Мы успели раздать суп 20–30 людям, на это ушло примерно полчаса. Полицейские подошли сзади, когда мы хотели начать разливать чай. Они стали требовать разойтись, но мы хотели закончить раздачу чая. Это заняло бы еще минут десять, ничего страшного бы за это время не произошло, полицейским об этом сказали. У нас еще была запланирована раздача нижнего белья, это успели сделать. Чай раздать уже не удалось. Участникам акции пришлось уйти.

Мы не очень ожидали, что «Еду вместо бомб» будут разгонять: полицейские могли войти в наше положение, помочь организовать очередь. Хотя мы и сами старались, чтобы люди соблюдали дистанцию: один наш человек расставлял людей, другой обрабатывал им руки антисептиком.

Нас было девять человек, забрали двоих. Один человек снимал на видео раздачу еды еще до приезда полиции, потом начал снимать самих полицейских. Его задержали и угрожали «записать организатором акции». Я и еще одна участница пошли к полицейской машине разбираться, за что его забрали. Они не объяснили, за что забрали, не представились — это было грубо.

Полицейский начал спорить со мной о бездомных. Говорил, что они все алкаши и побирушки (это про бабушек), мы занимаемся фигней, кормить их не нужно. В том числе, полицейский говорил, что «бездомные должны сидеть дома» и «пусть идут воровать в магазины, как они обычно это делают». Говорила с полицейскими в основном я, поэтому меня решили тоже забрать.

Нас отвезли в ОВД «Басманный», там раздали всякие бумажки-протоколы. Я подписала, но теперь понимаю, что не надо было этого делать. Протоколы на нас составили за нарушение самоизоляции.

На соседней с нами лавочке медики из «Дома друзей» оказывали бездомным медицинскую помощь. В этот раз они тоже привезли еду, готовую, в контейнерах. Их тоже прогнали. (Но потом «Дом друзей» продолжил раздачу — ОВД-Инфо).

В ОВД «Басманный» карантинные меры я не особо заметила. Полицейские ходят в масочках, но дистанцию не соблюдают. Для меня это второе задержание в жизни. В первый раз в туалете отдела полиции было значительно чище, чем сейчас: наверное, теперь уборщица реже к ним ходит, мусорное ведро реже меняет.

Некоторые бездомные тоже ходят в масках, но в основном к коронавирусу относятся спокойно: у них есть куча других проблем и рисков. Кроме того, многие организации, которые их кормили, где они могли помыться, закрылись.

Мы пока думаем, продолжать ли раздачу еды бездомным. «Еда вместо бомб» — незарегистрированная инициатива, я не вижу пока вариантов, как мы можем получить разрешение на работу с нуждающимися. Даже просто безопасно выходить на улицу, чтобы раздавать еду в пакетах.

14 марта я решил прийти на акцию, которая была посвящена солидарности с политзаключенными. Также была другая повестка — бойкотирование правок в Конституцию и вообще той Конституции, которая была принята ельцинскими танками в 93-м году. Я успел выйти из метро и поздороваться со своими знакомыми и товарищами. Услышал, как полицейские сказали в громкоговоритель, что акция запрещена. Хотя эта акция имела право быть, так как это обычные одиночные пикеты.

В итоге меня сразу же задержали, также как и моих друзей, с которыми я успел только поздороваться.

Пока меня вели к автозаку, мне скрутили руку до такой степени, что я услышал хруст. Также меня ударили дважды головой о панель машины. Затем меня кинули в автозак, также как и других. В машине один из полицейских в маске сказал, что если среди нас есть студенты, то они могут считать, что исключены из вузов.

Пока мы ехали в отдел полиции, водитель несколько раз резко останавливался. Я думаю, что он делал это специально, чтобы мы все внутри падали друг на друга. Ехали мы долго из-за пробок, останавливался он раза три. Потом часа два сидели в автозаке перед Басманным отделом полиции.

Затем мне пришлось еще ждать инспектора по делам несовершеннолетних. У меня уже много было комиссий ПДН, я вывел закономерность: каждый следующий инспектор отвратительнее предыдущего. Инспектора звали Екатерина. Меня тошнило и в целом мне было плохо. Пояснения инспектору я давать не мог. Она, как я понял, вызвала скорую помощь, мне без моего разрешения вкололи две дозы обезболивающего. Мне стало еще хуже. Я старался описать события, рассказать, что мы имеем право непосредственно выражать свои политические взгляды мирным путем.

Инспектор не хотела записывать в объяснительную, что мне чуть не сломали руку и били головой об машину. Она пыталась написать, что это был массовый митинг, а не пикеты, и что я был организатором.

Потом на скорой помощи меня забрали все-таки в больницу. Екатерина поехала со мной, была со мной на обследовании, а потом уехала. Она написала письмо, которое запрещало кому бы то ни было выпускать меня из здания больницы. Приехала моя мама, но забрать она меня не могла из-за распоряжения инспектора. Ей пришлось прождать всю ночь.

После этого к двум часам следующего дня мы поехали в отдел полиции для составления протокола. Теперь инспектор Екатерина была спокойнее, даже не кричала на меня. Составили протокол по части 5 статьи 20.2 КоАП (нарушение порядка проведения акции — ОВД-Инфо). Я указал, что не согласен с ним и вину не признаю.

Я зафиксировал повреждения и сейчас ищу правозащитников, которые могли бы мне помочь. Чувствую себя плохо: у меня смещена костяшка пальца и сильный ушиб плеча, я не могу писать, у меня сотрясение головного мозга, все время тошнит. До сих пор сохраняется частичная амнезия. Жду бандаж на руку.

Кроме того, на меня пытаются сфабриковать уголовное дело по статье об экстремизме. Ко мне домой часто приходили люди из Центра противодействия экстремизму. В позапрошлом году я создал первую организацию в России, которая защищает интересы учеников — профсоюз «Ученик». В ноябре прошлого года мы проводили забастовку в моей гимназии в Петербурге, добивались отмены «Юнармии» и выполнения других требований. После частичной оккупации нами актового зала директриса гимназии написала характеристику на меня, где указала, что я призываю к экстремистской деятельности и в целом моя деятельность деструктивна. Она передала ее в ЦПЭ. После этого у меня было много комиссий по делам несовершеннолетних, где решался вопрос о последующем суде по этой статье. Суда пока не было.

Я увидел сменяемый одиночный пикет у ограды Медного всадника, вокруг толпились зрители и полиция. Люди никак не нарушали закон: вокруг не было никакого иного пикета, не использовалось звукоусиление. В текстах плакатов не было призывов к экстремизму. Не было агрессии к сотрудникам полиции. Никто не мешал проезду транспорта или проходу горожан.

Однако пикетчиков хватали и волокли в автомобиль с надписью «полиция». Делали это люди без знаков различия, [указывающих] принадлежность к какой-либо спецслужбе или к конкретному подразделению. У них были бронежилеты, шлемы с защитными щитками, оружие, дубинки в руках.

На пикет встала дама в возрасте. Как потом оказалось, Валерия Гнусарева, 1941 года рождения. Ей, получается, 78 лет. Она стояла на Сенатской площади, у ограды, где фотографируются молодожены — за спиной остается Петр I на вздыбленном коне.

Приятная дама вышла с плакатом, на котором было написано что-то вроде «Спрутин запустил щупальцы в Верховный суд и в Конституционный суд». Она стояла совершенно без признаков экстремизма. Вокруг были люди, она тихим спокойным голосом говорила, что мы живем в ужасное время, нужно иметь совесть… Ни возгласов, ни призывов никаких она не делала. Подошел полноватый майор без бронежилета — он есть на всех видео. По его указанию на даму напали двое с дубинками, рациями и в спецобмундировании.

Других пикетчиков тоже утаскивали за руки и за ноги, хотя ничего ужасного они не совершали, никак не провоцировали сотрудников полиции. Хотя это были одиночные пикеты, полиция приняла решение, что все они — участники незаконного массового мероприятия. Кого-то тащили за руки и за ноги лицом вперед, у кого-то по асфальту ноги волочились.

Непонятные космонавты в присутствии сотрудников полиции нападали на мирных горожан, без всякой причины применяли физическую силу, валили граждан на землю, волочили, намеренно причиняли боль, оскорбляли.

Днем [14 марта] задержали 50 человек, в том числе там был [правозащитник] Лев Пономарев, которого избили полицейские, и много моих знакомых, друзей и товарищей. Днем я не смогла приехать и в знак солидарности решила объявить пикетную очередь на Манежной площади — поддержать людей и выступить против поправок в Конституцию, за свободу политзаключенным.

[Когда] я пришла на Манежную площадь, там уже стояли нодовцы (активисты пропутинского Национально-освободительного движения — ОВД-Инфо), которые тоже решили резко пикетировать в восемь часов вечера. Мы ушли на Никольскую улицу и встали [с пикетом] там. Начался сильный снегопад, подошли уже человек 10, мы стояли с ребятами, общались, и нам пришла идея пойти к [зданию ФСБ на] Лубянке и устроить пикеты там.

За нами ходили все это время двое каких-то очень странных юных эшника (сотрудники Центра по противодействию экстремизму — ОВД-Инфо). Мне надоело, что они за нами ходят уже битый час, и я решила подойти, выяснить, почему они за нами ходят. Другие ребята услышали, что они общались по телефону, докладывали обстановку: «Их 20 человек, они стоят по очереди в пикете». Когда мы подошли, они стали материться, быковать на нас, предлагали выйти разобраться — мы были в подземном переходе.

Затем мы дошли до ФСБ, я решила встать в пикет. До этого постоял мальчик недолго, а я решила после него. Встала с плакатом, на котором было написано «Лутин Пох». Сотрудники второго оперативного полка просто скрутили мне руки и затащили в автозак.

Я думала, отвезут меня в отдел, пробьют по базам и отпустят. Я бывала в отделах полиции. Но этот раз стал нонсенсом. Меня начали обыскивать в автозаке. Угрожали мне наручниками. Запрещали мне пользоваться телефоном. Это было не настолько сильно и жестко, как в отделе полиции потом, но и не настолько любезно, как это бывает обычно. Нашли у меня плакат с надписью «Мусора хуже говна». Начали до него докапываться. Я говорю: «Ребят, он лежал в рюкзаке». Они хотели его забрать, очень он им не понравился. «Почему вы про нас такие гадости пишете?» — спрашивают. Я отвечаю: «Почему вы решили, что это про вас? Я считала вас сотрудниками полиции, а не мусорами».

Тут в автозак завели второго человека, Васю, который встал в пикет в знак солидарности со мной, решил со мной завинтиться. Я безумно ему благодарна за это.

Сначала хотели везти нас в Троицк. Но потом решили ехать поближе — в отдел полиции «Китай-Город». Лучше бы уж мы поехали в Троицк.

Сидим на лавке, Васю отводят обыскивать и изымать все вещи. У меня пытаются телефон отобрать прямо в дежурной части. Говорят: «У вас есть право на один звонок». Я отвечаю, что ищу контакты, куда мне позвонить. Начинают мне руки выкручивать.

Васю досмотрели, забрали у него все вещи, отвели его в камеру. Меня отводят в кабинет. На меня сразу начал орать молодой мент Александр. Он орал, чтобы я вещи все отдала и пошла в камеру, иначе они будут применят физическую силу. Они матерились, такие вещи говорили, что моему уму непостижимо. «Вы отказываетесь выполнять законные требования сотрудников полиции?» — твердят. Я говорю, что не отказываюсь, а требую привести двух понятых и правозащитника, который у входа в отдел стоит. А они опять: «Вы отказываетесь? Вы отказываетесь?» Минуты три они со мной быковали, а я просто хотела соблюдения своих прав.

«Знаете, мы все равно сделаем все, что нам надо», — и начинают мне скручивать руки, заламывать, скручивать меня. Там было пять сотрудников. Один всё из рюкзака доставал, другая, женщина, с меня потом шнурки снимала, задирая ноги мои. Еще был вот этот самый неадекватный Александр. Я такой неадекватности, честно говоря, не видела. По глазам видно, что у человека не все в порядке. Начали мне заламывать руки, а корпусом давили на лицо, я стала задыхаться. Боль невыносимая, когда тебе руки за спину заламывают. Там стояли стулья в кабинете, в какой-то момент меня повалили на них и я ударилась об стену затылком. Я бы не сказала, что я сопротивлялась, скорее просто не понимала, что происходит.

Мне застегнули наручники. Я старалась поглядывать на свои вещи, а то вдруг там окажутся пять килограмм героина внезапно. У меня началась паническая атака, я начала задыхаться и реветь — из-за морального и психологического давления, неприятная ситуация, я не ожидала этого. Я знаю, что у нас происходит в отделах полиции, но я не ожидала, что это произойдет со мной сегодня, когда я стояла в пикете и вежливо, культурно с ними разговаривала, между прочим.

И вот я сижу с наручниками на руках за спиной и чувствую, что руки мокрые. Пытаюсь развернуть свои руки кое-как, чтобы увидеть их — обе руки окровавленные, как будто я кого-то только что убила. У меня вообще кровь не течет так сильно, она густая довольно, но тут просто обе руки в крови. Прошу снять наручники и дать влажные салфетки из рюкзака. Они отвечают, что только после того, как опишут вещи. Одним глазом я пытаюсь понять, что случилось, откуда столько крови, а другим — смотрю на свои вещи, чтобы там ничего лишнего не оказалось, запишут ли телефон и наушники — довольно ценные для меня вещи.

Потом снимают все-таки с меня наручники. Прошу мента достать мои влажные салфетки из рюкзака, потому что я уже не могла это сделать — у меня просто кровь с рук стекала. Я им весь стол кровью замарала. Оказалось, у меня палец разодран чуть ли не до кости. Мне достали пачку влажных салфеток, я протерла руки. Там такая гора окровавленных салфеток. У меня истерика, слезы градом льются, я ничего не вижу, у меня в глазах двоится, троится, мне плохо. Мне дают опись на подпись, я не стала подписывать, потому что толком ничего не понимала.

И тут уносят рюкзак с моими вещами. Плакаты в опись не вписали: «Мы макулатуру не описываем». А мне обидно, сама же рисовала их. Я хватаю рюкзак рукой. Опись мне дали посмотреть мельком, я ничего не поняла. Четыре сотрудника полиции… Нет, не так — четыре бандита, которые надели на себя форму полиции и думают, что они могут все, начинают мой кулак разжимать. Они начинают мне заламывать палец. Я думаю: палец мне все-таки нужнее. Ну и отняли мою руку.

Говорят, надо снимать кольца с пальцев. А у меня руки опухли, давление поднялось. Я кладу руки на стол: «Снимайте! Ломайте пальцы». У меня истерика уже.

Потом меня волочат в камеру, я схватилась за стулья. Это момент прострации, ты не соображаешь, что происходит. Какой-то ****** [ад] вокруг тебя. Они меня схватили вдвоем, пытаются оторвать от стульев.

Заводят в камеру, там Вася довольный сидит, он не знал, что надо требовать себе защиту и понятых. Я ему предлагаю устроить митинг на двоих. Ну и мы митинговали. Пытались добиться, чтобы нашего правозащитника допустили. Когда какой-то мент выходил [и открывал дверь отдела], мы видели ребят, стоявших в предбаннике, мы им кричали, что происходит. Другого контакта у нас не было.

Выпустили в туалет. Я хлопнула нечаянно дверью туалета, открывает дверь мусор: «Еще раз хлопнешь, твоя голова будет в унитазе». Что-то в таком духе. Я не могу это процитировать, потому что это такой мерзопакостный гопнический язык, я так не выражаюсь. Мне угрожали открыто, что мне сейчас и по лицу ударят — «будешь со своими друзьями так разговаривать». Первое время я очень культурно с ними [полицейскими] разговаривала, но когда они стали так по-хамски общаться, стала хамством на хамство отвечать.

Потом приняли передачку. Ну как приняли — пустили на территорию отдела. Ее отнесли к дежурной части. Мы сидим в обезьяннике, видим наши пакеты с водой и печеньками, я прошу воды. Я четыре часа не пила воду. Я болею. Просила дать мне воду, не их воду, а ту воду, которую мне передали. Они отказали, сказали, что сами все съедят. Я видела, как они рылись в моем рюкзаке, что-то там искали.

Около двух часов ночи Васю отпускают, а потом и меня. Я иду к дежурному просить протокол о доставлении и задержании. Он говорит, что протокола о задержании не будет. Я спрашиваю: «Я все это время была не задержанная?» Мы начинаем диалог о жизни, я пытаюсь воззвать к его совести, а он в ответ жалуется мне на тяжкую долю, какой он бедный и несчастный. Говорит, что им кто-то позвонил и приказал нас отпустить. Я спрашиваю кто, он отвечает: «Может быть, когда-нибудь узнаешь». Я там еще час просидела, написала заявление, требовала ксерокопии протоколов. В конце концов мне и Васе выдали обязательство о явке на 17 марта в отдел для составления административного протокола.

Я вышла из отдела полиции в три часа ночи. Мне максимально плохо. Я подумала, что надо снять побои и поехала в [НИИ скорой помощи имени] Склифосовского. Там мне делают рентген рук и компьютерную томографию мозга. Затем приходит врач и говорит: «Девушка, вы в обморок точно не падали? А должны были. Вас нужно госпитализировать на две недели». Я звоню маме, плачу, рассказываю, что меня кладут в больницу на две недели. Меня отводят в палату отделения нейрохирургии. Анализов не делают, таблеток не дают, сижу там до часу дня.

Очень хочется курить. Я выхожу на улицу покурить, выкладываю сторис в инстаграм. На нем говорю, что тут карантин, но при этом можно через служебный вход входить и выходить, доставщики еды спокойно ходят, не больница, а проходной двор. Через час приходит врач и заявляет, что меня выписывают за нарушение правил больница и карантина. Говорит, что им позвонили «из здравоохранения» и сказали, что я что-то выложила в интернет. Меня прям гордость пробрала: «из здравоохранения» меня читают.

Собираются меня выписывать, потому что я здорова. Я говорю, что хочу знать, что со мной. Мы с ним договариваемся дождаться завтра лечащего врача, сегодня воскресенье, договорились до понедельника подождать. Ночью мне стало гораздо хуже, я просыпаюсь и понимаю, что не могу встать, у меня дико болит спина, дико болит затылок, я руками не могу двигать, плечи болят, руки болят, все болит. Всю ночь меня тошнило.

Утром начинается осмотр больных лечащим врачом. В этот момент мне звонят из отдела полиции. «Вы сегодня должны явиться для составления протокола», — говорят. Я отвечаю, что я в больнице и не могу явиться, а также спрашиваю, откуда у них мой номер. Они отвечают, что им из Склифосовского поступила телеграмма. Бузят на меня.

Приходит лечащий врач и объявляет, что мне нужно сделать пункцию спинного мозга. Я перепугалась. Пункцию спинного мозга не делают просто так, если ты здоров, если у тебя какой-нибудь маленький ушиб. Проходит час и молодой мальчик, который был с врачом, — видимо, ординатор, или как они называются — приносит бумагу на подпись, что я согласна сделать пункцию и осведомлена о возможных последствиях: что я могу не встать и вообще умереть. Я подписываю. А буквально через пять минут появляется лечащий врач и говорит: «Девушка, слушайте, все нормально с вами, мы передумали вам делать пункцию, собирайте вещи, через два часа мы вас выписываем».

Я в принципе была готова к тому, что меня, скорее всего, оттуда попрут. Не потому, что я здорова, а потому что, конечно, был приказ свыше. Я понимаю, если на них надавят, меня лечить не будут, это бесполезно.

Дают мне выписной лист, в котором написано, что у меня брали анализ крови и все остальные анализы, сердцебиение такое-то, столько-то ударов в минуту. В выписке написано, что я пострадала при задержании, ударившись об стену. Как будто я сама пошла и ударилась об стену. Хотя я называла адрес отдела полиции, и говорила, что там меня избили сотрудники.

Я пошла искать заведующего отделением. Садимся поговорить в ординаторскую, где куча врачей. Я ему говорю: «Вы подписали документы, в котором написано все, кроме правды». Он отвечает: «Вам все анализы сделали, просто вы не помните». Он говорит это на полном серьезе. При этом у него руки тряслись, когда он со мной разговаривал.

Я иду к лечащему врачу, точнее это не лечащий врач, а человек, которого я увидела однажды на 15 минут. Даю ему выписку, говорю, что у меня же на самом деле не брали анализы. Он говорит: «Это человеческий фактор, мы просто так везде пишем». Я говорю: «Вы у меня ни давление, ни пульс, ничего не проверяли, почему тут написано, что у меня давление и пульс такие-то? Язык у меня такого-то цвета, язык вы вообще не смотрели. Написали, что желудочный тракт у меня нормальный. Откуда вы все это знаете?» Он зубами поскрежетал: «Я вижу, сколько раз вы дышете в минуту, я опытный врач». И ехидно улыбается.

Я спрашиваю, кто же им позвонил. Он глазами захлопал, отвел их в сторону, руками зашевелил: «Никто, никто, никто». Не знаю как это описать, но он вел себя как человек, который врет, но который не умеет врать.

Я не могу утверждать, что им позвонили из отдела полиции. Но учитывая, что больница отправила телеграмму, можно заключить, что они общались. А полиции невыгодно, чтобы я лежала в больнице, а потом писала на них заявление.

Но я в этом уверена. На 99 процентов. Один процент оставляем на случай, если я резко выздоровела. А у меня диагноз — закрытая черепно-мозговая травма, ушиб головного мозга легкой степени, перелом костей передней стенки лобной пазухи. Меня тошнит, мне плохо.

Я попросила перепечатать выписку, написать все заново с моих слов. Он согласился, ушел, а потом принес мне ту же самую бумажку, просто без некоторых строчек о том, что у меня брали кровь. «Вы же мне то же самое принесли», — говорю. Он отвечает, что ничего исправлять не будет и они меня вылечили, и подмигивает.

Я буду обращаться в другую больницу. К сожалению, на частную клинику у меня нет денег нет, но я постараюсь найти незаинтересованную больницу. И я буду жаловаться на действия полицейских, причинивших мне эту травму. Сейчас я ищу адвокатов.

По сравнению с сейчас вчера мне было относительно нормально еще, у меня был шок и я ничего не чувствовала, а сейчас мне очень больно. Голову держать на шее больно.

У меня не было умысла прикинуться больной, я прикидывалась скорее здоровой, потому что я хотела домой, к коту. Мне так неприятно от этих врачей. Я не отрицаю, что Склифосовского — одна из лучших российских больниц, но, скорее всего, им позвонили и сказали меня выписать, это очень плохо и неприятно.

Всем известно, что в Казани строится мусоросжигательный завод. В декабре мы узнали, что [к будущему заводу] начали строить дорогу. У нас был палаточный лагерь, который впоследствии был разогнан. Соответственно, с помощью пикета мы решили дать оценку работе правоохранительных органов, мы вышли на пикет за отставку министра внутренних дел Артема Хохорина. Мы считаем, что он отдал приказ о разгоне палаточного лагеря. Как-то так получилось, что это был женский пикет, участвовали четыре-пять девушек.

Мы стояли около парка Черное озеро, напротив здания МВД Татарстана в Казани. У нас был сменяемый одиночный пикет. Такие же проходят в Москве, во многих других городах, и в Казани были до и после нашей акции. Ничего нового.

Когда я подходила к месту сбора, видела, что за активистками следуют два сотрудника полиции. Когда мы развернули плакаты, полицейских стало шесть. Затем пришел участковый, нас предупреждали [о недопустимости] правонарушительных действий. Когда мы отпикетировали, подошли сотрудники Центра по противодействию экстремизму (ЦПЭ). Мы поехали в другое место в центре Казани. За нами ездила орава из ЦПЭ, человек шесть-семь, скакали вокруг нас и пытались заснять.

Никого в день пикета не задержали. Затем [участницу сменяемого одиночного пикета] Елену Изотову в январе приговорили к пяти суткам административного ареста. Я понимала, что мне может грозить что-то подобное, но меня долго не задерживали, и я расслабилась.

Меня задержали 20 февраля. У нас идут каждодневные пикеты по проблеме мусоросжигательного завода у здания кабинета министров Татарстана. Я на них присутствовала. В какой-то момент я заметила подозрительную машину, из нее выбежали сотрудники ЦПЭ, сказали: для вас есть повестка, пройдемте.

Меня отвезли в отдел полиции, протокол [о правонарушении] там был готов. Его быстренько распечатали, я все прочитала и подписала. Они такие: ну, Марина Сергеевна, чтобы вас на ночь в отделе не оставлять, поедем сразу в суд. Хорошо, что они отказались от практики выбивания телефонов. Я написала юристу и всем знакомым.

В суд приехал защитник. Заседание перенесли на следующий день на час дня, потому что я сослалась на плохое самочувствие. Я не подъехала в суд в час дня, я в это время еще была в больнице, я там находилась до вечера. Меня оттуда хотели забрать полицейские, врачи не дали. Заседание перенесли на 25 февраля. Как-то так получилось, что 25 февраля утром я тоже поехала в больницу открывать больничный лист.

На выходе из больницы стоял подозрительный молодой человек, он оказался полицейским. После больницы меня отвезли в суд и дали восемь суток административного ареста. Решение аргументировали тем, что все [участницы сменяемого одиночного пикета] находились вместе, то есть был некий сговор. Наши плакаты носили одинаковую направленность.

Судья, который рассматривал мое дело, Дамир Гадыршин, был назначен заместителем председателя Вахитовского районного суда сроком на шесть лет. Этот срок истек в октябре 2019 года. Гадыршин пожизненно назначен в другой суд, а не в Вахитовский. Непонятно, какие у него были полномочия меня судить. После того, как мой защитник на это пожаловался, упоминания Гадыршина пропали с сайта Вахитовского районного суда.

Верховный суд Татарстана оставил в силе решение Вахитовского районного суда, только зачел в счет срока [административного ареста] четыре часа, которые я провела в полиции. В Верховный суд на заседание меня не вывозили.

В спецприемнике я была впервые. Не знаю, что о нем сказать: сидишь, спишь, читаешь, ешь.

Я подавала заявление начальнику спецприемника с просьбой предоставить мне вегетарианское питание в силу моих религиозных убеждений. Через час после подачи заявления мне принесли бумагу о том, что вегетарианское питание будет предоставлено. У меня, конечно, челюсть отвисла. Обеды мне после этого носили в отдельных боксах, там было что-то вроде гречки с яйцом, но было так не каждый раз, а где-то через день. На ужин все равно давали кашу с мясом, супы с рыбьей требухой. Но они вроде как старались.

Других участниц декабрьской акции пока не задержали.

В субботу должны были проходить одиночные пикеты около ТЦ Галерея за сохранение конституционного строя. Они были намечены на три часа дня. Я пришел на 20 минут раньше, чтобы стримить видео — у меня есть группа во ВКонтакте «Россия перемен» и ютуб-канал с аналогичным названием. Я хотел осветить мероприятие в силу своих возможностей и как-то защитить людей от противоправных действий полиции.

До того, как я пришел, уже задержали Евгения Мусина из «Бессрочного протеста». Когда я начал вести прямую трансляцию, в одиночном пикете с плакатом по делу «Сети» стояла Марина Чупракова. Ее задержали одной из первых.

Полицейские начали говорить в мегафон: «Уважаемые граждане, ваша акция не согласована с администрацией Санкт-Петербурга. Прекратите ее проведение, иначе вы будете задержаны».

Я вел стрим и стал громко говорить полицейским, что одиночный пикет не требует согласования с администрацией. Никаких плакатов в руках у меня не было. Полицейские только продолжали говорить в мегафон, что акция не согласована.

Некоторое время они не знали, что делать. И такой подполковник щекастый, который разгонял первомайское шествие на Невском проспекте, с кем-то совещался. Потом майор, который с рупором ходил, сказал мне, что я якобы сопротивляюсь законным требованиям полиции и мешаю — поэтому они меня задержат.

Но как можно мешать законным требованиям полиции, если я просто говорил на улице? Я их спрашивал: «Как вы можете меня куда-то забрать, если я ничего не нарушаю?» После этого ко мне подошли несколько сотрудников полиции, которые не представились сами и не попросили меня показать свои документы. Полицейские сказали, что они меня задерживают: «Пройдемте в автозак». Я стал доставать свое удостоверение муниципального депутата, документы. Я им сказал: «Я, вообще-то, муниципальный депутат». Им было просто все равно. Я их предупредил, что буду жаловаться главе своего района и буду обращаться в КПРФ, «Яблоко» и в ту же самую «Единую Россию». Они на это никак не отреагировали.

В то время когда меня задерживали, прохожий закурил сигарету. Его тоже задержали [за курение] и отправили в автозак. Задержали и еще одного человека, который просто снимал то, что происходит.

Больше нам ничего не объясняли. Часть задержанных пересадили в другую машину и отвезли в 78-й отдел полиции. Когда мы спрашивали, куда везут нас, полицейские ответили: «В лес». Думаю, что это у них такие шутки. Но я считаю, что такие шутки неуместны.

Нас провезли мимо Невского проспекта, мимо Исаакиевского собора, потом нас привезли на улицу Якубовича, дом 16. Это первый отдел полиции. Из машины никого не выводили, там мы простояли очень долго. Я там в общей сложности в автозаке просидел пять часов.

Через два с половиной часа после задержания Марина Чупракова стала просить полицейских отвести ее в туалет. У нее заболевание почек. Полицейские отказались. Марина нашла в автозаке ведро, мы отвернулись, и она сходила туда.

После этого я стал каждые полчаса звонить на номер 112 и жаловаться на то, что меня незаконно удерживают в автозаке около первого отдела полиции. Таких жалоб я оставил около пяти.

По телефону мне отвечали: «Ваша жалоба принята», «Вы же нам уже звонили. Что вас еще удерживают в машине? Как-то странно».

Часа через три после нашего задержания некоторых стали отводить в отдел полиции № 1. Марине, которая продолжала находиться в автозаке, вызвали скорую. Полицейские не хотели пускать врачей в автозак. Ее вывели из машины в первый отдел полиции. Оттуда ее в начале седьмого увезли на скорой помощи в больницу. На следующий день ей снова стало плохо.

Я по-прежнему находился в полицейской машине, мне ничего не предъявляли и не объясняли. Борис Лазаревич Вишневский, который пришел к первому отделу полиции, спрашивал у дежурного: «Сколько будут удерживать Лазарева?» Тот отвечал: «Сколько надо, столько и будет сидеть». Вишневский пожаловался на эти действия прокурору.

После его жалобы меня вывели из машины и пересадили в другую. Было около восьми вечера — прошло более пяти часов с момента моего задержания. Меня снова куда-то повезли, куда — мне не сказали. Привезли в 78-й отдел полиции.

Когда меня завели в отдел, там я увидел пять человек, которых задержали у «Галереи» еще днем. Они находились в отделе по четыре часа, за это время на них не составили никаких протоколов.

«Кто такой Лазарев? Давайте ваш паспорт», — сказали полицейские. Наверное, это потому что я жалобы оставлял. Причем те, кто меня задерживали, не знали мою фамилию, ведь они не смотрели мои документы.

В отделе нам снова ничего не объясняли. Сотрудники полиции на вопросы, почему так долго не делаете протокол и не отпускаете, просто ходили смеялись. Протокол о доставлении составили на меня только в два часа ночи. К этому времени прошло уже больше пяти часов с момента, как меня доставили в 78-й отдел.

В отдел нам передачку принес Борис Лазаревич Вишневский. Также он прислал в отдел правозащитников, которые стали проверять, как содержатся задержанные в камерах. Нам не выдали ни матрасов, ни постельного белья. Сотрудники полиции сказали, что на втором этаже это все есть. Тогда как камеры для задержанных и мы находились на первом.

В пять часов утра на меня составили два протокола об административных правонарушениях. Я попросил сделать копии протоколов, но они специально копируют так, чтобы половину текста не было видно.

Мне вменили участие в акции, хотя у меня не было плакатов, соответственно пикетировать я не мог. Это я указал в своем протоколе. Также меня обвинили в том, что я препятствовал законным требованиям полиции якобы во время задержания. С этими обвинениями я не согласен, о чем я тоже написал в протоколе. Когда мне сказали пройти в машину, я пошел и не оказывал никакого сопротивления.

Из отдела полиции я вышел в 5 часов 30 минут. Последнего задержанного отпустили в 5 часов 40 минут. Это человек, который сигарету прикурил. Его тоже обвиняют в том, что он участвовал в пикетировании.

Мы собрались, как обычно, в субботу. Приходили люди, приносили мусор, все довольны, счастливы. Дети бегают, смеются, раскладывают мусор по коробочкам. Эти мероприятия мы проводим уже год.

Мы устраиваем эти мероприятия совместно с проектом «Собиратор». Акции проходят по всей Москве и в Подмосковье. У них есть склад, на котором они собирают большие объемы вторсырья и сдают переработчикам. Вся эта история абсолютно прозрачная, и суть именно в том, что люди могут доверять нам — сдавая вторсырье, которые точно будет переработано. Они поэтому и приходят.

Все было очень обычно. Потом подошел один полицейский и переписал данные организаторов. «Вам надо отсюда убраться. Вы тут мусор складируете», — сказал он.

Мы ему отвечали, что это не мусор, а вторсырье. И вообще, с чего бы вдруг нам уходить? Подошли еще двое полицейских. Вслед за ними пришел замначальника ОВД ЗАО Сидарин. Следующие полтора часа они нас прессовали, трясли КоАПом (кодексом об административных правонарушениях — ОВД-Инфо). Жителям, которые пришли на мероприятие, они угрожали административными протоколами и денежными штрафами. Полицейские утверждали, что мы незаконно складируем мусор.

Также сотрудники полиции говорили, что у них якобы есть жалобы от жителей, которым мы мешаем. Я даже знаю этих жителей, которым мы «мешали». Это советники управы, которые могли написать на нас жалобы. Ну то есть они не лгут, у них есть кому пожаловаться на нас. И мне кажется, у них очередь там стоит — кто может пожаловаться. Но к нам на акциях и в перерывах между ними не поступало никаких жалоб.

Через какое-то время полицейские начали говорить: «Давайте переместимся, у вас место не согласовано». Я год назад переписывалась с главой управы, когда мы в первый раз решили проводить это мероприятие, [тогда он дал добро]. Но больше я с ним не общалась на эту тему. Мы проводим и проводим [мероприятия] — нас никто не трогает.

Сейчас наши мероприятия по сбору мусора проходят на территории, заросшей деревьями, она находится между домами и с четырех сторон окружена машинами. Это не детская площадка и не дворовая территория. На кадастровой карте она обозначена как территория гаражного строительства.

Закончилось все тем, что когда у нас появились мешки со вторсырьем, представители ГБУ «Жилищник» начали эти мешки у нас утаскивать к помойке около районной управы. Нам пришлось передвинуться туда, куда они их отнесли и продолжать все там.

После того, как мы переместились к управе, полицейские нас больше не трогали. Мероприятие закончилось спокойно — еще 40 минут мы принимали вторсырье, загрузили в машину и все.

После всего этого мы ходили на встречу мусоровывозящей компании и управы. Чем закончилось, я не знаю, мне надо было уходить. Но в процессе был скандал. Глава управы возмущался, почему мероприятие проходит без его «повеления».

Я вижу ситуацию сейчас так. В этом году началась городская программа двухпоточного сбора отходов. И городские структуры заинтересованы в отчетности по мероприятиям, которые связаны с раздельной сортировкой отходов. Управа со мной сотрудничать сейчас в рабочем режиме не хочет. А хочет, чтобы активисты, которые год в любую погоду мерзли и мокли на акциях начали для них что-то делать и на все у них спрашивали разрешение. Вот у них была такая акция устрашения. Чтобы мы начали с ними договариваться обо всем. Такое принуждение к сотрудничеству.

Глава управы предложил нам новое место для мероприятий — около управы: «Вам вот здесь будет удобнее, здесь хорошее место. Вы здесь никому не будете мешать». А оно такое — внутри района. На мой взгляд, не очень удобное. Не знаю, сейчас с активистами обсуждаем варианты.

Но для меня это довольно странно с точки зрения просто позиционирования. Почему это мы должны проводить акцию около управы? Мы год нарабатывали районный актив по раздельному сбору, а теперь они нам начнут диктовать. Они нас пресанули, а теперь на сильных переговорных позициях находятся.

Дело было так. Я прибыл в ОП «Китай-город» с целью оказания юридической помощи гражданам, задержанным за «участие в публичном мероприятии».

Поскольку в ОП «Китай-город» был объявлен план «Крепость», а объяснить что-либо сотрудникам на входе, как вы знаете, возможным не представляется, я не стал представляться адвокатом на входе в отдел. Однако мне повезло, поскольку на входе в отдел один из сотрудников попросил меня побыть понятым при изъятии у некоего гражданина вещей. Я согласился, поскольку это был кратчайший путь для того, чтобы попасть к моим доверителям.

Меня проводили в отдел без досмотра и без проверки документов (не осмотрели даже сумку, Крепостники!) Завели в комнату, и — о чудо! Гражданин, у которого с понятыми изымались вещи, оказался моим доверителем, к которому мне и нужно было попасть. Я сразу же представился, сказал, что я адвокат и прибыл для защиты именно этого гражданина.

В ответ на это один из сотрудников полиции издал страшный вопль: «Вы меня обманууууулиии! Вы не мооожете быть понятыыыым!», схватил меня за руку и стал вытаскивать из кабинета. У него не получалось, и тогда на помощь к нему подоспел еще один сотрудник. Вдвоем они, преодолевая мое сопротивление, несмотря на мои возражения и указания на то, что я адвокат, вытащили меня за руки к дежурной части.

У дежурной части стояла лавка, и я, воспользовавшись тем, что один из сотрудников отпустил мою руку, мертвой хваткой вцепился в эту лавку, дабы выиграть время для возможности все же объяснить неадекватному сотруднику полиции, что я защитник, адвокат и прибыл не для того, чтобы драться с сотрудниками, а для оказания юридической помощи задержанным. У лавки в этот момент находилась другая моя доверительница, которая стала свидетелем всего этого странного действа.

Мои объяснения и уговоры не возымели действия на неадекватного мужчину в погонах, из чего я заключил, что словосочетание «юридическая помощь» и прочие умные слова он не понимает в силу отсутствия необходимого уровня образования.

С физической силой у него тоже все было плохо, поскольку оторвать меня от лавки без помощи своего коллеги он так и не смог.

В результате меня все же вывели из ОП «Китай-город», однако спустя 1,5 часа все же пропустили к задержанным. На мои вопросы о том, зачем им был нужен весь этот цирк, сотрудники полиции внятно ответить не смогли.

Хочу отметить, что адвокаты — не розовые неженки из Росгвардии, поэтому никакой чудовищной боли и жестоких моральных страданий от этих клоунов я не испытал. Но весь сюрреализм ситуации прочувствовал, в связи с чем готовлю жалобы на действия неадекватных полицейских.

Дела на меня завели потому, что я вступил в спор с губернатором [Брянской области Александром Богомазом]. Я как депутат пять с лишним лет назад пришел к нему с вопросами: что можно сделать, почему депутаты «Единой России» голосуют вопреки нормальным решениям?

В восьми километрах от Брянска, в поселке Глаженка начальная школа в деревянной избе, наверное, года 50-го, туалет на улице. Две печки — зимой их топят учителя, родители заготавливают дрова сами.

Рядом с Брянском поселки Ивановка, Нетьинка перед выборами, нарушая бюджет, раскопали [траншеи], чтобы показать, что туда проводят водопроводную воду. Водопровода там нет до сих пор, а из скважин вода — ржавая. В поселках нет дорог с твердым покрытием, освещение улиц вообще отсутствует. И это в восьми километрах от Брянска, что же говорить о дальних деревнях?

Закончилось все руганью: губернатор начал меня оскорблять в кабинете, я тоже сказал, что о нем думаю, и ушел. Я тогда был депутатом Брянского районного совета, губернатор дал команду, и депутаты проголосовали и лишили меня статуса депутата. Это нонсенс: меня не депутаты избирали. После этого навалились на мой бизнес, мою семью. Я — отец четырех детей, предприниматель. В моих торговых центрах отключили отопление, я вынужден был их продать. Мою гостиницу решили снести — вот уже три года мы судимся.

Мой сын с пяти лет хоккеем занимался, дали команду в 11 лет выгнать его с хоккея. Моих дочерей начали полоскать на подконтрольных ресурсах в интернете. Я несколько раз просил: отстаньте от меня. Нет, возбудили уголовное дело, как будто бы я крал тепло. Дело год продержали и закрыли за отсутствием состава преступления.

Я открыл блог «Вдребезги32», чтобы рассказывать обо всем как есть на Брянщине. [Губернатор] надергивал кусочки с моих видеороликов и отвозил в Москву — в администрацию президента, в Госдуму и Совет Федерации — превращая меня во врага народа. В результате получил отмашку: делай с Коломейцевым что хочешь.

В одной из передач я применил к нему и его заместителю [Александру] Коробко слово «ничтожество». За это уголовное дело об оскорблении завели — раз. У меня дома провели обыск. Слава богу, жена и дети были на отдыхе. В традициях 37-го года в 6 часов утра 54 минуты ко мне ворвались 14 человек, некоторые в масках и с автоматами. Я спрашиваю: что ищете? Почему мне не предлагаете что-то добровольно сдать? Они говорят: ищем орудие преступления. Какое орудие? Ролик-то в интернете, язык мой и голова — это «орудие преступления». Изъяли у меня веб-камеру, которая не является носителем информации.

В другом ролике к [губернатору Александру Богомазу] и председателю областной думы [Владимиру] Попкову я применил слова «негодяи» и «паразиты» — вот второе уголовное дело.

Я ездил, снимал ролики о том, как живут в Брянской области, делал репортажи из [поселка] Навля. Когда я приехал снимать, люди у меня просили помощи. Воды нет, бабушки, у которых пенсия 10 тысяч, вынуждены собирать дождевую воду, а зимой — топить снег. Снимал репортаж о местном олигархе [Дмитрии] Добронравове, советнике губернатора. Добронравов возглавляет агрохолдинг, ему на откуп отдан целый район. Когда я снимал там сюжет, меня обступили жители — они меня знают как блогера — говорят: посмотрите, у нас творится своеобразная Кущевка, все боятся Добронравова.

Шпалопропиточный завод, 25 гектар, он перевел в земли сельхозназначения — в центре Навли! Район несколько миллионов недополучает за землю. К заводу примыкает многовековой парк, теперь это инженерно-строительная зона, потому что Добронравову нужна дорога к зерноскладу, расположенному на заводе. За нами следили на машинах люди олигарха.

Местные жители еще рассказывали: у них церковь есть, там источник. Сделали купель, люди там окунались и пили воду из источника. У Добронравова в 2018 году умер внук, прожил всего три дня. Добронравов захоронил его прямо на улице, нарушая закон о погребении, рядом с церковью и источником. И люди перестали пить воду из источника: представляете, там могила в восьми метрах! Крест и табличка: «Лисичкин Роберт Евгеньевич».

Жители Навли подали заявления в прокуратуру и в суд, в первой инстанции захоронение не признали незаконным. Если бы вы почитали ответ прокуратуры — даже уж так не извивается.

Я взял интервью у священника, рассказал об этой ситуации и произнес такие слова: «Извини, Роберт Евгеньевич, что ты попадаешь на экран, потому что твой дедушка творит беспредел». По заявлению зятя Добронравова против меня возбуждают уголовное дело за разглашение семейной тайны. Какую тайну я разгласил? Могила же на улице.

Еще я делал репортаж о зерноскладе Добронравова: он введен в эксплуатацию без должных документов. Я шел с местным жителем по железной дороге — с нее склад виден как на ладони — нам навстречу идет молодой человек. Поравнялся с нами, попросил закурить, мы ответили, что не курим. Он ударил по лицу меня и моего спутника. Мы его скрутили, вызвали полицию, зафиксировали побои в больнице. Тот, кто на нас напал, написал на нас заявление. На меня завели четвертое уголовное дело: оказывается, это я шел и ударил этого негодяя. Якобы я причинил легкий вред его здоровью из хулиганских побуждений. В возбуждении дела против него нам отказали.

Пятым — реанимировали закрытое уголовное дело о том, что я как будто бы крал тепло.

Все эти дела в Брянске, может быть, имеют судебную перспективу, но серьезным наказанием мне не грозят. Так что они пошли по другому пути. Следователь заявил ходатайство об освидетельствовании моего психического состояния. Врачи нашего местного психдиспансера заявили, что в амбулаторных условиях не могут определить мое состояние, и попросили направить меня принудительно сразу в высшую инстанцию, на экспертизу в Институт им. Сербского [в Москве].

6 февраля я должен лечь на освидетельствование, хотя еще не было апелляции в областном суде на решение о направление меня в Институт им. Сербского. Для следователя это первый случай направления на психиатрическую экспертизу — он не знает, кто меня должен в Москву вести. Институт им. Сербского просит сделать анализы, я спрашиваю следователя: кто за анализы будет платить? Они три тысячи стоят. Следователь не знает, что ответить.

Я лично за последние лет пять в думе вносил три-четыре похожих законопроекта о снятии надуманных запретов в региональном законодательстве на проведение публичных мероприятий.

Например, я пытался внести поправку о том, что ограничение на проведение мероприятий ближе определенного количества метров от школ, религиозных и других учреждений действуют только в часы их работы. Складывается абсурдная ситуация: большинство образовательных учреждений 1 мая не работают, это государственный праздник. Но проводить мимо них шествие все равно нельзя. Где-то в глубине квартала находится частный детский садик, который не работает в выходной день, и на площади, где с советских времен проходили митинги, больше собираться нельзя.

Я запрашивал статистику в МВД — две трети митингов и демонстраций в Самарской области проходит в выходные и праздники, людям так удобно. В эти дни большинство социальных объектов, о посетителях которых якобы заботится закон, не работают.

В прошлом году отклонили мой законопроект, где я предлагал сократить расстояние до объектов, рядом с которыми нельзя проводить публичные мероприятия. По региональному законодательству митинговать нужно в более 150 метров от образовательных учреждений. В то же время продажа алкоголя и сигарет разрешена в 100 метрах от школ. Мы предложили уменьшить расстояние, на котором можно митинговать, по аналогии с алкоголем до 100 метров. Этот вопрос также не прошел.

Все это укладывается в общую запретительную логику закручивания гаек в отношении публичных мероприятий. В свое время «Коммерсант» публиковал карту — чуть ли не с вашим правозащитным агентством разработанную (имеется в виду проект «Территория нельзя» — ОВД-Инфо) — крупных городов России, где были помечены места, где нельзя проводить мероприятия. Я распечатывал в цвете эту карту Самары, демонстрировал ее депутатам на заседании. Показывал, что в центре города почти нигде нельзя провести митинг. Но региональный закон еще ужесточили: добавили в список запретов учреждения, где проходят учебные курсы — например, английского языка. В каком-то здании сидит какая-то фирма, которая проводит курсы — значит, проводить публичные мероприятия там больше нельзя.

«Единая Россия», которая контролирует [самарский региональный] парламент, четко стоит на своем: надо защищать права не только тех, кто хочет митинговать, но и тех, кто хочет свободно проходить мимо. Я очень часто пытался обжаловать в судах отказы в проведении публичных мероприятий. Вплоть до Верховного суда мы боролись по многим таким нелепостям.

Например, нам запрещали проводить демонстрацию по маршруту всего 150 метров, потому мы что мы должны были пройти мимо цирка в выходной день. В этом цирке через два часа после проведения нами публичного мероприятия должно было начаться представление. Цирк находился в ста метрах от этой улицы. Якобы демонстрацией мы препятствуем гражданам, которые за два часа до представления приедут и захотят перейти дорогу. В суде я представлял данные о [предполагаемой] скорости движения колонны мимо цирка. Речь там шла даже о секундах, а не минутах, когда колонна должна была пройти мимо пешеходного перехода, — бесполезно, [демонстрацию не разрешили].

[Нынешний] законопроект был обречен на отклонение. Но вносить такие законопроекты нужно, чтобы обозначать несогласие с запретительными нормами.

Не важна политическая направленность мероприятия. Акции запрещают левым, правым, демократам. Вспоминаю, как у нас запретили «Русский марш» по безлюдному широкому тротуару вдоль Московского шоссе. Запретили, потому что в 150 метрах — через железнодорожное полотно и огороженные забором автостоянки — находится больница. Туда в принципе пройти невозможно, там колючая проволока. Суд подтвердил отказ. Были случаи, когда на другой стороне очень оживленной магистрали находится церковь, и в митинге отказывали. Несмотря на то, что сама по себе дорога с плотным потоком машин отсекает социальное или религиозное учреждение от публичного мероприятия.

Мне отказали в проведении мероприятия на площади Куйбышева — центральная в Самаре, крупнейшая площадь в Европе — на ней всегда проходили митинги. Через два квартала, в 150 метрах от площади Куйбышева находится больница, с другой стороны — учебное заведение, а с третьей — управление самарской епархии. Богослужения там не проходят, там офис митрополита. Я пытался это обжаловать: суд первой инстанции вынес курьезное решение: якобы управление епархии является «объектом религиозного поклонения». Только в областном суде поняли, что объектом поклонения для верующего может быть икона, святыня, церковь, но никак не офисное здание. Областной суд, оставив в силе решение [о запрете митингов], эту строчку убрал.

Само понятие площади — публичное, вечевое — это незастроенное пространство, где граждане могут собраться и для ярмарки какой-нибудь, и для обсуждения каких-то вопросов. Больше ни для чего площади не существуют.

При этом власть не обращает внимание на свои же запреты, просто устраивает не митинги, а «культурно-массовые мероприятия». Профсоюзам согласовывают первомайское шествие, которое идет мимо всех этих больниц, школ, техникумов, детских садов. Перекрывается полгорода. Они выходят на эту же площадь Куйбышева, там их встречает губернатор и [областное] правительство на трибуне, все машут шариками. Такое культурно-массовое мероприятие имеет все признаки демонстрации: например, транспаранты с надписями. Коммунистам проводить демонстрации по тому же маршруту не разрешают.

Это отработанный конвейер, эшелонированная система, начиная от депутатов, блокирующих попытки либерализовать законодательство о митингах, заканчивая судьями, которые закрывают глаза на все.

Когда отклоняли законопроект [29 января], была сказана замечательная фраза председателем комитета по законности, бывшим прокурором Юрием Шевцовым. Когда выступавший с докладом депутат [от КПРФ] Алексей Краснов сослался на решение Конституционного суда по Республике Коми от ноября прошлого года (о том, что нельзя запрещать акции только из-за формального нарушения регионального запрета устраивать их вблизи каких-то объектов — ОВД-Инфо), Шевцов сказал: решение Конституционного суда на нас не распространяется. Я даже сделал ему замечание, что в устах юриста такая фраза довольно сомнительна. Он поправился, сказал, что решение Конституционного суда по Коми не обязательно означает, что надо менять законодательство в Самарской области. Как юрист, пусть и заочник, считаю это однозначно неправильным.

Сама инициатива фракции КПРФ во многом и была основана на решении Конституционного суда [по Коми]. Было принято решение о том, что неудобства, которые могут вызвать публичные мероприятия, не являются аргументом для отказа в проведении. Об этом же ранее было штук пять решений Конституционного суда и еще больше — Европейского суда.

За отклонение законопроекта проголосовало абсолютное большинство депутатов. Против — КПРФ, видимо, ЛДПР, у нас есть один депутат от «Справедливой России», не готов сейчас сказать, [как он голосовал].

Я устроился на работу администратором в магазин в Калуге. Это должен был быть мой первый день на работе. [15 октября 2019 года] я вышел из дома около семи утра. ФСБ-шники ждали меня возле соседнего дома. Ко мне подошел парень, попросил телефон: типа, очень срочно нужно вызвать такси. Я дал телефон. В это время из припаркованного рядом микроавтобуса темно-синего цвета выбежали двое или трое человек в масках.

Мне заломали руки, положили на асфальт, затем потащили в микроавтобус. Положили лицом вниз, на пол микроавтобуса, обыскали, надели наручники. Немного прессанули меня. Один из них снял маску и крикнул: «Узнаешь меня»?

Я узнал: это сотрудник калужского ФСБ, он представлялся Дмитрием Сергеевичем Волковым. Хотя его удостоверения я никогда не видел. Когда я приходил к нему в ФСБ, просил позвать Дмитрия Сергеевича Волкова, подходил именно этот человек. Дмитрий Сергеевич Волков фигурирует в документах по моему [первому] делу. (В 2017 году Любшин был осужден по статьям об экстремизме (ч. 1 ст. 282 УК) и реабилитации нацизма (ч. 2 ст. 354.1 УК) из-за постов во «ВКонтакте» — ОВД-Инфо).

Отец мой нашел в «Одноклассниках» и «ВКонтакте» Дмитрия Волкова из Калуги, распечатал его фотографии и его друзей и показал мне. Сам Волков — это не тот сотрудник ФСБ [который мною занимается], но среди друзей [калужского Дмитрия Волкова из соцсетей] он был. В соцсетях этот оперативник ФСБ не Волков, а Евгений Шкуратов. Через соцсети нашелся его отец, Олег Шкуратов. Олег Шкуратов родом из Донецка, российский военный, был одним из руководителей калужского СИЗО.

Когда меня затаскивали в микроавтобус, я думал, это вообще не моя история — может быть, берут парня, который у меня телефон попросил? Потом подумал: может, это пригожинцы? Были случаи, когда они избивали людей, поджигали машины. Но потом я увидел Волкова-Шкуратова.

Он спросил: «Ты догадываешься, откуда мы?» Я ответил, что да. Он угрожал, что отвезет меня на Донбасс, а там таких, как я, убивают. Начал меня бить и применять электрошокер. Микроавтобус поехал. Куда — я не знаю, я лежал лицом в пол. Но явно не на Донбасс, ехали мы минут 40. Наверное, чтобы не на людях все это было, не у меня во дворе.

Волков-Шкуратов спросил, какой у меня пароль на телефоне. Я сказал — 2004, это год рождения моего старшего сына. Он решил, что 2004 — это 20 апреля, день рождения Гитлера. Он стал бить меня еще и за это. Я осужден по статье об оправдании нацизма — я его не оправдывал, но экспертиза так решила.

Сопровождая все это избиением:

— Ты нацист!

— Я не нацист.

— Какая у тебя статья?

— 354.1.

— Как статья называется?

— Оправдание нацизма.

— Значит, ты нацист!

Угрожал, что убьет и закопает в лесу. Мне было некуда бежать: я был в наручниках, в микроавтобусе непонятно где. Он спрашивал, почему у меня в друзьях польский журналист Томаш Мацейчук. Как я с ним познакомился, при каких обстоятельствах встречался. Я говорю: я его знать не знаю, он у меня в друзьях во «ВКонтакте». Еще он бил меня за то, что я репостил тексты об Александре Литвиненко.

Волков-Шкуратов сказал, что меня задержали за оправдание терроризма, объяснил, по какому случаю, и требовал, чтобы я признался, что оправдывал терроризм. Я репостнул новостную публикацию о случае с Михаилом Жлобицким в архангельском УФСБ.

Еще он спрашивал меня, почему я поддерживаю Украину и Литву. Я ответил, что просто изучал историю Великого княжества Литовского, потому что у меня родственники в Беларуси. Может быть, это в его голове не умещалось: [нынешняя] Беларусь входила в Великое княжество Литовское.

Он спрашивал, зачем я ездил в Беларусь. Во-первых, у меня там родственники. Он заставил перечислить родственников, кто где работает. Он говорит: а ты там еще и просто ездил, фоткал что-то, с кем-то встречался. Я говорю: у меня в 2016 году был долг, еще до уголовного дела я был невыездной. Все отдыхают в Турции или Египте, а я поехал на экскурсию в Беларусь. Я фотографировался с двумя людьми: один друг в фейсбуке, другой — «ВКонтакте». Они оба живут в белорусском городе Лида, я с ними встречался.

Волков-Шкуратов говорил, что я не патриотичен — видимо, вбивал в меня патриотизм кулаками, ногами и электрошокером. Спросил, воевал ли мой дед. Я сказал, что нет, ему было 13 лет, [когда началась Вторая мировая]. Спросил, служил ли я в армии.

Еще в ходе пыток он спрашивал меня об ИПЦ. Истинно православная церковь — это христианская конфессия, не принадлежащая Московскому патриархату. У меня друзья в одной из таких церквей, Российской православной автономной церкви. Спрашивал, оплачивается ли их деятельность из-за границы — об этом я ничего не знал. Он бил меня за то, что я и эти мои друзья критиковали РПЦ.

Спрашивал, зачем я ходил к язычникам. Ну, люди интересные, ходил к ним на праздник. Спрашивал, почему я развелся. Люди разводятся, я развелся благополучно. Просил, чтобы я [об избиении в микроавтобусе] никому не рассказывал. Иначе будут неприятности, в тюрьме меня накажут.

Спустя четыре часа меня привезли к следователю в Следственный комитет Калуги. От него я узнал, что дело возбудили 14 октября [2019 года]. На допросе вину я не признал, сказал, что никогда не оправдывал и не оправдываю терроризм, воспользовался 51-й статьей Конституции (дает право не свидетельствовать против себя — ОВД-Инфо).

Дело возбудили за репост с комментарием годовой давности. Хотя я этот пост сам давно удалил: они год хранили эти данные, а что пост удален — не важно, он же был публичным. Пост они исследовали 27 марта. В заключении написали, что в посте содержалось имплицитное оправдание терроризма. Имплицитное — как бы скрытое, неясное. Я назвал Жлобицкого «героем недели как минимум», я подразумевал, что он стал героем новостей. Это подтянули, будто бы он «вообще герой».

Меня отправили в ИВС (изолятор временного содержания — ОВД-Инфо), на суде следователь попросил не СИЗО, а домашний арест. 25 декабря меня отпустили под подписку о невыезде. Следствие уже закончено.

19 ноября в шесть часов утра их (Фарруха Махкамова и еще несколько человек — ОВД-Инфо) взяли. Время, когда [силовики] пришли к нам, я узнала от соседей. Соседи тоже были в шоке. Говорят, такой шум был.

В первые дни я вообще не была в курсе, что происходит. Только, что кровь была в квартире, обыск, все перевернули. Я в тот момент была в другом городе. Так как уже было время родов, а прописка у нас в другом городе, я туда уехала.

Где-то девятый час был [19 ноября], на связь муж не выходил, и я начала беспокоиться. Тем более там уже кипиш был в городе, что кого-то [в связи с причастностью к Хизб ут-Тахрир] взяли. Потом родственника попросила, чтобы пришел в квартиру, посмотрел, все ли у мужа хорошо.

Когда родственник пришел, на двери была прикреплена записка, что проводился обыск от ФСБ. Я тогда поняла, что у нас тоже были обыски, что мужа забрали.

[В квартире] все было перевернуто. Родственник сказал, что в мусорном пакетике салфетки с кровью лежат. И в ванной была кровь, и в раковине. Конечно, я сразу поняла, что было насилие при задержании уже.

Всю литературу забрали, начиная с Корана. Любую литературу, даже книжки про воспитание детей. Диски забрали: свадебные диски, детские диски. Я не знаю, зачем они нужны [силовикам], там ничего не было запрещенного.

Когда я родила, в тот же день я приехала в Тюмень. Это было 27 числа. Сразу взяла адвоката, попросила, чтобы зашли к нему, увидели его состояние.

Адвокат зашла, увидела следы на нем, что были пытки. Он сказал, что его пытали и заставили дать показания на одного из тех, кого задержали в тот день.

В дальнейшем адвокат перестала отвечать на звонки. Видимо, ей не понравилось, что я начала это оглашать. Потом попросила через другого адвоката: пусть он скажет, напишет, что с ним происходило в тот день. И муж по порядку описал:

«Они пришли очень рано, даже не помню, как открыл дверь. Зашли и сразу на пол. Меня держали на полу в наручниках почти три часа, пока проводили обыск. Потом посадили в микроавтобус на пол и связали глаза.

Потом мы куда-то приехали, предположительно в РУБОП (вероятно, имеется в виду подразделение МВД по борьбе с организованной преступностью — ОВД-Инфо) и ЦПЭ (Центр по противодействию экстремизму — ОВД-Инфо). Меня занесли в помещение и связали руки к ногам, я лежал на животе. Спустили носки, приложили бумагу, потом намочили и привязали шнур от электричества к ноге.

Потом почти каждые 30 секунд пускали напряжение и с каждым разом увеличивали силу тока. Когда я получил ожог, они сняли с ног и присоединили на левую руку. Пытали на левой руке около полутора часов, и так же на руку получил ожог.

Потом спустили штаны и подключили шнур на половой орган. Там не дошло до ожога, я не выдержал и стал терять сознание. Они испугались, что сердце может не выдержать, и убрали шнур. Издевались током около пяти часов. Ушли, оставив в таком положении где-то на час или больше.

Потом вернулись и начали угрожать насилием. Я сначала принял это за угрозу и просил развязать руки, так как уже их не чувствовал. Тогда они снова сняли брюки и начали чем-то мазать задний проход и говорить: «Мы сейчас тебя почистим, а потом поимеем по очереди». Когда вставили какой-то предмет, я согласился подписать то, что они просили изначально. Я сожалею об этом, но в тот момент я подумал, что мне нужно сохранить свою честь».

Moloko plus — это независимый журналистский проект. Один из способов встретиться с нашими читателями, в том числе потенциальными, рассказать о себе, продать альманахи, мерч — это презентация.

Мы не страдаем такой москвоцентричностью, снобизмом Садового кольца, мы часто ездим в регионы. Чаще всего мы катаемся в ноль, потому что сколько мы зарабатываем на презентации, столько нам выходит проезд. Но мы все равно ездим, потому что мы считаем, что раз у нас есть какая-то аудитория, которая готова запариться, что-то нам организовать, значит мы должны не зазнаваться и должны пойти навстречу. Собственно, такая история была в Нижнем Новгороде.

Нам написали наши друзья из Комитета против пыток — говорят «приезжайте». Наши знакомые левых взглядов тоже говорят «приезжайте». И мы такие: «Да, конечно, приедем». Мы очень боялись, у нас тогда вообще не задался год. Мы боялись, что на нас нападут-либо менты, либо какие-нибудь нацисты.

На презентации ничего не предвещало беды. У нас началась вступительная речь, мы планировали поговорить о журналистике, продавать альманахи и потом дружно потанцевать. Но пришли менты, случился полный хаос, презентацию нам сорвали.

Полицейские назвали причину своего визита: к ним поступило заявление о совершении преступления. Они не говорили, от кого, скрывали это от нас, но мы все равно узнали. У нас записано имя этого человека, это лидер местного полуживого НОДа (Национально-освободительного движения — ОВД-Инфо).

Полицейские сказали: вы распространяете экстремистскую литературу. Это очень забавно, потому что, вообще-то, распространение экстремистской литературы — даже не преступление, это правонарушение. Они вызвали неких понятых — мы проверили, они не живут по тем адресам, которые назвали. Изначально пришел Центр «Э» (Центр по борьбе с экстремизмом — ОВД-Инфо), затем оперативный полк и криминалисты. Еще следовательница пришла, которая, конечно же, орала на меня: «Я не следовательница, я следователь».

Итак, полицейские изъяли футболки, альманахи, книги бара «Подсобка» (где проходила презентация — ОВД-Инфо), газовые баллончики и еще питьевую воду.

Половина мусоров мне [во время изъятия] говорила: уходи отсюда, ты нам мешаешь проводить следственные действия, а вторая говорила — останься. Кто-то требовал документы, кто-то не требовал. В общем, я был в абсолютном замешательстве, когда увидел, что на пороге стоит адвокат, Алексей Матасов. Я сказал полицейским: «Смотрите, тут все очень просто, вот адвокат, и давайте через него общаться». И они расценили это как неповиновение законным требованиям сотрудников полиции, потому что я не показал паспорт. Меня отвезли в отдел. Из отдела я вышел только через два дня.

Дальше полицейские начали проводить доследственную проверку. Я уже вернулся в Москву, когда мне позвонил растерянный участковый, на которого это все спихнули. Он разводил руками и говорил: «Я вот не знаю, что делать». В итоге полицейский отправил изъятое на экспертизу, а экспертиза длилась год, потому что вместе с альманахами изъяли целую библиотеку.

Я особо не переживал о результатах. К тому моменту статью 282 УК декриминализировали (с января 2019 года уголовная ответственность за «экстремизм» наступает, только если нарушение совершено не впервые — ОВД-Инфо), про Жлобицкого (анархист из Архангельска, взорвавший себя в приемной местного управления ФСБ — ОВД-Инфо) мы ничего не писали, поэтому вряд ли попали бы под оправдание терроризма. Тем более изъятые номера были о революции. У нас всегда очень интеллигентный дисклеймер перед альманахом: «Наша задача — поговорить о чем-то, а не призвать к чему-то». Это действительно наша позиция, у нас нет цели выразить свое мнение.

Дагестанский закон о проведении массовых мероприятий, как мы считаем, ограничивает права граждан на мирные собрания. А в отдельных случаях — противоречит федеральному. Попытки провести митинги на самые разные темы, в том числе по проблемам экологии, городской среды, предпринимались, но согласовать их очень трудно.​

​Постановлением правительства Дагестана в Махачкале жестко определены три площадки, на которых можно проводить митинги. Они попытались сделать по аналогии с Москвой, где можно собираться в гайд-парке без уведомления [властей], но в Махачкале ограниченное количество площадей, на которых можно проводить митинги. По крайней мере, так это постановление трактуют чиновники.​

​Еще в региональном законе была норма, что нельзя проводить массовые мероприятия в тех местах, где находятся органы государственной власти. Махачкала — республиканская столица. Здесь куда ни пойди, всюду органы государственной власти — федеральные, республиканские, местного самоуправления.

Федеральным законом запрещено митинговать только у судов. Как мы видим, в Москве и других городах у органов власти проходят митинги, и никаких проблем не возникает.

Несколько лет назад предпринимались попытки провести митинг против застройки парковой зоны у озера Ак-Гель. Люди хотели устроить мирное массовое мероприятие, но им не дали.

​​Еще у нас есть громкая история: в горах были убиты молодые ребята, братья-пастухи Гасангусейновы. Сначала их пытались выдать за террористов, потом власти признали, что их убили по ошибке, но за эту ошибку никто ответственности не понес.

​Несколько лет отец убитых братьев пытается добиться справедливости. Он подавал, по-моему, порядка 40–50 заявок на митинги, ему отказывали под разными предлогами.​

​Мы занимаемся делом журналиста Абдулмумина Гаджиева. Он и еще десять человек проходят по делу о якобы организации и финансировании терроризма. Абдулмумин Гаджиев — известный в республике человек, журналист, специалист в области исламского бизнеса. Мы, его коллеги, знакомые, убеждены в абсурдности этого дела. Мы проводили пикеты в его поддержку, пытались организовать митинг и демонстрацию — власти этому противятся. Как в специально отведенных местах, где митинги официально разрешены, так и в других — например, на центральной площади города. Но нам отказывают.

Первый отказ обжаловали в суде, суд тоже встал на сторону власти, Верховный суд Дагестана оставил решение в силе. ​Поводы для отказов были самые разные: нет возможности, проводятся другие публичные мероприятия, у организаторов митинга якобы «критические настроения, и мероприятие способно дестабилизировать ситуацию». Стандартная отписка — «в связи с напряженной ситуацией в республике, есть террористическая опасность». Очень разные отписки, но их цель — показать, что у граждан нет права на мирные собрания.​

​Мы подали до 600 заявок. Минюст Дагестана отказывал в проведении мероприятий, суды подтверждали отказы. Обжаловали мы не все отказы — порядка 180-ти. Подавали заявки не только на митинги. Мы думали: если митинг не разрешают, может быть, разрешат демонстрацию? Заявки на демонстрацию тоже отклоняли.

Только в одном случае Ленинский районный суд Махачкалы вынес решение в нашу пользу, но на следующий же день Минюст [Дагестана] обжаловал решение в Верховном суде [Дагестана], и Верховный суд отменил это решение.​

​Сейчас введен новый порядок оспаривания решений судов по административным делам, и мы подали одну из первых жалоб в Пятигорск (город находится в Ставропольском крае — ОВД-Инфо) — в Пятый кассационный суд. Мы думали, что на уровне федерального округа или Москвы должны добиться справедливости.

В одном случае пятигорский суд уже признал правоту за нами и неправоту Минюста, районных и Верховного суда Дагестана. Уже назначены заседания по другим таким делам. Если ориентироваться на первое решение, далее будет под сотню отмененных решений Верховного суда Дагестана, а это испортит всю статистику [судебной системе Дагестана].​

Видимо, поэтому [пятигорский] суд предоставил нам время для примирения: ответчики могут пойти с нами на мировое соглашение на взаимовыгодных условиях, чтобы остальные жалобы не рассматривались. Правда, [власти Махачкалы] уже снова отказали в митинге против застройки у озера Ак-Гель.​

​Параллельно мы подали жалобу в Конституционный суд Дагестана на запрет митингов у органов власти, рядом с остановками общественного транспорта, автомобильными дорогами и тротуарами — чтобы оспорить саму эту норму закона. Заседание Конституционного суда было месяц или полтора назад. Судьи очень долго готовили решение, но вот оно [было озвучено] 18 ноября. Конституционный суд Дагестана признал неконституционным пункт о запрете проводить митинги у органов власти и дал указание Народному собранию Дагестана внести изменения в закон.

Нужно отметить, что одиночные пикеты по делам братьев Гасангусейновых, делу Гаджиева проходят регулярно. Люди подходят, интересуются. Проведению одиночных пикетов в различных частях города власти не препятствуют.

Для турнира сняли спортивный зал. По моим ощущениям, в зале было человек 60–70. Прошел первый бой, примерно в 13:20 ворвались штук 20 мусоров. В черной форме с надписью «полиция», черных масках, бронежилетах, во всей экипировке. Кто они, почему ворвались, естественно, не сказали. Потребовали, чтобы все встали по стенам и положили руки на стены, заткнулись и стояли. У кого с собой средства самообороны, нужно было скидывать в определенное место. Многие, конечно, спрятали их и не отдали.

Один мусор был без маски, высокого роста. Видимо, он был главным: он командовал, затыкал всем рот. Один человек был против того, чтобы выполнять эти собачьи команды. Насколько я поняла, его ударили по ногам, и одного из первых силой утащили в автозак. Потом в сети выложили его фотки со следами от рук на шее. Еще одна девчонка потребовала у ментов объяснений, на нее наорали, отобрали у нее телефон, угрожали ей.

Чувак с дистро (лоток с печатными изданиями, музыкальными дисками и антифа-атрибутикой — ОВД-Инфо) начал собирать свои книжки, до него докопались: а что это ты убираешь улики и вещдоки? Я сказала ему: стой у своего рюкзака, а то неизвестно, чего они тебе подложат. В итоге он застегнул свой рюкзак, не знаю, что с ним дальше было.

Большинство стояло в офигении и ожидании непонятно чего. Почему все это происходит, куда нас повезут, нам не говорили. Потом объявили: по 24 человека, начиная с левой стороны зала, пакуемся в автобусы.

Менты объяснили все это установлением лиц, которые могли участвовать в «беспорядках 27 июля» в центре Москвы. И непонятно, это была формальная или настоящая причина задержаний.

Я оказалась в первой партии. Мы поехали в ОВД «Сокол», всего с турнира увезли людей в четыре отдела. В ОВД «Сокол» нас не обыскивали, ничего не сказали, но со всех собрали паспорта. Часа полтора мы стояли на холоде на улице у входа в ОВД — не знаю, было ли это сделано специально. Когда замерзли, мы сами заходили в ОВД, ходили туда в туалет.

Нас вызывали по одному-двое. Всем давали однотипные непонятные анкеты и говорили, что отдадут паспорт только после ее заполнения. Я спросила: это что вообще за анкета и почему мы должны ее заполнять? Мне ответили, что для некоего электронного каталога. Что это за каталог, не стали объяснять.

Анкета — просто лист бумаги, там были графы: рост, вес, ФИО, телефон, адрес, образование, работа. А также какие-то бредовые графы — например, связи с криминальным миром. Никаких строчек для сотрудников полиции, чтобы они это как-то визировали, не было. То есть надо было записать в чуть формализованном виде свою биографию. Кого-то еще заставляли сдавать отпечатки пальцев, и всех фотографировали. Фотографировали с номерком из четырех цифр, написанными от руки.

Я попыталась им объяснить, что они нарушают закон, но мне ответили, что паспорт не отдадут, пока я все это не сделаю. Типичный разговор с мусорами: не будешь фотографироваться, не получишь паспорт. С нами было двое несовершеннолетних, за одним приехала мама, другому отдали паспорт, и он уехал сам. На излете этой переписи — длилась она часа три — приехал адвокат. Был бы адвокат сразу, возможно, обошлись бы без анкет. А так, почти все их заполнили в «Соколе», в других ОВД некоторые отказывались.

Часов в шесть-семь вечера все опять собрались в спортзале, турнир продолжился. Провели бои и награждение. Когда менты только ворвались, то сказали: ребята, мы вас всех просто перепишем, и вы продолжите. Мы в это, конечно, не поверили, но так и получилось. Видимо, менты хотели показать: вы у нас под колпаком. Рядом со спортивным клубом ничего криминального не происходило, поэтому никаких поводов врываться на турнир у ментов, конечно, не было.

Камбарка — это маленький город на границе Удмуртии и Башкортостана. Камбарка находится от нашего города, Нефтекамска, в 15 километрах. Рядом с Камбаркой решили перепрофилировать завод, который перерабатывал химические вещества. Сейчас будет не только химический завод, но и полигон по утилизации отходов первого и второго класса опасности: отходов, содержащих ртуть, нефть, а также батарейки и другое.

Говорят, в год будет перерабатываться 50 тысяч тонн отходов. Это огромная цифра. Есть вероятность, что отходы будут просто сжигать, что очень вредно для окружающей среды. Кроме того, рядом с заводом течет Кама. Если отходы будут попадать в реку, пострадают многие регионы.

Первые митинги были в июле в Камбарке и Нефтекамске. Инициативные группы против этого завода также появились в Ижевске и Сарапуле. Первый митинг по проблеме завода в Камбарке у нас в июле согласовали без проблем. На митинге выступал глава Нефтекамска, говорил, что он солидарен с позицией жителей, выступает за то, чтобы завод не угрожал экологии.

Но затем мы двадцать раз подавали в сентябре и октябре уведомления на митинги по этой проблеме, и каждый раз наши заявки отклоняли. Якобы каждый раз раньше нас подавали заявку на митинг в том же месте в то же время. Заявки на акции подавали люди из ООО «Индустрия», тесно сотрудничающей с администрацией Нефтекамска. Если городу нужны какие-то строительные работы, тендер, скорее всего, выиграет «Индустрия».

Мы заявляли митинг против перепрофилирования завода в Камбарке, а люди из «Индустрии» — митинг по теме мусорной реформы. «Индустрия» с заявкой на митинг всегда оказывалась якобы раньше нас, потому что у нас не ставят входящий номер на принятом уведомлении о митинге. Говорят, регистрация уведомления о митинге осуществляется в течение дня. Это дает возможность чиновникам утверждать, что кто-то в тот же день, но якобы раньше, принес свою заявку.

В Нефтекамске 140 тысяч населения, в городе много площадей, но есть постановление нефтекамской администрации, что все митинги должны проводиться рядом с кинотеатром «Октябрь». Никаких митингов «Индустрия» не проводит, хотя уже даже в суде обещала, что проведет. Согласно недавно принятому закону, в случае отмены митинга организаторы должны об этом публично оповестить. Ничего такого сделано не было.

По проблеме Камбарки КПРФ разрешили митинг только в Уфе (столица Башкортостана — ОВД-Инфо), но не в Нефтекамске. А организатору митинга КПРФ 7 ноября в Нефтекамске пришло уведомление от правительства Республики Башкортостан о том, что завод в Камбарке, проблему с питьевой водой в Нефтекамске и пенсионную реформу нельзя обсуждать на городском митинге. Потому что это будет отклонением от заявленной темы митинга — годовщины Октябрьской революции и социального положения в России.

Темы питьевой воды и Камбарки на митинге 7 ноября в Нефтекамске все-таки затронули. Полиция этому не препятствовала, зато полицейские одному из активистов запретили надевать футболку с лозунгом против завода.

У нас в Нефтекамске к власти пришел новый клан, думаю, они боятся митингов: боятся, что создастся впечатление, что в городе не все в порядке.

UPD 15:58: Айдара Баянова ошибочно назвали организатором акции, потому заголовок материала изменен.

Была заявка на пикет в центре Москвы по поводу запрета на ввоз в Россию американских лекарств. В 2018 году его не согласовали. Отказ в согласовании был обжалован. История совпала с тем, что было принято постановление пленума Верховного суда, в рамках [ответа на требование] ЕСПЧ, о том, что в России нужно совершенствовать процедуры, связанные с организацией публичных собраний.

Это постановление отразилось на ряде судебных решений, в том числе и по нашему делу. Такое бывает очень редко, но случается: в сентябре прошлого года Мосгорсуд признал отказ в согласовании пикета незаконным. Поскольку невозможно вернуться в прошлое [и согласовать пикет], единственным способом восстановления нарушенного права было обращение за компенсацией морального вреда.

Соответствующий иск был подан в Таганский районный суд, он был рассмотрен без участия сторон. Если верить протоколу, кто-то из ответчиков на суде был, но [это сомнительно]: нам не дали ознакомиться с делом. Суд отказал в компенсации морального вреда, потому как права заявителя якобы не нарушены. Хотя из практики Конституционного суда следует, что компенсация морального вреда является способом восстановления нарушенного права.

В Мосгорсуде дело стали рассматривать через шесть месяцев. В российских судах достаточно распространено, что вам назначают заседание на какое-то время, но нужно ждать два-три часа. В этом случае пришлось ждать практически семь часов. В пятницу, 8 ноября, суд должен был начаться в 15:10, а фактически начался в 22:30.

Это время люди вынуждены были сидеть, не понимая, когда же их вызовут — через час, два, три. Одной из заявительниц, Елене Санниковой, в 22 часа пришлось вызывать скорую в коридор суда. Пожилой человек, у нее проблемы с сердечно-сосудистыми заболеваниями, она много часов ждала на железной скамье в плохо вентилируемом коридоре. Медики зашли в суд, проверили, что у нее нет критического состояния, дали направление к врачу.

Другой заявительнице, Марии Рябиковой, потребовалось выйти из здания. Входя в суд, вы проходите контроль с металлоискателем, записываетесь. На вход суды работают до 16:45, после этого войти уже нельзя — при том, что суд продолжает работать. Рябикову не стали пускать обратно, ей пришлось ждать у дверей несколько часов.

Дело перенесли на 14 ноября, четверг. Сказали, нужно соблюдать пропускной режим. (Рябиковой нельзя было выходить из здания, несмотря на многочасовую задержку — ОВД-Инфо): Если бы соблюдали, мы бы и в полночь рассмотрели, а так — приходите еще раз, try again later.

Теперь дело назначено с утречка, больше шансов, что к обеду управимся.

[class^="tooltip"] { position: relative; border-bottom: 1px dashed #F04E23; cursor: pointer; } [class^="tooltip"]:after { opacity: 0; visibility: hidden; position: absolute; content: attr(data-tooltip); padding: 6px 10px; top: 1.4em; left: 50%; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(-2px); transform: translateX(-50%) translateY(-2px); background: grey; color: white; white-space: pre-wrap; z-index: 2; border-radius: 2px; font-size: 14px; line-height: 20px; -webkit-transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); } [class^="tooltip"]:hover:after { display: block; opacity: 1; visibility: visible; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(0); transform: translateX(-50%) translateY(0); } .tooltip--left:after { top: -4px; left: 0; -webkit-transform: translateX(-112%) translateY(0); transform: translateX(-112%) translateY(0); } .tooltip--left:hover:after { -webkit-transform: translateX(-110%) translateY(0); transform: translateX(-110%) translateY(0); } .tooltip--right:after { top: -4px; left: 100%; width: 320px; -webkit-transform: translateX(12%) translateY(0); transform: translateX(12%) translateY(0); } .tooltip--right:hover:after { -webkit-transform: translateX(10%) translateY(0); transform: translateX(10%) translateY(0); } .tooltip--triangle:before { content: ''; width: 0; height: 0; border-left: solid 5px transparent; border-right: solid 5px transparent; border-bottom: solid 5px grey; opacity: 0; visibility: hidden; position: absolute; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(-2px); transform: translateX(-50%) translateY(-2px); top: 1.1em; left: 50%; -webkit-transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); transition: opacity 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1), -webkit-transform 0.2s cubic-bezier(0.64, 0.09, 0.08, 1); z-index: 3; } .tooltip--triangle:hover:before { display: block; opacity: 1; visibility: visible; -webkit-transform: translateX(-50%) translateY(0); transform: translateX(-50%) translateY(0); }

Задержали меня 27 июля на Трубной, когда оцепили площадь. В автозаке я был с Марией Алехиной (участница Pussy Riot — ОВД-Инфо). Нас оформляли в ОВД «Свиблово» до пяти или шести утра, затем на двое суток отвезли в ОВД «Северное Медведково», потом присудили 15 тысяч рублей штрафа.

В самом начале августа я нашел повестку из военкомата, которая торчала в дверном косяке. Причем не в моей двери, а в двери, которая отделяет подъездную площадку от холла с квартирами. В повестке было написано, что мне нужно явиться в военкомат 1 октября для уточнения материалов воинского учета. Все правильно, но обычно такую повестку присылают в октябре: каждый осенний призыв мне нужно предоставлять в военкомат бумажку о том, что я учусь в вузе. Сама повестка правомерная, но странно, что ее принесли в августе, и непонятно, почему не положили в почтовый ящик.

Галерея «Дордор» работала больше полутора лет, мы сделали больше ста выставок, очень разных, в том числе вообще не связанных с политикой. Мы занимались некоммерческими выставками, последняя — мы дали площадку [паблику «ВКонтакте»] «Ахуху» для выставки «Осень пахана». На этой выставке также были представлены и мои картины.

В день выставки [7 октября], когда мы завершили монтаж [выставки], к нам сначала пришел один человек с управы [Пресненского района] — как бы просто посмотреть. Потом пришли пожарники из МЧС, проверить здание на пожарную безопасность. Еще минут через двадцать-тридцать пришла куча народу с управы, сотрудники МВД. Один из них то говорил, что он с управы, то что из ФСБ — путался постоянно.

Галерея у нас зарегистрирована как ИП, а еще есть бар, он — как ООО. У нас есть разрешения, мы зарегистрированы в системе ЕГАИС, есть касса. Единственное, чего у нас не было — уголка потребителя, там, где висит книга отзывов и предложений. Я не спорю, книга отзывов и предложений нужна, мы не успели ее сделать, но за ее отсутствие дают только небольшой штраф.

Нам же сказали, что это является проблемой, всех выгнали из помещения, отключили электричество и потребовали снять картины — около ста работ. Все это произошло за два часа до [открытия] выставки. Я спрашиваю: «Зачем картины снимать?».

Мне сказали, что из-за техники пожарной безопасности, и что картины могут испортиться. Я говорю: «Ну и ладно, это наши проблемы. Значит, проблема не с баром, а все-таки с картинами?» В итоге они признали — проблема именно в выставке.

На улице мы стали разворачивать людей, которые приходили на выставку. Приехал автобус с ОМОНом. Мне пришлось снова открыть дверь [сотрудникам управы и полиции], они там рыскали с фонариками, потому что электричество ранее отрубили — вырвали провода из счетчика на улице. При свете фонариков они сфотографировали все работы и бумажки с подписями — кто автор и как называется картина.

У меня есть аудиозапись, там плохо слышно, но если прислушаться, все понятно. На ней тот самый сотрудник то ли управы, то ли ФСБ говорит, что у всех [участников выставки] психические расстройства, что карательная медицина в СССР — это было очень хорошо. Он сравнил всех художников [работы которых были представлены на выставке] с Гитлером, потому что Гитлер тоже рисовал. Говорил, что всех надо лечить или сажать.

Работы сфотографировали, мы выходим. Вроде бы все закончилось, но нет: через десять минут привезли сварочный аппарат, и стали заваривать дверь. Я попытался остановить [сварщика], но меня отпихнули. Никаких бумаг все это время не показывали.

Весь следующий день мы ждали, когда нас пустят [в галерею], вели переговоры с управляющим территории [где находился «Дордор»]. В итоге нам написали соседи [по арендуемому помещению] о том, что нас будут отворять. Мы бегом туда, успели. Там был человек с управы и рабочий, который размуровал дверь. С нами были люди из «Ахуху», они успели забрать картины, человек с управы так и не показал никакие документы, акты. Нам дали минут двадцать. Мы успели взять какие-то свои личные вещи. Там же еще у нас были мастерские, где мы работали как художники.

«Ахуху» повезли картины на «Бумажную фабрику». Через 25 минут после того, как было объявлено, где пройдет выставка, на «Бумажку» приехала куча сотрудников полиции и пояснила, что выставки не будет.

9 октября [в «Дордор»] была пожарная проверка, прокуратура собиралась, но не приехала. Пожарники, конечно, выявили кучу нарушений, которые касаются не нас, а собственника помещения. Например, окна заложены кирпичами, но это было сделано до нас, лет пять назад. Нарушения предъявляют собственнику, но если мы хотим там остаться, исправлять их должны мы. Собственнику выгодно, чтобы мы уехали: мы проблемные арендаторы, а он отдаст это помещение под какой-нибудь склад.

Заново продолбить окна, согласовать конструкции, заменить двери, соблюсти все требования пожарников — все вместе выйдет примерно больше десяти миллионов, у нас таких денег нет. Еще управа пообещала, что, если мы снова откроемся, они вызовут в бар санэпидемстанцию, которая все что угодно найдет. Также в управе нам обещали отключать свет, электричество и воду: то есть работать у нас не получится.

Илья Федоров, основатель «Дордор», потеряет [от закрытия] почти два миллиона. Полгода назад мы с ним решили открыть бар, и лично я теряю тысяч 500–600. Сейчас мы надеемся добиться возможности хотя бы спокойно вывозить вещи — у нас оплачен месяц аренды — у нас там много вещей, куча картин, красок, оборудования.

Я собирался встретиться на метро «Чеховская» с близким человеком. Без нескольких минут пять мы выходили из метро, и еще не успели выйти, как у турникетов перед эскалаторами к нам подошли пять или шесть сотрудников полиции, попросили документы. Я поинтересовался, в связи с чем. Полицейские ответили, что, возможно, я со своим близким человеком нахожусь в федеральном розыске, и они должны это проверить. Меня такой ответ не очень устроил, но я подчинился их требованиям. Прошел с ними в стеклянную будку, она на выходе из метро.

Мой товарищ оставался снаружи будки: он не задавал им вопросы, и потому особо их не интересовал. Я дал полицейским паспорт, они посмотрели, ни в какой базе, естественно, меня не нашли. Затем они захотели проверить мои вещи на сканере, какие стоят в метро. От этого я вежливо отказался, сославшись на приказ Минтранса — есть такой — обязывающий ограждать досмотровую зону, чтобы посторонние люди не видели, что на экране сканера, в вещах у других людей. В метро эти зоны не огорожены.

Я сказал полицейским, что от досмотра не отказываюсь, у меня ничего запрещенного с собой нет. Но тогда давайте составлять протокол досмотра. Это их нереально выбесило: они ответили, что никакой протокол составлять не будут и это вообще не досмотр. Просто на сканере посмотрят.

Мне начали предлагать подписать уведомление о каком-то митинге, который, оказывается, проходил на улице, и что я обязуюсь в нем не участвовать. Я спросил: «Что, я подпишу и меня отпустят?» Мне ответили: «Ну да».

Я обратил внимание: за мной на лавке сидели парень с девушкой лет 25-ти, спокойные, абсолютно вменяемого вида. Я поинтересовался, что они делают в полиции. Они ответили, что их точно также задержали, только я выходил из метро, а они входили. Им дали такую же бумажку подписать, ничего не предъявляют, но и не отпускают. Я понял, что даже если подпишу эту бумагу, которая не имеет никакого процессуального статуса, меня не отпустят.

Женщину-полицейского, у которой был мой паспорт, я попросил представиться. Я не знал ни как ее зовут, ни ее должность, а закон обязывает полицейских представляться. Ее очень удивило, что я знаю какой-то закон и требую от нее закон соблюдать. Она ответила мне что-то вроде: «Называйте меня старший лейтенант».

Это был восьмой отдел полиции на метрополитене. Я просидел в стеклянной будке около часа. Никто из полицейских — кто-то приходил, кто-то уходил, постоянно их было около пяти — не мог мне ответить, что я там делаю. Затем пришел, по-моему, майор и сказал: «Это тот умный, который соблюдения закона требует? Давайте со всеми с улицы доставим его в ОВД, откатаем ему пальчики и будем проверять по всем базам».

Откуда-то с улицы пришли другие сотрудники, сказали, что можно нас выводить. Почти ко входу в метро подкатили автозак ради нас четверых. Мой товарищ все это время стоял за стеклом будки. В автозак нас вели пять-шесть полицейских, часть из восьмого отдела метрополитена, а часть — ОМОНовцы или кто-то еще.

Грузили в автозак нас в районе шести вечера. Я спросил, на каком основании. Мне ответили: «Там всё объяснят». В автозак нас погрузили без применения силы. Когда мы заходили, других задержанных в нем еще не было. Автозак отъехал от метро и проехал на бульвары, где проходили основные протесты. ОМОНовцы прямо закидывали в автозак протестующих, некоторых били головой об автобусы. От митингующих я не видел никакого сопротивления.

В том числе задержали журналистов МБХ.Медиа, причем они были с камерами, удостоверениями и редакционными заданиями, из автозака вели трансляцию на youtube. В какой-то момент в автозак закинули сотрудника, по-моему, МГТС. Он был в форме, с сумкой с какими-то своими проводами и инструментами. Он явно шел на вызов — вроде линию связи наладить.

В какой-то момент автозак набился, и мы поехали. Нас привезли в ОВД. На выходе из автозака моего товарища отпустили, меня — нет. Почему — не объяснили. Он ждал меня за забором, передавал воду в отдел. Двух сотрудников МБХ.Медиа тоже отпустили на входе в ОВД.

Нас доставили около семи вечера. Собрали в актовом зале. Пришел начальник ОВД, на удивление был очень вежливым, отвечал на вопросы. На мой вопрос, почему я задержан, он попросил подождать полчаса. Сказал, что затем надо будет какой-то протокол подписать, и меня отпустят. Было уже около восьми или девяти. Мы сидели там несколько часов без составления документов.

Меня вызвали первым — как человека, который больше всех возмущался. Я очень удивился, прочтя в протоколе, что я задержан по части 5 статьи 20.2 [КоАП], за нарушения на митинге. Я спросил, как так, мне ответили, что протокол составлял какой-то другой сотрудник. Я потребовал его позвать, мне ответили, что он уже ушел домой. Свое задержание в метро я почти полностью на телефон снял на видео.

Судя по рапорту полицейских, в 17:40 я находился не в метро, а у памятника Пушкину на улице и кричал «Допускай!», «Путин нехороший» или что-то такое. Хотя в этот момент я находился под надзором кучи камер и кучи сотрудников полиции восьмого отдела на метрополитене, еще двух задержанных в метро и моего знакомого. Рапорт был распечатан на принтере, и там было оставлено место, чтобы ручкой вписать фамилии задержанных.

Затем приехал следователь из Главного [управления] Следственного комитета по особо важным делам. Каким боком я их мог заинтересовать? Время было уже около 11-ти вечера. [Следователь] сказал, что я прохожу свидетелем по уголовному делу. Какому еще делу? Оказывается, по митингам 27 июля. В те выходные я находился в 100 километрах от Москвы, этому есть свидетели. Следователь мне отвечает: «Я вам не особо верю. Хотите вы или нет, я вас буду фотографировать. Будете сопротивляться — позову сотрудников полиции, и они будут вас держать». Ну, что делать: он меня сфотографировал.

Затем следователь изъял у меня телефон, положили в конверт, запечатал его, я расписался на месте склейки. Записал, что телефон я выдал добровольно: хотя доброй воли моей никакой не было.

Время было около двенадцати, хотелось приехать домой и забыть об этом всем.

Он приехал в Москву в июле из Киргизии. Зовут его Дилмурат, а фамилия у него сложная: Тойчу уулу. Уулу означает «сын», то есть это можно перевести как Дилмурат, сын Тойчу.

Нашел он в Москве себе заработок — на ремонте Политехнического музея взяли его штукатурить. В субботу 10 августа он тоже штукатурил, часов в шесть собрался домой. Ровно у входа в метро «Китай-город» Дилмурата взяли. (В этот день основное противостояние демонстрантов и полиции происходило недалеко от Политехнического музея — ОВД-Инфо).

Ни слова ни говоря, засунули его в автозак. Как я понимаю, после этого с ним никто не разговаривал. Он — гражданин Киргизии, миграционная карта у него на руках. Он сохранил посадочный талон на самолет, на котором прилетел в середине июля. По-русски он плохо говорит. Никакого резона участвовать [в протестах] у него не было. Если бы [в автозаке] его спросили: «Парень, ты кто такой?», то отпустили бы без протокола.

В рапорте, в протоколе — так бывает, если что-то написали, это кочует копипастом везде — написано «Тойлу У.Д.». То есть Дилмурат превратился из имени в отчество. Процессуально это другой человек. В Зюзинском районном суде на это указывала [юрист] Лида Аносова, но судья это никак не воспринял. Сначала дело Дилмурата вела Лида, но она заболела, и я его подхватила.

В постановлении суда имя и фамилия уже указаны правильно. Ему выписали штраф в 10 тысяч рублей. 10 тысяч для него — как для меня миллион. Самое главное, ну видно же — двадцатилетний паренек, совершенно забитый, глазки не поднимаются. Чуть что, отказывает голос, по-русски перестает разговаривать.

В Мосгорсуде наша судья заболела, поэтому дело передали другому судье, [Антону] Лашкову. Мы зашли к нему, он говорит: «Я вас буду переносить». Ему тогда назначили слишком много дел. Лашков взял дело [Дилмурата], посмотрел и ахнул: «Батюшки, а тебя-то за что?» Видя такую реакцию, я говорю судье: «Может быть, вы нас все-таки послушаете?» Он: «Нет-нет, я вас слушать не буду».

Рассмотрение жалобы перенесли на 2 октября. Мы будем бороться до конца, не теряем надежды.

18 августа

Час назад меня взяли на выходе из спецприёмника, и вот я доставлен в отдел полиции Троицка. Дежурный дотошно оформляет задержание перед тем как отправить меня на двое суток в камеру до суда.

«Так… Шнурки, телефон, карта „Тройка“, — раскладывает он на столе содержимое моих карманов. — Вроде всё?»

Конвой указывает направление к камере.

«Стоп, стоп, — вмешивается наблюдавший за процессом оперативник. — А ремень-то? Ремень забыли».

И правда забыли. Без ремня плохо, но делать нечего: я подчиняюсь. Дежурный замечает моё недовольство.

«Такие правила, — ухмыляется. — Вдруг вы там захотите повеситься на решётке».

«Это вряд ли, — раздражаюсь я. — Не дождётесь».

На выходе из спецприемника снова задержан бойцами 2-го оперполка pic.twitter.com/zjTo1hHVLx

— Илья Яшин (@IlyaYashin) 18 августа 2019 г.

На этих словах встрепенулся старший офицер, прибывший для контроля из Главка. Крупный лысый дядька.

«Здесь вы не правы, Илья Валерьевич, — покачал он головой. — Мы вообще не заинтересованы. Представляете хоть, сколько нам бумаг писать придётся, если с вами тут что-то произойдёт?»

«Вы прям как Путин, — говорю. — Помните, как он доказывал свою непричастность к убийству Политковской? Мол, мёртвая она ему больше проблем доставила, чем живая».

Офицер гордо расправил плечи.

«Слышал? — кивнул он дежурному. — Я как Путин!»

24 августа

Конвоировали в Мосгорсуд меня вчера красиво. Пятеро полицейских во главе с майором, наручники на обе руки, а в автозаке — кинолог с собакой. Матёрая такая овчарка с умными глазами.

Трясёмся по дороге на заседание.

«Зачем собака-то? — спрашиваю. — Наркотики, что ли, искать будем? Или оружие?»

«Не, — объясняет кинолог. — Это же конвойный пёс. Натаскали ловить беглецов».

Смотрю на старшего офицера с недоумением. Ему, похоже, и самому неловко.

«Ну, а я-то чего? — разводит руками. — Это начальство считает, что вы склонны к побегу, и требует усиления мер. А я бы сейчас вообще лучше дома на диване сидел».

Я вот что хочу сказать.

Дорогое полицейское начальство! Вы там совсем умом тронулись? Какой ещё побег? Много чести бегать от вас.

А в автозаке душно, между прочим, и пёс мучается. Прекращайте над животными издеваться.

28 августа

«Видимо, до встречи», — дежурный офицер возвращает мне личные вещи, поглядывая в окно. Там уже ждет автозак, и несколько полицейских переминаются с ноги на ногу.

Иду к выходу.

«Не спешите», — встает в дверях начальник спецприемника.

Смотрим друг на друга.

«В чем дело-то?» — спрашиваю.

«Вы же в 14:20 освобождаетесь, верно?» — уточняет он. Киваю.

Начальник показывает часы: 14:18.

Ждем.

***

На пороге бойцы в черной форме 2-го оперполка МВД. Старший бодро докладывает, что я задержан за призывы к митингу, и почему-то все время улыбается. Я снимаю его выступление на видео и публикую в соцсетях.

Через час мы уже в отделе полиции, и тот же боец по-свойски садится рядом со мной на стул.

«Почитал ваш фейсбук, — говорит. — Ну где вы меня выложили».

«И как? Понравилось?»

«Чему там нравиться? Я просто улыбался, а там хай такой. И прям оскорбляют».

Смотрю на него с интересом: похоже, и правда переживает.

«Расстроился?» — спрашиваю.

«Да блин, не улыбаешься — плохо, улыбаешься — опять плохо, — жалуется боец. — Американские фильмы видел? Там полицейские все время улыбаются, никто их не оскорбляет. А я улыбнулся, и понеслось: лыбится, животное…».

«Не грусти, сержант».

И снова на выходе из спецприемника я задержан сотрудниками полиции. Видимо, будет пятый подряд административный арест. pic.twitter.com/zSxxjaCUCf

— Илья Яшин (@IlyaYashin) 28 августа 2019 г.

Обаятельная капитанша Мария в ОВД «Тверское» знакомит меня с материалами дела. Читаю рапорт: «Собравшиеся кричали «Путин… !" и не подчинялись полиции.

«Это что за лозунг такой? — уточняю. — Путин и многоточие».

«Ну там вроде кричали, что Путин вор. Пропущено просто», — смущается Маша.

«Так давай допишу», — беру я ручку.

Мария хватает бумаги.

«Нельзя, вы что!»

***

«Вот неймется тебе, Илья», — качает головой оперативник у двери КПЗ, где мне предстоит ночевать.

«В смысле?»

«Ну отсидел бы спокойно и гулял уже на свободе».

«Я разве беспокойно сижу?»

«А что, спокойно? Про выборы что-то писал, за коммуниста какого-то впрягся, которого снимать пришлось после этого…».

Открывает дверь камеры.

«Тебе прям как будто нравится злить начальство», — хмурится опер.

Честно говоря, да: нравится.

***

Камера крошечная: ни окон, ни кровати. Чувствуешь себя, как в каменном мешке. Зато на стене гордо красуется надпись «Ингуши сила!».

«Ты что, совсем тупой?!« — орет за дверью дежурный. Кто-то отвечает ему, путая русские и, кажется, узбекские слова.

«А я тебе еще раз говорю, — психует офицер. — Пока штраф не оплатишь, будешь сидеть в клетке».

«Нет денег, командир…»

«Держи телефон. Звони землякам. Шегельме-бегельме, твою мать».

***

Ближе к ночи в соседней камере начинают стучать в дверь. Просят поесть: «Вторые сутки не жрали…» Дежурный орет, что здесь не ресторан, терпите.

Минут через 20 он заходит ко мне и просит расписаться за матрас. Спрашиваю про соседей.

«Да там трое киргизов сидят, не обращай внимания, — отмахивается полицейский. — Я им галеты дал из сухпая, с голоду не помрут».

У меня в камере три пакета с едой от сторонников: гораздо больше, чем я могу съесть. Собираю воду, хлеб, нарезку — прошу передать. Дежурный нехотя соглашается.

«От души, брат! От души!» — кричат через стену киргизы. Поужинав, они начинают петь. Сотрудники отдела сначала злятся и долбят в дверь, чтобы те заткнулись; но в итоге смирились.

Поют-то киргизы душевно.

***

«А ведь вы меня так и не вспомнили, да?» — улыбнулась утром капитан Маша, провожая меня в суд. Рассказывает, что оформляла меня в 2010 году после митинга оппозиции. А еще знакома с Навальным и Удальцовым.

«Я вот с тех пор уже двоих родила, — говорит Маша и поглаживает живот. — Третьего жду».

Всюду жизнь.

4 сентября

Обычно на апелляции в Мосгорсуд меня возил автозак. Это неудобно: сидеть приходится на деревянной скамейке, и каждый ухаб отзывается ударом по спине.

Во вторник же прислали легковой автомобиль с мигалкой и парой интеллигентных конвоиров. Очень вежливые парни.

«Илья, до суда еще есть время, — сказал один из них. — Не возражаете, если мы коллегу по пути выручим?»

Коллегой оказался прапорщик, у которого сломалась машина. Надо было захватить его у автосервиса и высадить у отдела полиции по дороге на заседание.

«Здорово, я Женя, — приветствовал меня прапорщик, устраиваясь на переднем сиденье. — Смотрел твои ролики на ютюбе».

«И как тебе?» — интересуюсь.

«Положительно! — одобрил Женя. — Тоже Собянина не одобряю. Мы с тобой… как сказать-то?.. однополчане!»

«Может, я тебе тогда свою шконку в спецприемнике уступлю, однополчанин?»

Поржали. Прапорщик оказался общительным. Лет пятьдесят на вид, нос картошкой, морщины и солнечные очки «Рэй Бэн», создающие странный контраст с его полицейской формой.

«Ну хорошо, вот уйдет Путин, — пошел он с козырей. — И кто тогда?»

Обсудили Навального. Прапорщик ему симпатизирует, расследования смотрит. Но опасается: вдруг это новый Ельцин? Тот, мол, тоже в начале демократ был и на трамвае ездил, а потом «вон как все обернулось».

«У меня вот все знаешь, за кого? — говорит. — За Грудинина! Но он куда-то делся после выборов…»

Я описал ему вкратце, куда именно после выборов деваются все эти кандидаты, и сказал, что важнее не кто вместо Путина, а что.

«Главное контроль за президентом и сменяемость, — объясняю. — Ты любого на это место посади, хоть Грудинина, хоть тебя. Каждый без контроля в путина превратится. Понимаешь?»

Женя задумчиво чесал подбородок. В этот момент автомобиль резко перестроился в автобусный ряд и, включив сирену, рванул вперед. У прапора слетела с головы полицейская кепка.

«Костя, твою мать, давай без второй космической скорости», — ругнулся он на водителя. Тот беззлобно огрызнулся: достали со своей политикой.

«Ну, а как их сковырнуть-то? — снова обернулся ко мне Евгений. — Ну вот Сечин тот же. Там деньги-то какие. Так и будут вас разгонять и закрывать».

«Ты же сам мент, — говорю. — Вот и скажи, сколько можно разогнать? Ну десять тысяч, да? Ну пятьдесят? А если окончательно народ допекут и миллион выйдет, можно его будет разогнать?»

«Миллион вряд ли, — согласился прапорщик. — Но я к тому времени, надеюсь, уже буду на пенсии».

Машина остановилась недалеко от полицейского отдела.

«Вы когда к власти придете, про полицию-то не забудьте», — сказал Женя, натягивая кепку.

«Ну еще бы, — отвечаю. — Полиция про нас вон как помнит. Так что и мы не забудем».

«Ага, — засмеялся он. — Особенно про оперполк и омон».

Прапорщик вышел на улицу и бодро зашагал в своих нелепых очках «Рэй Бэн».

Душевный дядька.

Конфликт, начавшийся с птиц

Администрация «Максимума» сочла возможным уничтожить единственный в городе Центр помощи раненым птицам, который действовал на базе нашего клуба около 30 лет, помимо кикбоксинга. Педагогический смысл был такой: дети занимаются жестким видом боевых искусств, а чтобы параллельно развивать у них добросердечие и понимание ценности жизни, мы лечили и затем отпускали на волю выздоровевших птиц.

Птиц вывезли, мы даже не знали, где их искать. Двух мы нашли выброшенными на улицу у клуба. В ходе конфликта с новой дирекцией к нам постоянно вызывали то Росгвардию, то вневедомственную охрану, то участковых — все время какие-то люди в форме. В детский клуб приезжала Росгвардия с автоматами, понимаете? Правда, в клуб с автоматами они не стали заходить.

(Подробнее — в видеоматериале, снятом сотрудниками «Черного Дракона». За ситуацией также следит магнитогорский портал «Верстов.инфо»: 1, 2, 3 — ОВД-Инфо).

Затем, «Черный дракон» лишился своего зала. Нам обещали, что 1 сентября 2018 года мы с детьми вернемся в свой зал после ремонта, потом перенесли дату на 15 ноября. Единственным залом в шаговой доступности для нас оказался хореографический класс. Мне урезали зарплату. Что такое сейчас 12–17 тысяч? Они надеялись, что я уйду, но я оказалась упрямой.

Вмешательство сверху

К концу мая 2019 года в нашем зале, наконец, доделали ремонт, но я понимала, что он планировался не для моих воспитанников. В мае уполномоченный по правам человека по Челябинской области Маргарита Павлова приехала в Магнитогорск. Я пошла к ней на личный прием и написала заявление, что детей фактически вышвырнули из зала.

Местные власти не любят, когда в их дела вмешиваются сверху. Меня вместе с родителями пригласили на встречу с начальником городского управления образования. Там нам сказали, что 2 сентября мы возвращаемся в наш зал. Я выхожу 12 августа из отпуска, прихожу к директору, говорю: давайте я буду готовить зал к началу занятий, после ремонта. Мне говорят: нет, вы туда не пойдете, там еще ведутся работы.

Видимо, они долго думали, что со мной делать. В результате, прокуратура вынесла представление центру дополнительного образования «Максимум» о том, что в сети размещены мои фотографии якобы порнографического содержания, и от учреждения требуется это устранить.

О каких фотографиях конкретно идет речь, мне не говорят. В ознакомлении с материалами проверки прокуратуры мне отказали в письменной форме. На моих страницах в соцсетях контента, о котором они предположительно говорят, нет.

Фотографии 2000 и 2010 годов

Полагаю, обвиняя меня в порнографии, они имеют в виду городской культурный проект. В 2000-м году я участвовала как поэтесса и одна из моделей в арт-проекте «Эксперимент». Есть передачи, которые о нем снимали местные телекомпании, есть публикации в газетах.

Были изданы фотоальбомы (один в 2000, другой — в 2010 годах) в Магнитогорском доме печати, самом крупном издательстве в городе. Об «Эксперименте» были публикации в центральных СМИ, НТВ снимало нас. Все это было 20 лет назад.

В 2010 году был издан сборник моих стихов, и там тоже есть фотографии, но это эротика в чистом виде. Я в курсе, чем отличается эротика от порнографии.

От уполномоченного — в прокуратуру и СК

Ситуация развивалась так. Уполномоченный по правам человека прислала директору «Максимума» запрос, на основании чего так прессингуют наш клуб. Директор отправила уполномоченному фотографии, выставив это в выгодном для себя свете. Уполномоченный по правам человека направила запрос в челябинскую областную прокуратуру и Следственный комитет. Областная прокуратура спустила это в Магнитогорск, в прокуратуру Правобережного района.

У меня есть дочка, пока еще несовершеннолетняя, ей семнадцать с половиной лет. Мне позвонил сотрудник инспекции МВД по делам несовершеннолетних и говорит: мне нужно вручить вам повестку, есть заявление по поводу вас. Он сказал, что в полицию заявление передали из Следственного комитета, потому что именно полиция занимается делами о насилии в отношении несовершеннолетних (статья 156 УК).

Он показывал мне материалы, по которым проводится проверка. Там фотографии моей дочки, когда она была маленькой, лет шести — то есть они сделаны больше десяти лет назад. Одна работа из этого цикла была опубликована в «Независимой газете» как иллюстрация к статье. Там у ребенка в руках травматический револьвер, и это оценивается как жестокое обращение — девочке в руки дали оружие. В документах, которые показывал инспектор, была фотография, где моя дочь с серьезненьким личиком держит сувенирный макет меча — который ничего не режет, — подносит к своему животику, и в фотошопе пририсована кровь.

3 сентября я с дочерью ходила на беседу в полицию. Полицейский мне говорит: рассказывайте, какой был умысел по поводу ребенка, кто был автором. При этом он сам ранее говорил, что получил характеристику на мою дочь в школе, что она почти идеальный ребенок. Полицейский говорил, что понимает, что никакого влияния эти фотографии на ребенка не оказали.

И я, и дочь взяли 51-ю статью Конституции (дающей право не свидетельствовать против себя и близких — ОВД-Инфо) — нам так юрист посоветовала.

Полицейский вежливо убеждал меня: уголовного дела нет, все хорошо, только проводится доследственная проверка. Этим фотографиям больше десяти лет, срок давности для уголовного преследования уже вышел. Но, как я понимаю, возбудить уголовное дело можно все равно, и запретить мне заниматься педагогической деятельностью. 4 сентября полиция опрашивала наших соседей по лестничной клетке, 5 сентября меня уволили за «аморальный проступок» — из-за представления прокуратуры.

Мне до сих пор не известно, о каком «аморальном проступке» идет речь и не понятно, почему от меня скрывают материалы прокурорской проверки, почему мне не обеспечили возможность дать пояснения.

Подобная формулировка — увольнение за «аморальный проступок» — практически лишает меня возможности найти работу по педагогическому профилю. Как «волчий билет». То есть меня оставили без возможности зарабатывать на содержание себя и своего ребёнка.

Начало спектакля в восемь вечера. У нас был практически продан полный зал. Когда зрители приходят, они сначала показывают билеты администратору, потом на входе в зал ещё раз проверяют билеты и дату рождения в паспорте. Зрителям объясняют, что спектакль предназначен для зрителей старше 18 лет.

Перед началом я обратила внимание на двух молодых людей, которые странно себя вели. Один из них был крупный, другой выглядел молодо. Когда они вошли в помещение театра, то сразу ринулись в туалет, это было чуть-чуть странно.

Потом они вроде бы купили билет, я им сказала: «Идите, там проверят паспорта на входе». У них проверили паспорта, потом почему-то один из этих парней вернулся в администраторскую, стал говорить, что потерял билет. Стал шарить по карманам, по портфелю, потел, краснел. У меня это вызвало подозрения, и я ещё раз попросила показать его паспорт. Он говорит: «Ой, у меня нет оригинала паспорта. Вот моя копия».

У него в копии стояла дата — 2000 год рождения. Очевидно, что ему должно быть не меньше 18 лет. Тем не менее он довольно молодо выглядел, но мы приняли решение его пустить. Дальше все зрители зашли, перед началом спектакля мы традиционно говорим: «Уважаемые зрители, у нас спектакль про гомосексуалов. Там есть нецензурная лексика. Если для вас это неприемлемо, вы можете покинуть помещение театра. Спектакль предназначен для зрителей старше 18 лет, поэтому мы у вас у всех проверяли паспорта. Надеемся, что вы показали свои действительные документы».

После того как спектакль начался, мы ушли с администратором Светой обсуждать наши дела. Через 15 минут мы услышали какой-то грохот в зале, и с этим грохотом оттуда вышли эти два молодых человека. Тот, который покрупнее, с воплями: «Что вы мне показали?» Я им сказала, что их предупредили, о чём этот спектакль. Того, который с копией, я прошу показать ещё раз документ. Он как-то, видимо, растерялся и мне его в руки дал. Мы его успели сфотографировать, вот я просто чувствовала, что мне понадобится доказательство, что он 2000 года рождения.

Вдруг тот, который большой амбал, ушел сначала из помещения, а потом вернулся с 10 или 12 другими людьми. У них у всех были камеры на селфи-палках, они снимали себя, потом начали снимать меня.

Они говорят: «У вас пропаганда гомосексуализма для несовершеннолетних. Мы хотим это всё прервать, мы не допустим». Я им объяснила: «Друзья, у нас нет несовершеннолетних в зале. Идёт спектакль, давайте вот здесь с вами поговорим или выйдем на улицу». Они меня не послушали, говорят, что вызывают полицию. На моё предложение подождать полицию на улице снова не отреагировали и прошли в зону сцены, которая отделена от холла только занавесом.

Я объяснила зрителям ситуацию, тут же на сцену вывалилась толпа с селфи-палками. И они стали кричать зрителям оскорбительные фразы. Потом я побежала выглянуть снаружи, есть ли полиция, и увидела чувачка с флагом с желто-черными полосками и плакатом «Театр. Док — гнездо ЛГБТ-разврата». И я поняла, что это не просто провокаторы по собственной инициативе, а некая политическая сила.

Зрители и мои коллеги узнали на фотографиях [представителей прокремлевских движений] SERB и НОД, и они потом сами об этом и заявили.

Минут через 15 приехала полиция. Они выглядели как партнеры этой всей банды, потому что полицейские не собирались восстанавливать порядок и защищать зрителей от вторжения непонятных людей. Полиция сразу сказала, что у нас несовершеннолетний, [спросила], кто тут организатор. Потом со слов этих погромщиков, будем их так называть, полиция стала у меня требовать какое-то прокатное удостоверение. И они все стали кричать: у вас нет прокатного удостоверения, вы незаконно показываете.

Я отвечаю, что это же не кино, какое прокатное удостоверение, это театр. Это мой спектакль, я его создала — хочу и показываю. Потом в присутствии полиции эти люди устроили драку, то есть они её организовали. Одна женщина [из числа провокаторов] пригрозила зрителю (это был Антон Ткачук — ОВД-Инфо), что она сейчас его побьёт или ударит. И он, видимо, эмоционально, испугавшись, взял её то ли за плечо, то ли за шею, чтобы блокировать возможный удар. И в этот момент, как только он до неё дотронулся, раздались крики, что женщину бьют, и тут же на этого зрителя накинулись три-четыре человека из этой банды. Они моментально его лицом на пол положили, и тут же подоспел полицейский, который надел на него наручники. Антона увели в полицейскую машину, при этом никого из этих [провокаторов] не арестовывали, не опрашивали. Хотя это они его били.

Полицейский говорит мне: «Пойдемте для дачи объяснений». Я сказала зрителям, что мы уедем и спектакль возобновится, и попросила полицию, чтобы они вывели этих погромщиков из здания театра.

Большая часть зрителей осталась, администратор изнутри закрыла дверь. В полиции у меня взяли объяснение. Я уже потом поняла, когда приехал адвокат из ОВД-Инфо, что это объяснение я дала инспектору по делам несовершеннолетних.

Мы вместе со зрителями написали заявление о хулиганских действиях в театре, получили квиточки. Антон получил штраф за мелкое хулиганство. Как я понимаю, суда никакого не будет. Он и так, бедняга, попал в передрягу: шел на спектакль, а попал на какое-то другое представление.