму. То есть дело уголовное — бытовуха, криминал, возбуждает полиция, а телефон забрали сотрудники управления по политической части.

Оказавшись без телефона, я совершенно не знал, что в тот же день ко мне приходили домой с обыском. И только вечером того же дня ко мне пришла дознаватель Кузнецова с государственным адвокатом и вручила постановление о признании меня подозреваемым. В ответ им я написал объяснение, что это фальсификация и никаких доказательств моей вины нет, просто идет процесс политических репрессий.

Только когда вернулся домой, обнаружил, что у меня провели обыск. При его проведении присутствовало восемь человек. Мою маму, Людмилу Андреевну Алферову, которая находилась дома, завели и посадили в отдельную комнату, не давали ходить по квартире. Разбросали варварским способ все мои вещи, зачем-то изъяли записывающие устройства, жесткие диски. Но я еще не разбирал то, что свалили в кучу. Сейчас оставил все в квартире так, как есть, до прихода Следственного комитета.

На неделе туда обращусь, чтобы они пришли, описали все, что есть в комнате, только после этого начну разбирать квартиру. Бросать мои вещи на пол — это уже не следственные мероприятия, а унижение человека, преступление. Я намереваюсь обжаловать эти действия, буду лично обращаться к начальнику Главного управления.

Когда ко мне пришли с обыском, я не сразу поняла, что происходит. До обыска со мной никто не связывался, мне не было ничего известно о моем же деле. Рано утром в квартиру постучали, потом зашли около десяти человек. Даже дверь им открыть никто не успел. У нас замок обычно не закрыт, мы особо не парились по этому поводу. Они просто зашли толпой, не поздоровались, не представились, не предъявили никаких документов. Махнули ксивой перед носом и сказали: «Давай мы сейчас твой дом тут перевернем».

Были трое мужчин в масках, в полном обмундировании, с автоматами, в общем, жуть. Понятые — две какие-то старые тетки, я даже не знаю, откуда они их привели. Был следователь и еще два каких-то чувака, которые обыскивали все, переворачивали всю квартиру. Они сказали всем сидеть на диване, а меня водили по комнатам, чтобы я смотрела, как громят мое жилье. Искали какие-то листовки, экстремистскую литературу, но в итоге забрали только гаджеты, в том числе планшет Дани, моего сына. Он тоже был дома, ему не разрешали свободно перемещаться по квартире. Мне кажется, после этого у него немного пострадала психика, он испугался — стал неспокойный, плохо спит.

После обыска меня увезли на восемь часов в местное здание ФСБ. Там они делали вид, что занимаются чем-то очень важным. Следователь что-то записывал, задавал вопросы. Я сразу сказала, что не дам показания, но он все равно давил на меня и говорил, что надо пообщаться.

Меня прессовали несколько часов. Спрашивали, что это за секта, в которой я состою, почему мы против государства, зачем говорим, что ФСБшники пытают людей и фабрикуют дела, короче, фигню всякую. Очень интересовались моим психическим здоровьем — нет ли у меня склонности к суициду, не было ли травм головы. Просто давили на меня, хотели выставить меня ненормальной. Много вопросов задавали о Жлобицком (осенью 2018 года в здании ФСБ в Архангельске 17-летний Михаил Жлобицкий взорвал бомбу — ОВД-Инфо), о том, общались ли мы в чатах.

Потом меня стали склонять к явке с повинной, говорили, что могут меня закрыть на семь лет, если откажусь сотрудничать. Требовали признаться в том, что я совершила «ужасное злодеяние», обзывали дурой, ругали меня матом, говорили, что я «юлю жопой» и обмануть их у меня не получится: «Мы тут все — дядьки взрослые, нас не проведешь». Короче, люди крайне неприятные.

Я ответила, что общаться с ними и подписывать бумаги буду только в присутствии адвоката. Так как я не очень хорошо осведомлена о процедуре допроса и в целом о законодательстве, я не хотела навредить себе же и подписывать непонятные мне документы. Когда меня позже вызвали в Петрозаводск, в документах они написали, что задерживали меня на два часа. На самом деле из квартиры меня увезли в 10 утра, а вернулась я только в половине девятого.

Мне вменяют две публикации: один комментарий, состоящий из трех слов, и пост, в котором я опубликовала скопированный текст из открытых источников. То есть этот текст — общедоступный, его любой может загуглить, это не какая-то запрещенная информация. Экспертиза усмотрела там некое оправдание терроризма, но я так не считаю и буду отстаивать свою точку зрения.

Во «ВКонтакте» у меня друзей двадцать, не больше. Моя страница никогда особым спросом не пользовалась, я ее часто закрывала, но так получилось, что на момент публикации поста она была открыта. Пост я удалила очень быстро. Не знаю, почему по его поводу спохватились только спустя четыре месяца.

Когда мне показали, что именно предъявляют как «преступление», на бумажке с распечаткой скрина была страница какой-то девушки. Кажется, ее зовут Виктория Попова. Получается, она меня просто заложила, то есть сделала скриншот и отправила его силовикам. Я ничего о ней не знаю. Может быть, она сотрудница какого-то ведомства или как-то с ними связана. Я писала потом в «Прометей» (анархистский телеграм-канал — ОВД-Инфо), что есть такой человек, и она может мониторить другие страницы тоже.

Сейчас дело никак не двигается. Следователи молчат — то они в отпуске, то еще куда-то пропадают, тянут всё постоянно. После обыска меня вызывали только дважды. Один раз для того, чтобы следователь зачитал мне обвинение, а потом — чтобы я сдала тест на наркотики и ознакомилась с предварительной лингвистической экспертизой. Мы с адвокатом отказались от ФСБшной экспертизы и от дачи показаний. И все, с тех пор — тишина.

Прошло уже два месяца, но ничего не движется, мне ничего не говорят, никуда не вызывают. Зато внесли в список экстремистов, заблокировали все мои счета, карточки и даже онлайн-кошельки. Теперь я никак не могу обналичить свои средства. Недавно нам с Даней нужно было ехать на обследование, деньги лежали на карточке, но снять их было невозможно. Это странное чувство. А ему же еще лекарства постоянно нужны, они не дешевые.

Адвокат мне объяснила, что даже если меня из этого списка исключат, доступ к средствам восстановится не раньше чем через пять месяцев. На работу устроиться я тоже не могу — зарплату начисляют через банки, на руки мне же никто не выдаст деньги. Получается, что работать я теперь могу только неофициально. Но и этот вариант сейчас мне закрыт — все лето нужно сидеть с Даней, заниматься его здоровьем: летом астма протекает сложнее. Так я и оказалась в 27 лет на шее у родителей. Это ужасно неприятно. Еще даже не было суда, а я уже как будто виновна и наказана.

Я студент по обмену, живу в общежитии Санкт-Петербургского государственного университета (СПбГУ). 28 мая неожиданно ко мне в общежитие пришли два полицейских. Один из них представился как Александр Павлович Петренко, имя второго я не запомнил.

Тот, чьего имени я не запомнил, сказал, что он практикант, хотя выглядел он лет на 30. У меня зародилось подозрение, что он из Центра «Э». Они попросили меня показать паспорт, чтобы проверить визу. Затем они спросили, на самом ли деле я студент СПбГУ и не занимаюсь ли я какой-либо другой деятельностью в России.

После этого меня спросили, брал ли я у кого-нибудь интервью. Я подтвердил. Петренко объяснил мне, что у меня учебная виза, по которой нельзя заниматься другой деятельностью, в частности, журналистской. Я попытался ему пояснить, что брал интервью для учебных целей, так как я студент восточноевропейских исследований в Берлине. Однако для него это не было аргументом, поскольку я являюсь студентом филологического факультета, которому, по его словам, не стоит брать интервью с кем бы то ни было.

Петренко сказал, что мне следует заплатить два штрафа по 2000 рублей, поскольку я пребывал в Екатеринбурге и в Челябинске с журналистскими целями, хотя у меня не было специальной для этого визы. Он мне дал прочесть статью 18.10 КоАП (Осуществление иностранным гражданином или лицом без гражданства трудовой деятельности без разрешения на работу).

Он заполнил два других документа — протокола. Заполнение длилось очень долго, около двух часов. В течение этого времени «чиновник-практикант» спрашивал, какие у меня планы на будущее, хочу ли я возвращаться в Россию, чтобы заниматься здесь журналистикой, есть ли у меня русская девушка. При этом они постоянно говорили со мной «ты».

Потом мы договорились, что 29 мая я приду в отдел МВД, где будут рассматривать мое «дело». У протокола не было номера. Я не получил официальную повестку. Сотрудник просто дал мне свой номер телефона, и я должен был ему позвонить, когда я туда подойду.

Как я это для себя объяснил в тот момент? Я это объяснил тем, что недавно я был в Челябинске и брал там интервью с несколькими активистами движения «Стоп ГОК», борющегося со стройкой комбината на окраине города. Несколько недель назад Василий Московец, один из активистов движения, опубликовал в социальных сетях фотографию, где мы стоим рядом друг с другом. Поэтому было легко узнать, что я там оказался.

На Московца заведено уголовное дело. Некоторые чиновники в городе считают его «экстремистом» — так мне по телефону сказал депутат городской думы (Московца обвиняют в подстрекательстве к хулиганству — ОВД-Инфо). Может быть, я вызываю подозрение, потому что интересуюсь его деятельностью извне.

На следующий день по советам друзей и знакомых — каждому из которых эта ситуация показалась странной — я решил не идти один в полицию в 12:00 часов. Около этого времени мне позвонила сотрудница отдела международных отношений СПбГУ и попросила приехать к ней как можно быстрее. Я сразу заказал «яндекс-такси» и поехал в университет.

В 12:19 мне позвонил Александр Петренко (я ему не давал свой номер телефона). Он спросил, почему я не пришел в полицию в назначенное время. Я объяснил, что мне надо было быть у моего координатора, к тому же он не давал мне официальную повестку. Для меня было важнее прийти к моему координатору, поскольку она сильно беспокоилась. Он спросил: «Что, ты считаешь, важнее? Какого-то координатора или правоохранительные органы Российской Федерации?» Он сообщил, что его начальник ждал меня и хотел поговорить со мной. Я предложил ему устроить встречу на следующий день. Однако он сказал: «Завтра уже будет поздно». Я попрощался и положил трубку.

В 12:34 он снова мне позвонил и оказывал на меня давление с целью убедить меня прийти к нему в этот же день. Я предложил ему встретиться в два часа, он согласился.

Мой координатор попросила меня подписать какие-то правила пребывания в России, задним числом. Видимо, у нее еще не было такого документа, и она хотела им себя обеспечить на крайний случай. Координатор сказала, что еще больше месяца назад от нее требовали информацию обо мне. Она передала документы, которые касались моего зачисления. Я попросил ее рассказать, кто именно мной интересовался. Она ответила, что «какой-то отдел нашего университета».

Такая волна беспокойства, причиной которого был я, меня немного удивила. Мое подозрение, что мной интересовалась не только миграционная служба, подтвердилось.

Потом мы с ней пошли в паспортно-визовый отдел (ПВО) СПбГУ, где мне показали какое-то сообщение полиции и спросили, почему она мною интересуется. Сотрудница ПВО дала мне совет: «Согласитесь на любой штраф. Извинитесь перед ними. Если вам придется выехать из страны, это будет гораздо хуже».

Когда я пришел в отдел, Петренко сказал, что мне необходимо найти ближайшее отделение Сбербанка и оплатить штраф. Я оплатил и вернулся обратно.

Пока он проверял квитанцию, я обратил внимание, что на его столе лежит доклад обо мне на трех или четырех страницах. К примеру, там было написано: «С 27 февраля до 1 марта он проводил время с эко-активистами в Свердловской области» (это, кстати, неправда). Еще там было написано, что я участвовал в «акциях против ФСБ» в октябре 2018 года. Наверное, они увидели статью о задержаниях на одиночных пикетах, которую я писал для своего блога. В качестве вывода в докладе было написано, что я пребываю в России для того, чтобы распространять в стране «тенденциозные материалы».

Он дал мне прочитать документ, на котором были напечатаны две статьи закона «О средствах массовой информации». В нем были подчеркнуты некоторые выражения:

«Не допускается использование средств массовой информации <…> для распространения материалов, содержавших публичные призывы к осуществлению террористической деятельности или публично оправдывающих терроризм, других экстремистских материалов <…>».

Он спросил, что я думаю о подчеркнутых строчках. Я ответил, что они не имеют никакого отношения ко мне, поскольку я не нарушал этих правил.

Потом он прочитал мне русский перевод статьи, которую я написал для немецкой газеты «Jungle World». Часть этого разговора я сохранил в виде звукозаписи:

Петренко: Смотри. Это ты написал? «В местных СМИ „Стоп ГОК“ изображен как движение экстремистов и правонарушителей».

Латц: Это на русском, я этого не писал. Не знаю. Не помню, как это звучит на немецком.

Петренко (продолжает читать): «Вместо того, избирательным законодательством граждане избирают районные советы. Выбирается горсовет, благодаря этой системе, путинская партия „Единая Россия“…» Про политику не пишешь?

Латц: Нельзя отметить «Единую Россию», что ли?

Петренко: Да нет, можно… В местных СМИ… Вот этот. Почему ты написал, что «движение экстремистов и правонарушителей»? <…> Почему ты решил, что они экстремисты?

Латц: Я этого не решал.

Петренко: Но почему ты это написал? <…> (Старается произнести немецкое слово.) «Экстрэмистэн». Ты же печатал это?

<…>

Латц: Но… нельзя отметить слово «экстремист», что ли? В чем дело? Я не понимаю вопроса.

(Петренко продолжает тихо читать.)

Латц: В чем сейчас дело? Как я понял, вы мне объяснили, что я нарушил закон. Я сказал, что я понял. Вы сказали, что дело закрыто. И…

Петренко: Я про это сейчас не спрашиваю.

Латц: А про что вы сейчас спрашиваете?

Петренко: Просто спрашиваю. Интересуюсь твоей жизнью. <…> Так они экстремисты, что ли? «Стоп ГОК» — но ты там написал. Мне просто интересно. Они экстремисты или нет?

Разговор продолжался еще несколько минут. Потом он отвел меня к выходу. Хочу подчеркнуть, что Петренко фактически меня задержал в отделе МВД. Входная дверь была закрыта. Поэтому я не смог просто выйти. Ему нужно было открывать дверь для меня.

После этого никаких контактов с представителями у меня не было.

Восьмого мая часа в три дня мне очень настойчиво звонили в дверь, я не открыла. Подумала: я никого не жду. Второй раз в дверь стали звонить в одиннадцать вечера — я решила, соседям что-то нужно. Одиннадцать вечера — это уже считается ночным временем? Я открыла дверь, там стояла женщина в форме и молодой человек в гражданском.

Молодой человек сказал, что он стажер. Учится, скоро будет полицейским. Радостно так сказал. Наверное, я тоже должна была с ним порадоваться, но я сочувствую ему.

Женщина говорит:

— Я ваш участковый. Мне пришла бумага из Центра по противодействию экстремизму, что вы…

И зачитывает:

— Вы состоите в Альянсе гетеросексуалов и ЛГБТ за равноправие.

Меня нужно поставить на профилактический учет и нужно провести со мной беседу. Я удивляюсь — говорю, что никогда в жизни не состояла в этой организации, не участвовала в их акциях. Почему именно в этой?

Женщина-участковый:

— Ничего не знаю, я получила такую бумагу.

Начала говорить со мной о том, что нельзя проводить несанкционированные акции. Я отвечаю, что полностью с ней согласна. Я пыталась выяснить, почему именно эта организация. И почему, даже если я бы состояла в этом альянсе, — их взгляды я разделяю — меня нужно ставить на профилактический учет? Это запрещенная организация, экстремистская? Что-то еще? Она мне ничего не могла ответить и предложила обратиться в Центр «Э».

Письмо из Центра «Э» она мне мельком показала на смартфоне, я ничего не разглядела. Больше никаких бумаг, ничего. Уверенно заявила, что мне — в одиннадцать часов вечера — нужно пойти с ней в отдел полиции на беседу, а еще она меня будет фотографировать.

Я говорю:

— Стоп, я фотографировать себя не разрешаю. Ни на какую беседу я не пойду. Пришлите мне официальную повестку, и я приду.

Она позвонила куда-то в отдел и удивленно:

— Она не разрешает себя фотографировать!

Ей, видимо, ответили: ну, не надо. Больше с фотографированием она ко мне не приставала. Очень это странно: она привычно, уверенно входит в квартиру без всяких бумаг и заявляет, что будет меня фотографировать. Она предложила мне написать в Центр «Э» и узнать: может быть, там что-то перепутали. На этом полицейские ушли.

16 мая, в восемь утра, настойчивый звонок в дверь. Я поняла, что это полиция, подхожу и спрашиваю:

— Кто там?

— Это ваш участковый.

Полицейский явно врал. Соседи мне потом рассказали, что у него был жетон патрульно-постовой службы. Он еще звонил соседям и расспрашивал обо мне! Соседи мои на учете не состоят, но им тоже звонили около восьми утра. Полицейский говорил, что я пропала, просили дать мне характеристику. Через дверь я ответила, что не открою, а если от меня что-то надо, пусть вызывает меня повесткой. Еще я напишу жалобу.

Он начал угрожать:

— Вам же хуже будет.

Я ответила:

— Вот и прекрасно, я не открою.

Я договорилась с юристом, отправлю заявление и в свой отдел, и в Центр «Э»: по образцу из инструкции с сайта ОВД-Инфо. Заявление — с запросом, кто меня поставил на учет и на каком основании.

Я позвонила участковому, чтобы уточнить фамилию. До этого она мне оставила свой телефон, сказала, звоните, если нужно. Я позвонила ей, она ответила:

— А почему вы не открыли сотруднику полиции?

— Во-первых, было восемь утра, я еще спала. А во-вторых, я не обязана открывать. Я никаких правонарушений не совершала.

Она вдруг говорит:

— Мы посмотрели ваши соцсети. Я не понимаю, почему вы удивляетесь, что мы к вам приходим.

Я в соцсетях особо ничего не пишу: мало ли кто будет читать. У меня в основном перепосты с незапрещенных сайтов. Получается, любая протестная публикация — это повод для прихода полиции?

Я спрашиваю ее:

— Вы там нашли что-то запрещенное?

Она, обиженно:

— Не звоните мне больше, если вы не хотите открывать двери сотрудникам полиции.

Но фамилию свою сказала.

Почему все это происходит, непонятно. Мне кажется, я засветилась 1 мая: я шла с радужным флагом в феминистской колонне. Но в ленте в фейсбуке я не видела, чтобы к кому-то еще приходили, хотя с радужными флагами на демонстрации было человек десять. Полиция на этот раз никак не реагировала — сосредоточилась на задержаниях в демократической колонне, на радужные флаги решили сквозь пальцы посмотреть. Раньше за них всегда винтили. Съемка в этом году на Первомай велась: рядом с демонстрацией шли полицейские с видеокамерами, я старалась от них отворачиваться.

До этого я год назад участвовала в прайде, там меня тоже не задерживал никто. Может, это они перед выборами [Александра] Беглова (исполняющий обязанности губернатора Санкт-Петербурга — ОВД-Инфо)? Я все-таки активный человек, ФСБ это знает. Я много раз подавала заявки на митинги. Меня не трогал никто никогда, хотя раньше я была активней. Может быть, хотят меня контролировать, произвольно выбрали организацию, к которой приписали.

К Николаю Николаевичу Бояршинову (отец фигуранта дела «Сети» Юлия Бояршинова — ОВД-Инфо) недавно приходили из уголовного розыска и говорили, что он якобы состоит в «Солидарности», а «Солидарность» — экстремисты. Но его на учет, наверное, его не ставили. Бояршинов каждую неделю стоит на Невском проспекте с плакатом в защиту своего сына. Часто недалеко от него пикеты проводит «Солидарность», к нему могут подходить активисты с их флагом.

Меня видели с радужным флагом, Бояршинова — рядом с флагом «Солидарности». Может быть, они что видят, то и поют.