I found out that one of the parents had filed a complaint against Varya two days before that. The homeroom teacher called me and said that the vice-principal wanted to talk to me. The latter told me that Varya had allegedly written something wrong in the chat room. However, no quotes were provided. I replied that I knew nothing about this situation and in general I do not believe that my daughter could write anything bad, but I would definitely check the chat room and talk to my child.

I asked Varya what kind of message upset one of the parents so much, and asked her to show me the chat room. My daughter showed me the phone, but explained that the message that had prompted complaints was no longer there, because all the content was deleted automatically at 12:00 a.m. Those were the settings they had there.

My daughter told me that recently one of her classmates started talking about politics in the chat room: he wrote that [Ukrainian President Volodymyr] Zelenskyy was a clown. Varya started to defend him. According to the vice-principal, the complaint was filed by one of the parents of the children who were in that chat room.

I had been feeling that we were being monitored closely since the beginning of the school year, so I didn’t react to the situation in any special way. The thing is, I had already been called to the school because the children did not attend the «Important Conversations», and then because Varya had a picture of the Ukrainian flag as her profile picture. But my daughters didn’t attend the «Important Conversations» only because first they were sick, and then they were busy doing something. Since my kids do well in school, I let them skip classes from time to time — we would go to music school or shoot commercials. In total, Varya «skipped» more math lessons than «Important Conversations».

There was a very interesting story with that profile picture. For a long time Varya had a picture of Saint Javelina as her profile picture. It is a doll with a halo, reminiscent of the iconographic image of the Virgin Mary, with a big gun. Behind her is a Ukrainian flag. I didn’t think any questions about the picture could arise, because that was the profile picture that Varya had for a very long time. Even her grandparents, who don’t share my anti-war views, saw it and never said anything.

When I received a complaint about the profile picture from the teachers, I asked them to explain to me what exactly it was that they didn’t like about it. Because I didn’t know how to explain to a 10-year-old child that the blue and yellow colors are now forbidden in Russia.

After the policewoman told us why they wanted to send Varya to the station, we went towards the exit, where I finally saw my daughter. Two policemen were already waiting for us outside. They explained to me that Varya had to go to the police station with them, and that I could get there in my car. When my daughter heard this, she started crying, screaming, «Mom», and losing her temper. I asked them not to take her away and let us go to the police station on our own. The policewoman didn’t allow it, Varya kept screaming, but they wouldn’t let me near her.

This went on for a few minutes, and then the policewoman said something to her colleagues, and, as if on cue, they grabbed me under the arms and dragged me to their car. I tried to break free in the other direction toward my daughter, but they only twisted my arms harder. I asked on what grounds they are doing this to me. They wouldn’t answer, they just giggled. They acted as if they were entitled to anything.

Meanwhile, the policewoman grabbed Varya and took her to the car as well. Thank God, we ended up in the same car, and I was able to calm my daughter down at least a little bit.

At the station the policewoman handed me a letter from the school principal, who was the one who had contacted the police. The letter said that Varya was not attending the «Important Conversations», that she had a strange profile picture, and that she had written something wrong in the chat room. At the same time, the principal noted that Varya was a good girl in general and an excellent student. As I understand it, she asked the police to find the causality in Varya’s behavior and to sort things out with her parents.

I was asked to write an explanatory note. Varya was questioned by the policewoman and her answers were transferred to a document on her computer. My daughter is sometimes shy around strangers. And now, someone asks her something, and she hesitates and looks at me. I understand that she just didn’t know what to answer, because the questions she was asked were about politics, clearly not intended for a 10-year-old child. Eventually, Varya did not even answer many of them. The policewoman put it in the report as follows: «The child is silent, looks at her mother, afraid to express her opinion in front of her.»

Then we were questioned by the officers from the Center for Countering Extremism. From their conversations I understood that they were planning to draw up a report on me for discrediting the Russian army (Article 20.3.3 of the Code of Administrative Offenses — OVD-Info). They asked me questions about my views on politics and what rallies I took part in. I answered that I was a housewife and was interested in nothing of that kind. They kept pressuring me.

Varya was mostly questioned about her profile picture: why she chose it and whether she knew what it meant. Varya answered that she simply liked the picture — she found it on the Internet, so she put it up as her profile picture. Then the police officers noticed that the image had an inscription that said «Glory to Ukraine» in Ukrainian. I hadn’t even noticed it before, because the inscription is really very small.

They ask Varya, «Did you even see what it says?» She answers: «No. It says something in a foreign language, and I don’t know any language other than Russian.»

After a while I noticed that there were also representatives of the guardianship authorities and the Harmony Family Center present in the office — at least that was how they were introduced to me. I was terribly frightened. The police kept pressuring me, saying that they could put me in the jail cell at the station any minute. Judging by the way they had behaved before, I could see that it was quite possible. At home I have another daughter, who is a third-grader, and I’m bringing them up on my own. My husband, who is not the children’s father, is not a Russian citizen, and since February he hasn’t been able to come visit us.

After I wrote the explanatory note, the police officers said that we would all go to our apartment together. I asked to see the documents that provided the grounds for me to let them into my apartment. No-one showed me anything.

Eventually, three employees of the guardianship authorities, a woman from the Harmony Family Center, a policewoman, and two officers of the Center for Countering Extremism came to our apartment. They spent a long time in the apartment trying to find Varya’s phone. The thing is, after this whole chat room thing started, I took her cell phone away from her and put her SIM card in my phone. And so they call her number — my cell phone rings. They call mine — the same phone rings again. My phone can hold two SIM-cards, it took them a long time to figure out what was going on.

When they did figure it out, they literally snatched my phone out of my hands: they started reading all my correspondence in messengers. On the way, I texted my youngest daughter that we were about to come home with the police and asked her to clean up and put my laptop away. She hid it inside of the couch. The cops saw this message, found the computer and started to examine it closely, too. The browser was open, so they scrolled through all of the tabs and took some pictures.

Then they started to inspect the room. They looked everywhere, and if they saw something yellow and blue, they took pictures. From the conversations between the cops, I understood that they were trying to dig up some material so that they could pin «discrediting the Russian army» on me.

The women from the guardianship authorities and the Harmony Center were constantly writing things down in their notebooks, asking to see the children’s documents: birth certificates, registration, asking who else lived in the apartment with us.

In the end, the cops said they were done for the day, but they would look into all of my social media and come back again.

It took me a few days to recover from everything that had happened to us. At first it seemed as if it was a dream and nothing terrible really happened. Then I gradually began to get my head straight. The first night I felt terribly disgusted: I tried to clean everything the police had touched in the apartment, I wiped all the appliances with alcohol. 

I don't remember how I lived through the day that followed. I took the kids to school mechanically and went to work myself. Only then, a day later, I gradually began to come to my senses. But anyway, as soon as I started telling someone what had happened, my voice cracked and I started crying. 

I didn't say anything to my parents – they are elderly people, and I don't fully understand what their reaction might be. My closest relative is my husband. He shares my position on what is happening in Ukraine, and generally strongly supports me in everything. He is on my side now, too, of course.

After everything that happened, Varya and I had the following conversation. I asked her: "Varya, tell me, what do you think about all this? Maybe you've drawn some conclusions?" I was expecting her to say something like, "I realized I need to be more careful", but she smiled and said, "We need to get out of here".

For example, we used to live in the small town where I come from, then we moved to Moscow. I used to explain that we had moved because I had not been able to feed them on the salary I had been getting there. My children live in a world far from what is shown on TV. We travel abroad, they know what life is like there. They have something to compare it to.

I don't bring politics into our conversations. I only say that the war is bad, that I stand up for the good and I want to leave Russia. I think they understand what my stance is, but we don't discuss it directly. If they ask me something, I tell them. They're just kids and they think about it all in their own way. Varya sometimes tells me that she and her classmates sometimes have discussions about politics. In March she even came home and told me that someone in class was wearing the letter Z on their backpack. But they do not quarrel about it, everyone is friends with each other. Varya explained the Z to me this way: "The parents must have put it up."

After the visit of the police, of course, I insisted that my daughter change her profile picture and bought her a new SIM card. I asked her not to tell anyone her number. It's really upsetting that the police had her personal data. But Varya is very sociable and social, and a few days later she gave some new friend her phone number. 

We are now seeing a psychologist with the children to work through the situation. The thing is that Sonya became very reluctant to go to school, she says she is afraid, and she cries before every school day. Varya's attitude towards the teachers has changed drastically. She used to treat them all with respect, but now she can call someone names or speak negatively of someone. 

Recorded by Karina Merkuryeva

О том, что кто-то из родителей написал жалобу на Варю, я узнала за два дня до этого. Мне позвонила классная руководительница, сказала, что замдиректора хочет поговорить. Последняя мне и рассказала, что Варя якобы написала что-то не то в чате. Никаких цитат при этом приведено не было. Я ответила, что ничего об этой ситуации не знаю и вообще не верю, что моя дочь что-то плохое могла написать, но проверю чат обязательно и с ребенком поговорю.

Я спросила Варю, что же там было за сообщение, которое так расстроило кого-то из родителей, и попросила показать мне чат. Дочь показала телефон, но объяснила, что того сообщения, к которому возникли претензии, уже нет, потому что все содержимое автоматически удаляется в 12 ночи. Такие у них были установлены настройки.

Дочь рассказала, что недавно кто-то из одноклассников в чате завел разговор о политике: написал, что [президент Украины Владимир] Зеленский — клоун. Варя стала его защищать. По словам замдиректора, жалобу написал кто-то из родителей детей, которые были в этом чате.

Пристальное внимание к нам я ощущала с самого начала учебного года, поэтому никак особо на эту ситуацию не отреагировала. Дело в том, что до этого меня уже вызывали в школу из-за того, что дети не посещают «Разговоры о важном», потом из-за того, что у Вари на аватарке был изображен флаг Украины. Но не посещали «Разговоры о важном» дочки только потому, что сначала болели, а потом были заняты чем-то. Так как дети у меня хорошо учатся, я разрешаю им иногда прогуливать уроки — мы в это время ходим в музыкальную школу или снимаемся для рекламы. В общей сложности Варя «прогуляла» больше уроков математики, чем «Разговоров о важном».

С аватаркой получилась очень интересная история. У Вари долгое время стояла заставка с изображением святой Джавелины. Это кукла с нимбом, напоминающая иконописный образ Богоматери, с пушкой. Позади нее — украинский флаг. Я не думала, что к картинке могут возникнуть какие-то вопросы, потому что аватарка такая была у Вари очень давно. Даже бабушка и дедушка, которые не разделяют мои антивоенные взгляды, изображение это видели и никогда ничего не говорили.

Когда поступила претензия к аватарке от учителей, я попросила их объяснить мне, что именно их в ней не устроило. Потому что я не знала, как объяснить 10-летнему ребенку, что сине-желтые цвета в России теперь под запретом.

После того как полицейская рассказала, почему Варю хотят отправить в участок, мы пошли к выходу, там я наконец увидела дочь. На улице нас уже ждали двое полицейских. Мне объяснили, что Варя должна поехать в отдел полиции с ними, а я могу добраться на своей машине. Дочь, услышав это, начала плакать, кричать «мама» и истерить. Я попросила не забирать ее и разрешить нам доехать до отдела самостоятельно. Полицейская не разрешила, Варя продолжала кричать, но меня к ней не подпускали.

Так продолжалось несколько минут, потом полицейская что-то сказала своим коллегам, и они, как по команде, схватили меня под руки и потащили к машине. Я пыталась вырываться в другую сторону к дочери, но они только сильнее выкручивали мне руки. Я спросила, на каком основании они так со мной поступают. Они не ответили, только хихикали. Вели себя так, как будто им все можно.

Полицейская в это время схватила Варю и тоже повела ее к машине. Слава богу, нас в итоге посадили вместе, и я смогла хоть немного успокоить дочь.

В отделе полицейская вручила мне письмо от директора школы, которая и обратилась в полицию. В нем говорилось, что Варя не посещает «Разговоры о важном», что у нее странная аватарка и что она написала что-то не то в чате. При этом директор отмечала, что Варя в целом — хорошая девочка и отлично учится. Я так понимаю, она просила полицию найти причинно-следственные связи в поведении Вари и разобраться с родителями.

Меня попросили написать объяснительную. Варю полицейская опрашивала сама, а ее ответы вносила в документ на компьютере. Дочь при незнакомых людях у меня иногда стесняется. И вот у нее что-то спрашивают, она мнется, смотрит на меня. Я так понимаю, что она просто не понимала, что отвечать, потому что вопросы ей задавали про политику, которые предназначены явно не для 10-летнего ребенка. В итоге на многие из них Варя даже не ответила. Полицейская в протоколе зафиксировала это так: «Ребенок молчит, смотрит на маму, боится при ней выражать свое мнение».

Потом нас начали опрашивать сотрудники Центра «Э». Из их разговоров я поняла, что на меня планировали составить протокол о дискредитации российской армии (ст. 20.3.3 КоАП — ОВД-Инфо). Задавали вопросы о том, как я отношусь к политике, в каких акциях участвовала. Я отвечала, что я домохозяйка и ничем таким не интересуюсь. Они продолжали давить.

Варю, в основном, спрашивали про аватарку: почему поставила, знала ли, что картинка означает. Варя ответила, что ей просто понравилось изображение — нашла его в интернете, вот и поставила. Тогда полицейские обратили внимание на то, что на картинке по-украински написано «Слава Украине». Я этого раньше даже не замечала, потому что надпись действительно очень мелкая.

Спрашивают у Вари: «Ты вообще видела, что там написано?» Она отвечает: «Нет. Там надпись на каком-то иностранном языке, а я никакого, кроме русского, не знаю».

Через какое-то время я заметила, что в кабинете находятся еще представители органов опеки и семейного центра «Гармония» — по крайней мере, мне так этих людей представили. Я была ужасно напугана. Полицейские на меня все время давили, говорили, что в любую минуту могут затолкать в обезьянник. Судя по тому, как они вели себя до этого, я понимала, что это вполне возможно. А дома еще дочь третьеклассница и воспитываю я их одна, муж — не отец детей — гражданином России не является, и с февраля не может к нам приехать.

После того как я написала объяснительную, полицейские сказали, что сейчас мы все вместе поедем к нам домой. Я попросила показать документы, на каком основании я должна пускать их в свою квартиру. Мне никто ничего не показал.

В итоге к нам приехали три работницы органов опеки, женщина из семейного центра «Гармония», полицейская и двое сотрудников Центра «Э». В квартире они долго пытались найти Варин телефон. Дело в том, что после того, как началась эта история с чатом, я забрала у нее мобильный, а ее SIM-карту вставила себе в телефон. И вот они звонят на ее номер — раздается звук моего сотового. Звонят на мой — звонит он же. У меня в телефон можно вставить две SIM-карты, они долго не могли понять, в чем дело.

Когда все-таки разобрались, буквально выхватили телефон у меня из рук: стали читать все переписки в мессенджерах. По дороге я написала младшей дочери, что мы сейчас приедем домой с полицейскими, попросила ее навести порядок и убрать подальше мой ноутбук. Она спрятала его в диван. Сообщение это полицейские увидели, нашли компьютер и начали его тоже внимательно изучать. Там был открыт браузер, так они все вкладки пролистали, что-то сфотографировали.

Потом стали осматривать помещение. Рылись везде, если попадалось на глаза что-то желто-синее — фотографировали. Из разговоров полицейских между собой я поняла, что они пытались накопать какой-то материал, чтобы можно было пришить мне «дискредитацию российской армии».

Женщины из опеки и центра «Гармония» постоянно что-то записывали в свои блокноты, просили показать документы на детей — свидетельства о рождении, прописку, спрашивали, кто еще живет с нами в квартире.

В конце концов полицейские сказали, что на сегодня они закончили, но изучат все мои соцсети и еще вернутся.

Мне потребовалось несколько дней, чтобы отойти от всего, что с нами случилось. Сначала казалось, что это сон и ничего страшного на самом деле не произошло. Потом постепенно начала приводить мысли в порядок. В первый вечер у меня было ужасно брезгливое состояние: я пыталась отмыть все, к чему полицейские в квартире прикасались, проспиртовала всю технику.

Как я прожила следующий день, совсем не помню. На автомате отвезла детей в школу, сама поехала на работу. И только потом, еще через день, начала понемногу приходить в себя. Хотя все равно, как только начинала кому-то рассказывать о произошедшем, у меня срывался голос и я начинала плакать.

Родителям ничего говорить не стала — они у меня пожилые, и я не до конца понимаю, какой может быть их реакция. Самый близкий родственник для меня — это мой муж. Он и мою позицию относительно происходящего в Украине разделяет, и в целом сильно меня во всем поддерживает. Он тут тоже, конечно, на моей стороне.

После всего произошедшего у нас с Варей случился такой разговор. Я спросила ее: «Варь, расскажи мне, что ты вообще об этом обо всем думаешь? Может, какие-то выводы сделала?» Ждала от нее чего-то вроде «поняла, что нужно аккуратнее быть», а она мне, улыбаясь, говорит: «Валить надо отсюда».

Например, мы раньше жили в маленьком городе, откуда я родом, потом переехали в Москву. Объясняла, что мы переехали, потому что на ту зарплату, что я там получала, не могла их прокормить. Дети у меня живут в мире, далеком от того, что показывают по телевизору. Мы ездим за границу, они знают, как устроена жизнь там. Им есть с чем сравнивать.

Сама к ним с политикой не лезу. Говорю только, что война — это плохо, что я за добро и хочу из России уехать. Думаю, они понимают, какая у меня позиция, но напрямую мы это не обсуждаем. Если они что-то спрашивают, я им рассказываю. Они же еще дети и про все это по-своему думают. Варя мне иногда рассказывает, что у них с одноклассниками случаются разговоры о политике. В марте она даже приходила домой и говорила, что кто-то в классе букву Z на рюкзаке носит. Но они из-за этого не ссорятся, все между собой дружат. Варя мне эту Z так объяснила: «Родители, наверное, повесили».

После визита полицейских я, конечно, настояла на том, чтобы дочь изменила аватарку, и купила ей новую SIM-карту. Попросила номер никому не говорить. Все-таки неприятно, что в полиции ее личные данные оказались. Но Варя у меня очень общительная, социальная, спустя несколько дней все-таки дала какой-то новой подруге свой телефон.

С детьми мы сейчас ходим к психологу — прорабатываем эту ситуацию. Дело в том, что Соня стала очень неохотно ходить в школу, говорит, что боится, и перед каждым учебным днем плачет. У Вари сильно изменилось отношение к преподавателям. Если раньше она относилась к ним ко всем с уважением, то сейчас может обозвать кого-то или негативно о кому-то высказаться.

Записала Карина Меркурьева

I had been followed like this for some time and I noticed later that there were two followers. They were following me wherever I went. They were following me even to the grocery store and when I was in a cafe they were sitting in the corner looking at me. Sometimes I was late for a train and I had to use an electric scooter. They realized that they couldn’t catch up with me and they started to ride on scooters after me. I tried to diversify my way home, sometimes I turned and walked through the forest and when I returned back to the road I saw them running after me panicking.

I rode to the Botanical Garden to meet with my friends and play the guitar and they were riding after me. One of them was hiding in bushes 50 meters away from me, the other was walking in circles for several hours.

I started to recognize them in time — saw familiar faces when getting on a train, for example.

I was followed by at least 11 different people. One man was waiting for me next to my home and followed me up to the train, another one was driving with me on the train and followed up to my work, the third one was waiting for me there. Then they started to wait for me on my waypoints, they were waiting for me next to the doorway on the bench or in the train, sometimes they took photos of me. I realized that they had figured out my route and schedule.

Honestly speaking, I had an impression that they were clumsy on purpose, so I could notice them. I am not a very attentive man, but it was impossible not to notice them — they knew that I did. I was scared because I had no idea what they wanted from me. To bring them to my brother? But he had already left the country.

Some boxes with holes for cameras appeared on the poles next to my parents’ house (in Moscow oblast) around the same time. One box was looking at the gates, so it could see everyone leaving or entering, the other was looking at the yard. Sometime later drones started to fly over my parents property.

Suddenly they started to appear seldom and a week before detention they disappeared. I calmed down and went to hike for the weekend. I was arrested right after that.

It was morning and I was going to work. I saw a girl wearing jeans, a blue shirt and glasses on my way out of the house. She followed me right to the train, then she changed the train for a metro with me. When I walked through wagons from the last to the first so it would be easier to get out of the train at my station, she followed me further.

***

I exited at Dmitrovskaya metro station and stopped in the ticket hall to finish the page of the book I was reading. That time I saw that girl again. She also stalled in the hall, seemingly asking something from the passers-by.

Having finished the book, I exited the metro station. A very strange thing happened, I was approached by a non-slavic looking male who started asking my name and also asking for money to buy beer. I denied his requests, but he continued to walk after me, saying «Wait, I want to talk to you». I threatened to call the police, but he kept on following me.

I could walk straight to the office, but I didn’t want this strange man following me there, so I decided to take a detour: if he wanted to tag along, I would give him some exercise. I mapped a route on my phone and decided to run.

I couldn’t run far, though. In about 100 meters I saw a police patrol car. Two policemen stepped out of it and asked to present my documents. They told me I was accused of allegedly using obscene language in a public place.

«Do you have any witnesses for me using obscene language?», I asked.

«If we had witnesses you wouldn’t be hopping around here»

Then we were approached by the man who bugged me earlier. They decided to check his documents, too. After that we were both taken to Butyrsky police department for processing. None of the policemen showed me any IDs.

On our way, I managed to message my parents that I was being detained. After that I notified OVD Info. They assigned me a lawyer, Julia Kuznetsova.

In the police department me and the other detainee were led to separate rooms, for us «not to quarrel yet again». The other detainee wasn’t processed after all, as I haven’t seen him later anywhere on the premises. I was told to submit my belongings into storage, they also took away my phone while I was trying to call my mom. After that, they locked me up in a cell.

After a while, a policeman on duty came and told me they needed to check if my cellphone was a stolen one, and requested that I unlock it. They asked me to do it twice — I suppose they tried to figure out my passcode.

After that, they took me to the office to process. The atmosphere was really weird there: there were two policewomen who constantly complained about everything. They told us they didn’t want to fill in detention reports, that policemen dragged people from the streets at random, and it was their duty to make up grounds for detention afterwards. When they found out I was a programmer, they asked me if I could help them with setting up something on their PC.

After that, one of the policewomen received an SMS which she read out loud. It contained something about extremism check-ups. From what I understood, it referred to me.

They wrote the following in the detention report: «Used strong language in the presence of police officers, waved his hands, behaved inappropriately. When asked to desist, hasn’t responded or reacted to requests in any way». I was surprised by the wording, because I didn’t remember doing any of that. Policewomen had explained that this was just an «edited criminal law article», and that I didn’t need to pay attention to the wording.

At first they treated me very politely, told me I was «a good boy» and that they were going to process me quickly, drive me to the court and then let go. But shortly after it turned out they didn’t have a free vehicle to drive me to the court. I was left overnight in the cell, after being told that the court hearing would take place tomorrow. I was also offered a phone call to parents, for them to bring me some food and clothes.

My dad brought a parcel with my things to the police department and asked the officers to let me go home. Suddenly, police officers decided that the court hearing would take place tonight, and they managed to find a free vehicle and a judge in a matter of minutes. The court has sentenced me to three days of arrest under the Administrative Violations Code article on disorderly conduct (article 20.1 of the Administrative Violations Code — OVD-Info).

***

After the hearing, I was brought back to the police department, decently fed, and then summoned for an «interview».

The interview took place in a tiny room. There were five people present: two with their faces open, one in a balaclava, one in a medical mask, and one with his face covered by a scarf.

One of those with their faces covered started the dialogue: «Hello, tell us why you were detained. Nobody here wishes you any harm». I responded with «I was detained for allegedly using obscene language in a public place».

After that I was asked about my political views. I said I had no particular opinion on politics. Then they asked me about my family, I told them I had parents and a brother. They expressed particular interest in my brother, asked me where he was and how long ago did I last talk to him. I told them my brother left Russia and that we haven’t talked ever since. He only reached out to me with some day-to-day information: on how to pay for utilities, for instance, or on cats trips to the vet.

That is when their kind treatment suddenly stopped. People standing behind me started kicking my chair from under me. They made a point that they studied my message history and told me they knew about me being assigned a lawyer, but they warned me it won’t do me any good.

They didn’t like me telling them that my brother went abroad at all. They began digging for details: «What do you mean, he went abroad, he has no foreign passport. He must be somewhere in the Moscow region». Then they started to tell me my brother was a terrorist, and that there was a terract recently that I surely knew about, and that I was undoubtedly an accessory to terrorism.

Then they started moralizing. They told me that terrorism was bad, and that being an accessory to terrorism left me no options in further career. They threatened me that 3 days of arrest were just a start, that they could arrange it so I would receive a harsher sentence.

I stated again I didn’t know anything about my brother apart from the fact that he left the country.

Then the man in balaclava said «You apparently don’t want it the easy way» and produced a box with two wires attached to it. They made me hold the wires, told me «Hold this, try this». The man in balaclava fiddled with the box, and I was hit by electric shock. Police officers told me that if my brother came to the police department right away, I would be ok. I however continued to insist I knew nothing.

Then the man in balaclava told me that I understood no other language but the language of pain. The policemen turned my chair around, made me stick my hands through the back of the chair and fastened them there with a scotch tape, then attached wires to my thumbs. After that, I was electrocuted again.

Then they put a gag in my mouth. At that time the police officers were describing to me in detail what was about to happen to me: that I would not lose consciousness, but there was a risk of breaking my teeth, so they put in a gag to prevent this from happening. To prevent the gag from falling out of my mouth, they taped it to my face with duct tape. After that they gave me a stronger electric shock. I screamed out — it was very painful. The same procedure was repeated several times, and they also hit me on the body. They asked me where my brother was. I tried to logically convince them that I couldn’t give them any information if I didn’t have it myself.

They asked me how I was communicating with my brother, and I offered to call the number he had left. I knew it would buy me time and I could tell I was being molested. They suggested I rehearse the conversation, apparently so I wouldn’t say anything unnecessary: here I was calling my brother and I had to think of what to ask him. My voice was shaking and I couldn’t find the words, so I asked them to write the text down on paper.

Then we called my brother — he picked up the phone and I started to read out what the police had written: «Hi. I’m with the police. I’m talking without pressure. Everybody knows about you. I need you to come. It will be better for me, for Dad, for Mom, for you and for your wife». My brother hung up the phone.

The policemen were recording the entire conversation on camera. They probably wanted to send it to my brother later. After the connection was cut off, they started supporting me, complaining that they couldn’t imagine my brother being such a scumbag. Then they asked me to call again. My brother picked up the phone. The cops wrote me questions on a piece of paper, and I read them out. I asked where he was — he said he was overseas.

— But how? You don’t have foreign passports.

— Illegally.

— Why did you leave?

— Since the cops are there, they know.

After that my brother hung up again and blocked my contact so that I couldn’t reach him again.

 ***

They then decided to go in from the other side: “You're an anarchist. Tell us who you know from the community. You have a lot of pictures with anarchists on VKontakte”. I answered that I didn't participate in any anarchist movement and I didn't know where anyone was. I suggested that they show me a picture. Then maybe I could name some people. But no pictures were shown to me in the end. 

In between questions, they kept electrocuting me. They asked which of my brother's friends I knew. Then they started threatening to torture my parents the same way they were torturing me now. They forced me to give the names of my brother's classmates - the policemen wrote them down and said: “Yes, yes, we know them. They are all anarchists”.

After that they showed me a video on their phone, probably from a gas station or a store. The only thing that was happening there was a man walking away from the car. The quality of the video was low. I honestly rewound it several times, trying to figure out who it could be, but I didn't recognize anyone. I informed the cops about it. Two of them stood to the side of me and watched the video again, talking amongst themselves:

- Does he look like him?

- Yeah, he does.

I asked: “Are you telling me that's me in this video?”.  They said, “Well, since you don't recognize anybody, it must be you”.

After that the police officers started whispering and discussing whether they were going to charge me with an administrative or criminal offense. They said they weren't going to cancel the administrative report at that time, but warned me that we'd have to meet again. Then they took me back to the cell and in the morning they took me to the detention center. Nothing special happened to me there. When I got out I was no longer under surveillance and I was able to breathe freely again. Together with my lawyer I filed complaints about my illegal detention, torture and surveillance to the prosecutor's office and the Investigative Committee.

Of course, after everything that happened to me I wanted to leave Russia. But I can’t leave my parents, and they are also stressed out because of my detention. And, in general, I have nothing to hide, so it seems there is nothing to be afraid of, too.

Recorded by Karina Merkuryeva

Потом к офису подъехала адвокат от ОВД-Инфо Юлия Кузнецова. Ее полицейские внутрь не пустили. Они начали угрожать, что сейчас дадут мне 30 суток [ареста] за сопротивление полиции. А когда я буду выходить из спецприемника, задержат снова, но уже по уголовной статье. При этом никакого сопротивления я вообще им не оказывал, только спросил, кто они, попросил предъявить документы и объяснить, на каком основании проводится обыск.

Дальше начался осмотр помещения. Он проходил примерно до 16:00. Я сидел на диване и смотрел, как полицейские изымают мои личные вещи. Они забрали военный билет, СНИЛС, два моих личных телефона, ноутбук и еще какие-то документы. Из офиса же изъяли все электронные носители информации, все старые телефоны, все ноутбуки, компьютеры и какие-то бумаги. Мне не разрешили посмотреть, что именно это были за документы, дали только проверить число изымаемой техники.

Кроме того, полицейские очень странно реагировали на любые бумаги, где было написано что-то на иностранном языке. Они, например, очень радовались, когда нашли визитки иностранных корреспондентов, в том числе BBC. Хотя для Москвы иметь контакты иностранных журналистов в офисе — вполне себе обыденная вещь. Но они, видимо, посчитали, что так нашли какую-то связь «Голоса» с иностранными компаниями.

После этого меня отвезли в ОВД по Басманному району. При приеме, естественно, осмотрели, чтобы никаких телесных повреждений на доставленном не было. К этому времени в отдел полиции приехала адвокат. Она настояла, чтобы все-таки вызвали скорую помощь. Скорая отвезла меня в НИИ Склифосовского, там мне констатировали сотрясение головного мозга, закрытую черепно-мозговую травму и ушибы мягких тканей головы, но госпитализировать отказались.

Врачи пояснили, что здоровью якобы ничего не угрожает, и выписали направление на амбулаторное лечение в районную поликлинику по месту жительства. На следующий день я должен был прийти в травмпункт и оформить больничный, а также записаться на процедуры.

После этого меня доставили обратно в отдел полиции, где составили протокол по статье 19.3 КоАП — якобы я оказывал сопротивление полиции. С юридической точки зрения, все это было, конечно, незаконно. Во-первых, никакого сопротивления я не оказывал. В протоколе указано, что полицейские попросили меня покинуть офис, так как я не имею отношения ни к помещению, в котором проводился обыск, ни к изымаемым вещам, а я отказался. Но это абсолютная неправда. В том же протоколе было написано, что изъяты в том числе мои личные вещи.

Согласно протоколу (мне его показали уже в отделении), человек, который живет за границей, в телеграм-канале «Будни эмигранта» написал что-то, дискредитирующее российскую армию. Как я понял, раньше этот человек жил в Иванове, поэтому возбудил дело СК Ивановской области. Кроме того, он был наблюдателем на выборах. Это единственное, что его связывает с «Голосом».

При этом он же где-то учился, работал. По такой логике надо было провести обыски и там. «Голос» не занимается ни политикой, ни дискредитацией российской армии. Единственное, чем мы занимаемся, — это выборы. Наблюдателями у нас работают волонтеры. В свободное от выборов время они могут заниматься любыми другими делами. Мы их, естественно, не контролируем. Видимо, региональные генералы ФСБ решили, что «Голос» учит плохому жителей их регионов, в частности, жителей Ивановской области.

На ночь меня оставили в отделе полиции, а утром суд назначил мне пять суток. Судья отметил, что зафиксированные у меня травмы не подпадают под перечень тех, которые препятствуют аресту. Мы с адвокатом подавали ходатайство, просили отпустить меня домой в связи с плохим состоянием здоровья — у меня сильно болела голова, — но судья посчитал, что имеющихся у нас аргументов недостаточно.

После суда меня обратно доставили в отдел полиции, а затем в спецприемник. Там попался хороший фельдшер. Так как я очень плохо себя чувствовал, она постоянно давала мне обезболивающие, которые прописали в больнице. Они, к счастью, помогали.

То есть везде ко мне отнеслись более-менее хорошо. Проблема была только в сотрудниках спецназа, которые явно не рассчитали силу при обыске.

После всего, что со мной случилось, я еще раз убедился в том, что люди у нас ничем не защищены. Сотрудники полиции могут выдвинуть совершенно абсурдные обвинения, которые по сути не основаны ни на каких документах. В моем случае все закончилось необоснованным арестом на пять суток. И так можно арестовать ни за что любого человека, а можно и уголовное преступление на него повесить.

Поводом для возбуждения дела о дискредитации российской армии стала публикация в телеграм-канале активиста из Иванова Михаила Гусева. СМИ пишут, что речь идет о посте, в котором активист опубликовал отказ Следственного комитета возбудить против него уголовное дело об уклонении от армии: «Видимо, ивановский военкомат очень сильно обиделся на то, что я уехал из России из-за нежелания идти в армию фашистов и оккупантов, которая убивает мирных граждан Украины и бомбит жилые дома, и попросил СУ СК России по Ивановской области возбудить на меня уголовное дело».

В марте полицейские составили на Гусева протокол по статье о дискредитации российской армии (ст. 20.3.3 КоАП) из-за того, что он вышел на пикет с плакатом «*** *****». После этого активиста исключили из вуза, а потом вручили повестку в армию. В мае Гусев уехал из России, сейчас он находится в Сербии.

5 октября с обысками пришли к активистам и координаторам «Голоса» в разных регионах: к сопредседателю движения «Голос» Григорию Мельконьянцу в Москве, члену Совета Ирине Мальцевой в Иванове, члену Совета Виталию Ковину в Перми, наблюдателю «Голоса» Екатерине Новиковой в Пскове и координатору «Голоса» Наталье Гусевой в Челябинске. Кроме того, полицейские пришли к главному редактору «Псковской губернии» Денису Камалягину, депутату Завеличенской волости от партии «Яблоко» Николаю Кузьмину и электоральному эксперту Сергею Шпилькину. В некоторых случаях они изъяли технику, банковские карты и заграничные паспорта.

«Судя по всему, дело Гусева — всего лишь повод, а сами обыски проводились с одной целью: наказать участников движения „Голос“ за их непреклонность в борьбе за честные свободные выборы, за правовое и гуманное государство», — отмечает член совета «Голоса» Виталий Аверин.

Адвокат от ОВД-Инфо Юлия Кузнецова уже подала апелляционную жалобу на незаконный арест Владимира Егорова и незаконное проведение обыска в московском офисе «Голоса».

Записала Карина Меркурьева

Так меня провожали какое-то время. Потом уже я заметил, что провожающих всегда, как минимум, двое. Они ходили повсюду за мной: в магазин, в кафешку — садились за столик в углу и наблюдали. Я иногда опаздываю на электричку, тогда мне приходится бежать до железнодорожной станции на самокате — они поняли, что уже за мной не успевают и стали ездить за мной на самокатах. По дороге домой я периодически пытался разнообразить маршрут — сворачивал в лес, когда выходил обратно на дорогу, видел, как они бегут за мной в панике.

В один из вечеров я поехал играть с друзьями на гитаре в Ботаническом саду — они поехали со мной. Один сидел метрах в пятидесяти от меня в кустах и постоянно оттуда выглядывал. Другой ходил несколько часов кругами.

Через какое-то время я стал узнавать их. Сажусь в электричку — вижу знакомые лица.

Всего за мной следило, как минимум, 11 человек. Кто-то встречал меня у дома и провожал до электрички, кто-то подсаживался уже в электричке и ехал до работы, кто-то ждал там. Потом стали встречать меня только на точках: чаще всего сидели у подъезда на лавочке или в электричке, периодически меня фотографировали. Я понял, что они составили мой маршрут и мое расписание.

Честно говоря, у меня создалось впечатление, что они нарочно так за мной следили, чтобы я их точно заметил. Я не самый внимательный человек на свете, но тут не обратить внимание было просто невозможно. Они и сами точно знали, что я их вижу. Было страшно, потому что я никак не мог понять, чего именно они от меня хотят. Чтобы я вывел их к брату? Но брат-то уехал из России.

В это же время на столбах электропередач у дома родителей [в Подмосковье] появились какие-то коробки с вырезанными отверстиями для камер. Одно отверстие направили на калитку, чтобы было видно, кто приезжает домой и кто из дома выходит, второе — во двор. Еще спустя какое-то время над участком родителей стали подолгу зависать дроны.

Со временем сопровождающие стали появляться все реже и реже, а за неделю до задержания пропали совсем. Я успокоился и на выходных пошел в поход по Подмосковью — после него меня и задержали.

Было утро, я собирался на работу. На выходе из подъезда я увидел какую-то девушку в джинсах, синей футболке и очках. Она шла строго за мной до электрички. Потом за мной же проследовала в вагон. После этого пересела за мной в метро. Когда я решил пройтись по вагонам в метро из последнего в первый, чтобы удобнее было выходить на моей станции, она снова не отставала.

***

Я вышел на станции метро «Дмитровская» и остановился в вестибюле, чтобы дочитать страницу книги, и увидел снова эту девушку. Она тоже задержалась, якобы что-то спрашивала у прохожих.

Дочитав книгу, я поднялся наверх. Тут произошло странное: ко мне подошел мужчина неславянской внешности и начал спрашивать, кто я, как меня зовут и могу ли я дать денег на пиво. Я отказался, тогда он пошел за мной дальше: «Подожди, я хочу с тобой пообщаться». Я припугнул его полицией, но мужчина продолжал за мной следовать. Я бы мог пойти сразу в офис, но не хотел вести подозрительного мужчину к месту своей работы, поэтому решил увести его подальше: раз хочешь прогуляться со мной — сейчас прогуляемся. Посмотрел на карте маршрут и решил немного пробежаться.

Далеко убежать я не смог. Метров через сто я увидел полицейскую машину, из нее вышли двое сотрудников, которые попросили меня предъявить документы. Они сказали, что на меня поступила жалоба за нецензурную брань в общественном месте.

— А есть ли свидетели того, как я ругался в общественном месте? — спросил я.

— Если бы были свидетели, ты бы тут уже прыгал.

Затем к нам подошел мужчина, который приставал ко мне раньше. Они решили проверить документы и у него. После этого нас обоих посадили в машину и повезли в ОВД «Бутырский» оформлять. Удостоверения полицейские мне так и не показали.

Из полицейской машины я успел написать родителям, что меня задержали. После этого я написал в ОВД-Инфо. Мне выделили адвоката Юлию Кузнецову.

В отделе полиции нас развели по разным помещениям — под предлогом, чтобы мы «опять не поссорились». На него, как я понял, ничего в итоге не оформили, я его больше не видел. А мне сказали сдать вещи в ячейку, вырвали телефон из рук, когда я попытался позвонить маме. Затем меня заперли в камере.

Спустя какое-то время пришел дежурный, сказал, что нужно проверить, не краденый ли у меня телефон — попросил его разблокировать. Он дважды просил меня разблокировать телефон — видимо, они пытались выяснить пароль.

После этого меня повели в кабинет оформлять. Там царила очень странная атмосфера: сидели две сотрудницы полиции, которые постоянно на все жаловались. Говорили, что не хотят заполнять протоколы задержания — полицейские там кого-то задерживают на улице, а им потом придумывать, что в протоколе указать. Когда узнали, что я работаю программистом, спросили, могут ли ко мне обратиться, чтобы что-то на компьютере настроить.

Потом одной из женщин пришла эсэмэска, и она ее вслух зачитала. Там было что-то о проверке на экстремизм. Как я понял, относилось это ко мне. В протоколе написали: «Нецензурно выражался в присутствии полиции, размахивал руками, вел себя неадекватно. А когда его просили прекратить вести себя таким образом, не отвечал и никак на эти просьбы не реагировал». Я удивился, потому что ничего такого за собой не помнил. Сотрудники полиции объяснили, что это всего лишь «отредактированная статья о правонарушении» и обращать внимание на формулировки не нужно.

Сначала со мной обращались очень вежливо, говорили, что я «хороший мальчик» и они сейчас все быстро оформят, отвезут в суд и отпустят. А потом, по их словам, у них не оказалось машины для того, чтобы отвезти меня. Меня оставили на ночь в камере, сообщив, что суд будет завтра, и предложили позвонить родителям, чтобы кто-то привез еду и вещи.

Папа привез передачку, стал убеждать полицейских отпустить меня до завтра домой. В какой-то момент сотрудники полиции вдруг решили, что суд будет сегодня — и машину, и судью нашли за пять минут. Суд назначил мне трое суток ареста по статье о мелком хулиганстве (ст. 20.1 КоАП — ОВД-Инфо).

***

После суда меня вернули в полицию, сначала заботливо накормили, а потом позвали «поговорить».

Разговор проходил в крохотной комнате. Там сидели пять человек: двое с открытыми лицами, один — в балаклаве, один — в медицинской маске, и один — в намотанном на лицо шарфе.

Один из тех, кто был с открытыми лицами, начал диалог: «Здравствуйте, расскажите, за что вас задержали? Поймите, тут никто не желает вам зла». Я ответил: «Задержали якобы за то, что нецензурно выражался в общественном месте».

После этого стали спрашивать про политические взгляды. Я ответил, что никаких конкретных политических взглядов не придерживаюсь. Затем перешли к семье, я рассказал про родителей и брата. На брате они сразу сконцентрировались, спрашивали, где он находится и как давно я с ним общался. Я рассказал, что брат уехал из России и мы с ним с того момента особо не общались. Он мне только по почте какие-то бытовые вещи сообщал: как оплатить коммуналку, например, или когда котов нужно вести к доктору.

Тут их доброе отношение закончилось. Те, кто стоял сзади, начали выбивать из-под меня стул. Потом дали мне понять, что изучили переписки в моем телефоне, сказали, что знают о моем обращении к адвокату и предупредили, что он мне не поможет.

Заявление о том, что брат уехал за границу, им явно не понравилось. Они стали уточнять: «Как это, за границу, у него же загранпаспорта нет. Он, наверное, где-то в Подмосковье». Потом стали утверждать, что брат — террорист и что недавно случился какой-то теракт, про который я якобы точно знаю, а значит я — пособник террориста и сам террорист. Затем началась нравоучительная часть. Они мне рассказывали, что терроризм — это плохо, что пособника террориста потом никуда на работу не возьмут. Угрожали мне, что трое суток ареста — ерунда, и они могут устроить так, чтобы мне дали больше.

Я снова ответил, что не знаю про брата ничего, кроме того, что он уехал. Тогда человек в балаклаве со словами «видимо, ты по-хорошему не понимаешь» достал коробочку с двумя проводами. Меня заставили взять провода в руки: «Держи, попробуй, как это». Человек в балаклаве покрутил коробочку, и меня ударило током. Полицейские убеждали меня, что если брат приедет в отдел полиции сейчас, то мне, возможно, ничего не будет. Тем не менее я продолжал настаивать, что ничего не знаю.

Тогда человек в балаклаве заявил, что я не понимаю никакого другого языка, кроме языка боли. Полицейские развернули стул, на котором я сидел, заставили просунуть руки в его спинку, замотали их скотчем, и к большим пальцам примотали провода. После этого меня снова ударило током.

Затем мне вставили в рот кляп. В это время полицейские мне подробно описывали, что сейчас со мной будет происходить: что сознание я не потеряю, но есть риск сломать зубы, поэтому вставили кляп, чтобы такого не случилось. Чтобы кляп не выпал изо рта, они примотали его к лицу скотчем. После этого пропустили разряд тока посильнее. Я закричал — было очень больно. Эту процедуру повторяли несколько раз, при этом еще и били меня по телу. Спрашивали, где брат. Я пытался логически их убедить, что не могу дать им никакой информации, если сам ей не владею.

Они спросили, как я общаюсь с братом, и я предложил позвонить по номеру, который он оставил. Я понимал, что это поможет выиграть время, к тому же я смогу сообщить, что надо мной издеваются. Они предложили мне отрепетировать разговор, видимо, чтобы я не сказал ничего лишнего: вот я звоню брату и должен придумать, что у него спросить. У меня дрожал голос и я не мог подобрать слова, поэтому попросил их записать текст на бумаге.

Затем мы позвонили брату — он взял трубку, я начал зачитывать то, что написали полицейские: «Привет. Я в полиции. Я говорю без давления. Про вас все знают. Нужно, чтобы вы приехали. Так будет лучше для меня, для папы, для мамы, для тебя и для жены». Брат бросил трубку.

Весь разговор полицейские записывали на камеру. Видимо, хотели брату потом это переслать. После того как связь оборвалась, они начали меня поддерживать, сетовали, что никогда не видели, чтобы родной брат был таким мерзавцем. Потом попросили позвонить еще раз. Брат поднял трубку. Полицейские писали мне на листочке вопросы, а я их зачитывал. Я спросил, где он — он ответил, что за границей.

— Но как? У вас же нет загранпаспортов.

— Нелегально.

— Почему вы уехали?

— Раз полицейские там рядом, они знают.

После этого брат снова повесил трубку и заблокировал мой контакт, чтобы я больше не мог до него дозвониться.

***

Затем они решили зайти с другой стороны: «Ты же анархист. Рассказывай, кого ты знаешь из сообщества. У тебя во „ВКонтакте“ много фотографий с анархистами». Я ответил, что ни в каких анархистских

движения не участвую и, кто где состоит, я не знаю. Предложил им показать мне фото. Может, тогда смогу назвать каких-то людей. Никаких фото мне в итоге показывать не стали.

В промежутках между вопросами меня продолжали бить током. Спрашивали, кого именно из приятелей брата я знаю. Потом начали угрожать, что так же, как сейчас пытают меня, будут пытать моих родителей. Вынудили назвать фамилии однокурсников брата — полицейские записывали их и приговаривали: «Да-да, таких знаем. Это все анархисты».

После этого мне показали на телефоне видео — вероятно, запись с заправки или магазина. Единственное, что там происходит, — это человек отходит от машины. Качество видео плохое. Я честно несколько раз перематывал, пытаясь понять, кто это может быть, но я никого не узнал. Сообщил об этом полицейским. Двое из них встали сбоку от меня, посмотрели на видео еще раз, переговариваясь между собой:

— Ну что, похож?

— Да, похож.

Я спросил: «Вы что, хотите сказать, что это я на этом видео?» Они ответили: «Ну раз ты никого не узнаешь, значит, это ты».

После этого полицейские начали перешептываться, обсуждать, оформлять меня по административной статье или уголовной. Заявили, что отменять административный протокол сейчас не будут, но предупредили, что мы еще встретимся. Затем меня отвели обратно в камеру, а на утро отвезли в спецприемник. Там ничего особенного со мной не случалось. Когда я вышел, слежку с меня сняли, и я смог снова вздохнуть свободно. С адвокатом мы подали жалобы на незаконное задержание, пытки и слежку в прокуратуру и Следственный комитет.

Конечно, после всего, что со мной произошло, у меня появилось желание уехать из России. Но меня здесь держат родители, которые тоже на нервах из-за моего задержания. Да и, в общем-то, скрывать мне нечего, бояться как будто бы тоже.

Записала Карина Меркурьева

Красноармейский район производит 30% всего российского риса. Значит, практически треть риса отравлена. Люди едят это, не подозревая, что это чревато болезнями. Так вот, если вы кушаете плов или детям кашу варите, то вы знайте, что в трети случаев вам попадется наш рис.

Жители станицы периодически проводят разные акции против мусорного полигона. Я практически во всех участвовал. 17 мая мы перекрыли дорогу: гуляли туда-сюда по пешеходному переходу около получаса. Тогда человек десять или двадцать задержали и оштрафовали. За бабушкой одной даже домой приезжали. Она живет в 400 метрах от свалки. У нее водой из колодца пользоваться нельзя, белье она на улице не может сушить, окна все время закрыты. Как ей жить — я не знаю. Сначала, когда она одна еще боролась, она собиралась самосожжение перед администрацией совершить. Мы ее отговорили. Вот эту бабушку тогда чуть ли не под руки увезли в ОВД. Потом ей назначили штраф, пять или десять тысяч рублей. У нее пенсия — десять тысяч рублей, для нее это значительно.

25 мая я приехал к администрации Красноармейского района с плакатом «Нет свалке. Президент, спасите наших детей». 16 июля проводил пикет в Краснодаре, у краевой администрации.

Потом приезжал к нам помощник губернатора. Мы остановили его автобус. Он нам пообещал, что донесет наши требования до губернатора. Полицейские примчались, когда уже все разошлись. Пытались задержать людей, которые вообще ни при чем. Еще у нас жители ездили к краевой администрации, тоже проводили одиночные пикеты.

У нас есть группа в WhatsApp, называется «Против свалки». Но у властей в ней есть свои информаторы, видимо. Потому что мы там договаривались [о проведении акции], а администрация об этом уже знала. Когда мы подъехали, на месте уже был автозак и полицейские.

Кстати, когда была встреча с администрацией — 7 июля к нам приехала выездная общественная приемная губернатора, — мы подъехали, а там пожарная машина стояла и автозак. Потом они, правда, уехали, когда встреча началась. Такая вот любовь у администрации к нам, жителям станицы. Такая любовь к нам — они готовы нас автозаками обеспечить.

11 августа я перекрыл мост на свалку, три часа не пропускал мусоровоз. Ментов и [сотрудников] Росгвардии набежало… Задержать они не смогли — меня сложно задержать. Я же на инвалидной коляске, а она весит вместе со мной килограмм, наверное, 150. Им было бы сложновато это сделать. Просто уговаривали: «Давай, уходи». Я сказал, что не уйду.

Один полицейский, — он не наш, из Славянска (Славянск-на-Кубани — город в Краснодарском крае — ОВД-Инфо) пригласили, не знаю, как он тут оказался, — он вообще угрожал, мол, сейчас мы тебя возьмем с коляской, переставим на другое место. Я с ним поговорил на повышенных тонах, он отстал. А наши милиционеры, кстати, очень корректно отнеслись, именно полтавские. Они здесь живут, они так же «любят» Васина, как и я.

У меня было условие: я требовал, чтобы сюда пришел Васин и пообещал созвать народный сход. Тогда бы я освободил мост. Мы с февраля пытаемся этот сход организовать. В январе у нас был один, когда мы создали группу против свалки. Был мороз, ветер, а нас больше тысячи человек собралось. А теперь нам никак не удается снова его провести, у Васина все время отговорки. Вот праздники праздновать — это можно собираться. А на сход он никак не дает согласие.

Но Васин так и не пришел. Хотя я три часа стоял на мосту, Васин так и не появился.

Если он не примет никаких мер, я говорю: такое устрою, что весь край вздрогнет. Я готовлю новую акцию — раскрывать, в чем ее суть, я не буду, но это будет серьезно.

Надежда на то, что протесты помогут и все изменится, у меня есть. Я считаю, что на Васина уголовное дело, скорее всего, уже заведено. Он со станицей такое творит, что ему отсюда дорога прямо в тюрьму. Ему недолго тут быть. За взятки надо судить как за измену Родине. Это измена Родине просто потому, что подрывает веру во все.

Все-таки должна быть справедливость. Да, надежда есть, и немаленькая.

Редакция ОВД-Инфо

Если не касаться политических событий, кажется, что за год в бытовом плане ничего в России и не изменилось. Так же ездишь по городу, общаешься с людьми… Никаких намеков на то, как мир за это время поменялся. Такое ощущение сохраняется до того момента, пока ты не начинаешь говорить с людьми о происходящем в Украине. Тут уже становится понятно, что у всех разные позиции по этому поводу. Возникают недопонимания и разногласия.

Телевизор я принципиально в колонии не смотрел, слышал только об отдельных новостях, которые обсуждали арестанты. Но связь с внешним миром у меня тем не менее сохранялась. В колонии же разрешены звонки, так что некоторое представление из разговоров с родственниками я получал, но старался в информационный поток не углубляться. Иначе было бы очень тяжело, особенно после 24 февраля.

О произошедшем я узнал несколько дней спустя. Подумал, что жизнь в России уже не будет прежней. Какие-то выводы делать тогда было еще рано, обсуждать это с кем-то в колонии я не стал. Все-таки для такого разговора нужны люди с определенным складом мозга. В тюрьме их не так много, хотя, на мой взгляд, заключенные понимают происходящее гораздо лучше, чем люди на свободе, им труднее запудрить мозги.

Сам я разговоры на политические темы с заключенными никогда не инициировал, старался даже обходить стороной, потому что спорить или переубеждать кого-то не хотелось.

Знаю, как некоторые мои знакомые после 24 февраля каждый день читали трагические новости и очень переживали, что и сделать ничего не могут, и позицию свою выразить тоже. В тюрьме это ощущается еще тяжелее, поэтому мой мозг пытался блокировать информационный поток и как-то от него отгородиться. Как бы цинично это ни звучало, но я выбрал такой путь осознанно и старался жить той жизнью, которая у меня была в тюрьме, концентрируясь именно на этом.

А жизнь у меня была самая обычная: подъем, завтрак, работа, свободное время, ужин и тихий час. Работал я, как и Алексей Навальный, в швейной мастерской. Поскольку срок у меня был небольшой, мне доверили «сложнейшую» операцию по обрезанию ниточек, которые оставались после пошива изделия — рабочего костюма или куртки, например, чтобы потом эти изделия можно было запаковать и отправить куда-то. В свободное время можно было заниматься спортом или читать.

Я старался много читать — это отвлекает и дает возможность развиваться. Выбор во ФСИНовской библиотеке скудный, но заключенные активно передавали друг другу личные книги — так можно было найти много интересных, современных книг. Если ничего современного не находилось, читал незабвенную классику: и Драйзера, и [Льва] Толстого, и Достоевского.

Там практически в каждом отряде было по кошке — нашу отрядную звали Мурка. Иногда эти кошки беременеют и рожают, и вот с котятами нужно тогда что-то делать. Одного из котят нашей Мурки — беленькую с палевыми ушками и хвостиком девочку Лизу — согласились взять домой родственники одного из заключенных. Он к этой кошке привязался, у них полное взаимопонимание. А я вынес Лизу на волю и передал его семье. Сейчас у нее все хорошо. Она вся у нас такая зацелованная, заласканная была, очень доброе существо.

Жалею ли я о том, что оказался в колонии? Мне сложно говорить об этом, потому что сослагательного наклонения для меня не существует. Все мои действия были осознанными. Конечно, я не собирался никогда садиться в тюрьму, но понимал, что это возможно. Хотелось добиться закрытия полигона без жертв, но такая уж жертва произошла. Ничего не поделаешь — едем дальше.

Хорошо, что с основной проблемой, которая висела над нашим городом в виде химической бомбы, мы разобрались. Высокую ли цену мы за это заплатили, я не могу сказать. Что произошло, то произошло. Знаю, что нельзя было промолчать и ничего не сделать. Конечно, пострадали от этого все, и я, но это Бог с ним. Тяжелее всего осознавать, что все это ложится на плечи моих детей, жены и мамы, которые меня все это время очень поддерживали. Никаких далеко идущих планов я пока не строю. Планировать в современной России что-то дальше, чем на месяц вперед, бессмысленно.

Записала Карина Меркурьева

Я помню, что выходил из столовой, а мне навстречу — эти четыре улыбающиеся морды. Те же сотрудники, что приходили ко мне домой 6 мая. Давай меня спрашивать: «Ты чего это от нас спрятался, на звонки не отвечал?» Потом в повелительном тоне сказали, чтобы собирал вещи, и повезли меня в Следственный комитет в Омск.

Ехали мы больше восьми часов. Один из сотрудников ФСБ, который и звонил мне постоянно, был уж очень любознательным: всю дорогу спрашивал про археологию и раскопки, интересовался, нравится ли мне такой образ жизни. Пытался мозги на тему политики промывать, но делал это очень любезно.

В Следственном комитете мне объяснили, что уголовное дело в отношении меня возбудили из-за дайджеста новостей о военных преступлениях в Буче и Мариуполе, который я опубликовал в своей группе во «ВКонтакте» в начале мая. Меня спрашивали, почему я не сверил эти спорные, непроверенные данные [про Бучу и Мариуполь] с официальными источниками — с «Российской газетой» и брифингами Минобороны. Я следовательнице доносил свою позицию и несогласие с войной. Говорил учтиво и вежливо, но лояльного к власти из себя, конечно, не строил.

После опроса следовательница составила на меня новый протокол, а также взяла с меня подписку о невыезде. Она сказала, что теперь я прохожу по уголовному делу о «фейках» (ч. 1 ст. 207.3 УК — ОВД-Инфо) в качестве подозреваемого, и меня отпустили.

Была уже ночь. «Эшник», который мне постоянно звонил и сильно интересовался раскопками, подошел ко мне и дал две тысячи рублей на такси до того места, где мы с мамой прописаны, со словами: «Ну мы же не звери». Общественный транспорт в это время туда уже не ходил.

С того момента со мной никто из Следственного комитета больше не связывался. Разве что 29 июля меня пригласили пройти амбулаторную психиатрическую экспертизу. Меня спрашивали, где я родился, где учился и где работал, часто ли я выпиваю и в каких количествах, была ли у меня белая горячка, проводили тесты.

Психиатр вынес вердикт: ответов на поставленные вопросы мы не получили — грубо говоря, не смогли понять, насколько я опасен, и рекомендовали отправить меня на более подробную экспертизу в психиатрической больнице. Занять такая экспертиза может, как мне сказали, минимум три недели — максимум два месяца.

После этого следовательница обратилась в суд с ходатайством о назначении стационарной экспертизы. Суд состоялся 11 августа. Конечно, ходатайство ее удовлетворили. Мы с адвокатом подали апелляцию. Но я так понимаю, что решение от этого не изменится. Мы просто отсрочили срок госпитализации.

Интерес к моему ментальному состоянию со стороны Следственного комитета связан с тем, что в 18 лет у меня был период депрессии. Под давлением мамы я обратился в психиатрическую больницу. Мне предложили полежать немного в стационаре для профилактики. В итоге я там даже не лежал. Приходил, забирал назначенные врачом таблетки и уходил. Но запись о том, что я стоял на учете в психиатрической больнице, сохранилась, вот они и начали меня проверять.

Маме я про уголовное дело пока не говорю. Она до сих пор уверена, что я на раскопках. Дело в том, что она у меня совсем больная: диабет, нервы. Не представляю, что будет, если она об этом обо всем, не дай бог, узнает.

Друзья же все мне сочувствуют. Вчера заходил на свою страничку во «ВКонтакте», так мне там столько человек слова поддержки написали — все уже в курсе, что со мной случилось. Одна из знакомых как раз и дала ссылку на ОВД-Инфо и предложила обратиться к ним за помощью. Там мне и помогли найти адвоката.

Когда я публиковал посты про военные преступления в мае, я, конечно, не думал, что это может закончиться уголовным делом. Я по жизни полуфаталист. Иногда надеюсь на авось. В этот раз не пронесло — приходится учиться на своих ошибках. Сейчас я уже стараюсь, конечно, быть более осторожным в своих высказываниях в соцсетях, но о том, что писал раньше, не жалею.

Записала Карина Меркурьева

I called OVD-Info immediately to ask what should be done if such is the case. They told me I have a right not to call back someone I don’t know. That person texted me again, but I didn’t respond and thought that would be the end of the story.

It happened to be just the beginning though. Mom called me again on 9 May, half past seven in the morning, saying the police officers visited them once again. They insisted that I had been taking part in some protests linked to [Alexey] Navalny. I can’t tell where they got this information, I was never engaged in protesting.

After that, this so-called officer started calling my husband and asking if he could confirm whether I am his spouse. My husband said yes, we are married. Policemen seemed to ascertain his address and arrived at our place. Standing at the front door, they had been calling both of us for three-four hours straight. All this time I was in touch with the legal staff from OVD-Info. I didn’t understand what was going on, what the police wanted to accuse me of, and what I could do.

Five hours later, mom messaged me via WhatsApp: «I’m here, open the door. Nobody’s gonna hurt you. It’s gonna be alright. You are not guilty». I answered her: «If they have it in for me, they should abide by the law. Let them send me a notification via mail». OVD-Info lawyers told me I have a right to do so.

It is important to understand that all this time the police were not only constantly calling us by phone, but also pounding on our door. When they realised I wouldn’t open it, they sent me a photo of the notification via WhatsApp. It seemed to be a quick-and-dirty one: I received the message at 11:20 but it read I should arrive at the police station [#4, Kalininskiy] just a little bit later in the day, by 13:00. As far as I understand, it is unlawful: I should have been warned at least a few days in advance.

They didn’t stop calling though. The «officer» instantly offered me a ride to the station. Mom had been messaging me as well: «I feel bad, I am stressed out. I have asthma. Let me in». I was worried about her and even asked if it’s necessary to call an ambulance, but she kept saying no.

OVD-Info provided me with a lawyer, Elena Chirkina. We decided I should still go to the police station. My husband said he would come with me. Elena told us she would come straight to the station.

After that I told the policemen I would go with them. They left the building, got into the car and said they would be waiting for us. Mom was left alone outside the front door. I looked through the peephole to check they’re gone, and opened the door.

Exactly at that moment, the lawyer called me, and despite I went to another room to have a private conversation with her, my mom must have heard my conversation. When I came back, she began to accuse me: «Whom did you call? What are you doing?» She seemed to think that I had joined some kind of political cult and they were instructing me on what I should do and how I should behave.

She snatched the phone out of my hands and said that she would give it to the police so that they would «clean it» and «find out all the necessary information».

Later she said that she didn’t really plan to give my phone to the police. But at the time it sounded like a betrayal. I didn’t want her to come initially, had asked her to leave. I had been worried and really stressed out but she still had come to my place and had kept begging me to let her in.

I tried to pull the phone out of my mother’s hands. She didn’t let me do it. We started to fight. [Maria asked us not to describe the details of the conflict but said her mother hit her on the head — OVD-Info].

Luckily, I had a spare phone. I called my husband, who had briefly left the apartment, and asked him to come back. In the meantime, I pushed my mother into the exit enclosure and locked her up there. She could neither enter the apartment nor go out.

When my husband arrived, Mom gave my phone to him voluntarily. After that, we all headed to the police station. The police had split up: my husband and I got into one car, and my mother got into the second one. Apparently, she went to the police department voluntarily, no one forced her.

The policeman in our car tried to provoke us. He asked my husband strange questions, asked if he knew «what his wife was doing», called me a criminal. I remember it very badly, I was very tired both physically and mentally.

Mom and the policeman who accompanied her arrived at the police station a little bit earlier. Later, I realised she went there because she was very worried about me as a mother. They didn’t interrogate her, she waited in the corridor while the policemen asked me various questions. From that moment on, I didn’t see mom again. It’s still difficult for me to accept that she betrayed me when I needed her help.

In the police department they asked me if I knew why they brought me there. I said no, I was absolutely honest. They started asking me about some telegram posts I allegedly sent out to different people. Judging by the protocols, these posts include photos of hallways with notices on the walls — a circle, blue and white stripes, and the «Miru mir» (Peace to the world) inscription. Under the photos, there were comments on how many hallways were pasted over with such leaflets.

Policemen were very interested in whether I sent out these posts, if I knew what these images were about, if someone else had access to my computer and phone, and if they could send posts from my profile without my consent. The lawyer from OVD-Info helped me a lot: she said that I could use Article 51 of the Constitution and not answer these questions.

Finally, two administrative protocols were drawn up for me under the second part of Article 4.1 of the Code of Administrative Offences. After that, I was assigned an administrative commission [of our district council], which I had to attend in a few days. At the meeting of the commission, I was told that there were errors in the protocol and my case was sent for a new trial. It turns out that the case is still not closed. I can be called to the police department at any time so they can clarify some additional details.

It definitely adds up to my stress level. I already have been feeling intimidated since April, when that so-called district police officer had started calling me. At first, I was frightened to leave the house. Each time I needed to go out, I waited for the hallway to become completely empty. I sorta developed some kind of paranoia. I even tried not to approach any cameras so that no one from the police could find me.

In May, I calmed down a bit. However, after the visit of the police, the anxiety returned with renewed vigour. For a while, I didn’t leave the house at all. Then I realised that the protocols had already been drawn up and I could exhale a little. Still, then I learned that the case was sent for a new trial. Now I live in constant fear again.

Since childhood, I have dreamed of travelling to different countries. Five years ago I wanted to leave Russia to study abroad. Unfortunately, I did not have such opportunities. Since February 24, my desire to leave Russia has only increased. I started saving money to move from here and mentally preparing for it. If only I had a chance, I would have left the country immediately. In the meantime, we just have to wait for the right moment.

Story was recorded by Karina Merkuryeva

They left district police officer Ostroukhov Yurii Vladimirovich to draw the report up. There was a big scandal because they would not let the lawyer in for several hours. When he was admitted, he demanded that the report be issued correctly, and at this point, I was taken to another office, the barred door was closed behind me, and the lawyer was being kicked out.

It was a defender from OVD-info Sergey Telnov. We were only done at night, fighting our way through. Amusingly, Ostriuhov suggested that I should write an explanatory note before the report was drawn up, so he didn’t even know under which article it should be drawn up. He was running between the room where we were and the room where the decisions were made.

I was shocked: what resistance to the police are they talking about when I, myself, came forward with a confession and they didn’t even want to bother taking me in? I was kept there for a night and then for another night. Because the judge didn’t want to take my case. The report was written very poorly: it said that I resisted, screamed, was flailing and fighting off with my legs.

It was unclear what was happening in court. As the defenders said, the judge ripped apart the first report shortly before the hearing, they made a new one right in the corridor. Later, the judges didn’t proceed with the hearing for two days, saying that they were preoccupied. Then they could not find Sergey Telnov’s signature in the documents, who was with me when the report on discreditation was drafted. After 48 hours I could have just left, so they quickly found some judge for my hearing.

I was sentenced to 7 days of arrest. Two of them I’ve spent in the police department, five — in the special detention center. Natalya was sentenced to the same 7 days. She had spent another two days out, then was arrested and had the same report drawn up [under Article 19.3 of the Code of Administrative Offenses].

We both got the same three articles: discreditation, violation of the rules of conduct of public events, and resisting the police. Natalya was charged under all three articles at the same time. As for me, when I was walking out of the special detention center, I got arrested again, at the exit. I was put in the police car and sent to the «Khamovniki» police department, and there I was charged for violation of the rules of conduct of public events — I only got a fine.

It was very unpleasant to go to the police department again after being in the special detention center. At first, the defender was denied entry, then they changed their minds and there was a scandal. They said to me: «You won’t sign it without a defender? Then you are refusing to sign». I said: «I’m not refusing to sign it, I demand my right to the defender’s presence». They led inside two witnesses, they were filming me, saying that I am refusing to sign as I screamed into the camera that I’m not refusing.

I tried to get a hold of the report, but they were ripping it out of my hands as I was about to sign it. Nearly tore it apart, poor thing… Later there was something strange going on: they wouldn’t let me go, wouldn’t let the defender in, but the policemen didn’t speak to me, they were on their phones. Probably they were trying to figure out what to do next, as they got confused.

In the end, I managed to get out of the police department, but it was all such a horror and insanity. We only took a picture with a peaceful, anti-war meaning in support of innocent victims. And for that, we are being dragged through police departments and special detention centers as if we were dangerous criminals. The system is drenched with laziness, nepotism, bureaucratic chaos, and indifference towards people. Ultimately, they dragged us through all this to try to scare us or other activists, but in reality, we only got braver and more fierce. We got a very useful social experience, it will be something to remember.

Этого устава не существует вообще, это общественная организация, какой устав может быть. К тому же Бэлла в 1998 году вышла замуж, с нами с тех пор не жила, ее вещей у нас дома просто нет.

Забрали компьютер и три мобильных телефона — наши с мужем и сына. Обещали, что вернут все в течение месяца. Но какое там. Мы наняли адвоката, но так и не нашли их, не нашли даже следователя, который был [на обыске]. Его звали Ислам Коков, он из Кисловодска. Написали туда, пришел ответ, что такого нет.

7 июня [2022 года], после того как уже уголовные дела [по статье о «фейках» про российскую армию] на Бэллу завели, был повторный обыск. В этот раз были следственный отдел, полиция, ЦПЭ, участковый — человек 10-12, меньше, чем в прошлый раз. Понятым был сосед. Он мне потом сказал: «Не переживайте, когда дети вырастают, появляются проблемы, а мы как родители должны им помогать». Соседи нас поддерживают, они понимают, с кем имеют дело и что за люди к нам приходят. У нас чуть ли не через дом от [силовиков] страдают люди.

В этот раз опять забрали телефоны. Обещали вернуть через две недели, но так и не отдали. Когда Бэлла написала пост [об обыске], следователь позвонил моему мужу и говорит: «Почему она это пишет? Я могу вам вообще ничего не вернуть». Пригрозил как бы.

У меня очень болят суставы. Как только я начинаю нервничать и переживать, потом не могу ходить. Давление резко подскакивает, 210 на 150. Во время второго обыска мне стало плохо. Меня забрали в больницу, а Бэлла, бедная, переживала, не могла нас найти. У нас не было телефонов, чтобы ей сообщить. Да и не до этого было. Она прислала своего свекра домой, а нас нету. Он уехал. Второй раз вечером приехал, мы уже дома были. С его телефона я поговорила с Бэллой. Муж в это время поехал покупать новые телефоны.

Почти ко всем родственникам теперь так или иначе приходят, всех допрашивают. Давят на нас. Выяснять им уже нечего, они все знают. Меня не было дома — к мужу приходили, вызывали его. Участковый и еще кто-то. Названивают, через родственников передают требования — пусть Изабелла перестанет писать, пусть бросит это дело. Чего они боятся, если действуют согласно закону? Почему этих статей так боятся? Значит, у них рыльце в пушку.

Отец Бэллиного мужа очень спокойный, уравновешенный человек. Он был на похоронах своей сестры. Следователь позвонил ему и сказал прийти прямо сейчас. Днем раньше забирали двоюродного брата ее мужа на допрос. До этого к дочке Бэллы приходили. Даже сыновьям моим, которые в Москве живут, звонили, расспрашивали, говорили, что Бэлла должна бросить писать. Они не просят, а требуют, иначе не оставят нас в покое.

Она правду пишет, она же права. Любой понимает, что идти против власти — это нажить себе проблемы. Я знала, что у нее будет тернистый путь. Во время первого обыска я поняла, что ее не оставят. Поняла, но не думала, что до такой степени на нас это скажется.

Бэлла уговаривает нас уехать. Я бы уехала, мне это уже надоело. Но муж не хочет, он переживает за сыновей, за родных. Говорит: «Как я буду чувствовать себя в безопасности, если самое дорогое осталось там?» Мы-то уже отжили свое, а у них все впереди.

Я не знаю, что нам делать. У нас оставить родительское гнездо, место, где испокон веков жили деды, прадеды, — не так легко. У нас на это не с такой охотой идут, как может быть другие народы. Поэтому муж мой не очень хочет уезжать, и Бэллин свекр тоже. Он тоже старый, не в том мы возрасте, чтобы жизнь менять. Так и живем в надежде на лучшее. А с какой стороны это лучшее придет, даже не знаю.

Редакция ОВД-Инфо

Я тут же позвонила в ОВД-Инфо, хотела проконсультироваться, что вообще в таких случаях нужно делать. Мне объяснили, что я имею право не перезванивать на незнакомый номер, и хотя человек продолжал мне писать, я перестала отвечать и подумала, что на этом история для меня закончится

Оказалось, это было только начало. 9 мая примерно в 7:30 утра мне позвонила мама, сказала, что к ним домой снова пришли полицейские. Они утверждали, что я вроде как участвовала в каких-то митингах, связанных с [Алексеем] Навальным. Откуда полицейские получили такую информацию, я не знаю, потому что ни в каких подобных акциях я никогда не участвовала.

После этого с незнакомого номера якобы участковый стал звонить моему мужу, просил подтвердить, являюсь ли я его супругой. Муж подтвердил, конечно. Полицейские, видимо, вычислили как-то адрес, по которому мой муж проживает, приехали к нам домой и, [находясь у нас в подъезде], беспрерывно часа три-четыре звонили на телефоны то мне, то моему супругу. Я все это время консультировалась с юристами из ОВД-Инфо, потому что вообще не понимала ни что происходит, ни в чем меня обвиняют, ни что мне делать в такой ситуации.

Часов через пять мне в вотсап написала мама: «Я приехала, открой дверь. Тебе никто ничего плохого не сделает. Все будет хорошо. Ты ни в чем не виновата». Я ей на это ответила: «Если у полиции на меня что-то есть, пусть следуют букве закона: отправляют мне повестку по почте». Мне в ОВД-Инфо сказали, что я имею на это право.

Важно понимать, что все это время полицейские не только постоянно звонили нам, но еще и ломились в дверь. Когда они поняли, что я просто так открывать дверь не буду, мне скинули фото повестки в вотсапе. Было ощущение, что написана она была на коленке, потому что фото я получила примерно в 11:20 утра, а в 13:00 в этот же день мне уже нужно было быть в отделе полиции [№ 4 «Калининский»]. Насколько я понимаю, по закону так не делается, меня должны были предупредить хотя бы за несколько дней.

После того как мне пришло фото повестки, звонки не прекратились. «Участковый» тут же в вотсапе предложил отвезти меня в отдел. Параллельно мне все это время писала мама: «Я переживаю, мне плохо. У меня астма. Впусти меня к себе в квартиру». Естественно, я за маму сильно волновалась — вдруг ей станет плохо, предлагала даже скорую помощь вызвать, но она отказывалась.

В итоге из ОВД-Инфо мне выделили адвоката [Елену Чиркину]. Мы с ней связались и решили, что мне все-таки стоит поехать в отдел полиции. Супруг сказал, что поедет со мной. С адвокатом договорились встретиться уже там.

После этого я сообщила полицейским, что поеду с ними. Они вышли из подъезда, сели в машину и сказали, что будут ждать нас с мужем на улице. Мама оставалась в это время в подъезде одна. Я проверила через глазок, точно ли никого рядом с ней нет, а потом пустила ее в квартиру

Ровно в этот же момент мне позвонила адвокат, и я ушла в другую комнату обсуждать с ней все, что произошло со мной за день. Мама осталась в другой комнате. Как я понимаю, мой разговор с адвокатом она слышала, потому что когда я вернулась к ней в комнату, она начала предъявлять мне обвинения: «Куда это ты звонила? Что это ты вообще тут сейчас делаешь?» Как я поняла, она решила, что я вступила в какую-то политическую секту, и по телефону меня инструктировали — объясняли, что мне теперь нужно делать и как себя вести.

После этого мама вырвала у меня из рук телефон и сказала, что отдаст его полицейским, чтобы они его «прочистили» и «необходимую информацию выведали».

Уже потом мне мама сказала, что на самом деле не планировала отдавать мой телефон полиции, но в тот момент для меня это звучало очень предательски. Я ведь просила ее изначально не приезжать, а когда она все-таки приехала, просила уехать домой обратно, потому что я и так весь день была на стрессе, а тут она еще приехала, говорит, что ей плохо, просит пустить в квартиру, когда ко мне ломятся полицейские.

Я попыталась выдернуть телефон из рук мамы. Она не отпускала. И между нами завязалась драка. [Мария попросила не описывать подробности конфликта, но рассказала, что мать ударила ее по голове — ОВД-Инфо].

Слава богу, у меня был запасной телефон. По нему я позвонила супругу — он в этот момент ненадолго вышел из квартиры — попросила его вернуться обратно. Пока он возвращался, я смогла вытолкать маму в тамбур и закрыла ее там на ключ. То есть она не могла ни войти в квартиру обратно, ни выйти в подъезд.

Когда прибежал мой супруг, мама добровольно ему отдала мой телефон, а после этого мы все вместе поехали в отдел полиции. Полицейские, которые нас ждали, разделились: мы с супругом ехали на одной машине, а мама — на другой. Я так понимаю, что мама поехала в отдел полиции добровольно, ее туда [ехать] никто не заставлял.

Нас полицейский, с которым мы вместе ехали в машине, провоцировал, задавал мужу странные вопросы: спрашивал, знает ли он, что его «супруга творит», называл меня преступницей. Весь разговор я помню плохо, потому что была в тот момент уставшей очень как физически, так и морально.

Мама с полицейским приехали в отдел полиции раньше. Я потом уже поняла, что она поехала из-за того, что, как мать, конечно, за меня очень переживала. В отделе полиции ее не допрашивали. Она ждала в коридоре, пока полицейские мне задавали разные вопросы. С того момента мы с ней больше ни разу не виделись. Общаться я с ней тоже пока не могу: мне все еще сложно принять, что моя мама могла так предательски поступить, когда мне нужна была ее помощь.

В отделе полиции меня спрашивали, знаю ли я, зачем меня вообще привезли. Я честно сказала, что не знаю. Потом меня начали расспрашивать про посты в телеграме, которые я якобы рассылала. Посты эти состояли, судя по протоколам, из фото подъездов, в которых были расклеены объявления: кругляшок, голубая и белые полосы и надпись «Миру мир». А под фото были надписи: столько-то подъездов обклеено такими вот листовками.

Полицейские сильно интересовались, рассылала я эти посты или нет, знаю ли я, что это за изображения были в постах, имел ли кто-то другой доступ к моему компьютеру и телефону и мог ли отправить посты с моего профиля без моего согласия. Мне очень помогла адвокат от ОВД-Инфо, которая сказала, что я могу воспользоваться 51-й статьей Конституции и не отвечать на все эти вопросы.

В итоге на меня оформили два административных протокола, в которых указана ч. 2 ст. 4.1 КоАП. После этого мне назначили административную комиссию [управы нашего района], на которую я должна была явиться через несколько дней. Когда я туда приехала, мне сказали, что в протоколе допущены ошибки и мое дело отправили на новое рассмотрение. То есть дело все еще не закрыто, и, насколько я понимаю, меня в любой момент все еще могут вызвать в полицию для уточнения каких-то деталей.

Это, конечно, добавляет мне стресса. У меня и так сильно повысился уровень страха после того, как в апреле начались звонки от «участкового». Первое время вообще боялась из дома даже выходить. Прежде чем выйти, я сидела караулила, чтобы в подъезде точно никого не было. У меня какая-то паранойя началась. Старалась лишний раз на камеры не попадаться, чтобы меня не нашли.

Только в мае я немного успокоилась, как 9 мая, после того, как полицейские пришли к нам с мужем домой, тревога вернулась с новой силой. Сначала я вообще из дома не выходила. Потом поняла, что раз протоколы уже составлены, можно немного выдохнуть. А потом узнала, что дело отправлено на новое рассмотрение, и теперь я снова живу в постоянном страхе.

Я с детства мечтаю путешествовать по разным странам и лет пять назад хотела уехать из России, чтобы учиться за границей. Тогда у меня таких возможностей, к сожалению, не было, а с 24 февраля желание уехать из России только увеличилось. Я начала сразу откладывать деньги на переезд и морально готовиться к этому. Была бы возможность, я бы уехала сразу. Пока же приходится ждать подходящего момента и планировать переезд.

Записала Карина Меркурьева

Они оставили оформлять протокол участкового Остроухова Юрия Владимировича. Был большой скандал, потому что несколько часов не пускали защитника. Когда пустили, он начал требовать правильного оформления протокола — тогда меня отвели в другой кабинет, закрыли дверь-решетку, а его начали выгонять.

Это был адвокат от ОВД-Инфо Сергей Тельнов. Закончили мы ближе к ночи с руганью. Забавно, что Остроухов предлагал мне писать объяснение еще до того, как был составлен протокол, то есть он еще даже не знал, по какой статье оформлять. Он бегал между кабинетом, где мы сидели, и кабинетом, где все решалось.

Меня все это шокировало: какое сопротивление полиции, если я сама пришла с явкой с повинной, а меня еще и брать не хотели? Меня оставили на ночь, потом еще на одну. Потому что три раза судья отказывался от моего дела. Протокол был составлен чудовищно: там было написано, что я сопротивлялась, кричала, махала руками, отбивалась ногами.

Что в суде происходило, неясно. Первый протокол, по словам адвокатов, судья порвала незадолго до заседания, они прямо в коридоре сделали новый. Затем два дня судьи ссылались на занятость, потом не могли найти в документах подпись адвоката Сергея Тельнова, который был со мной при составлении протокола по дискредитации. По истечении 48 часов я могла просто уйти, так что они очень быстро выдернули [для суда надо мной] какую-то судью.

Судью Фильченко все-таки убедили. В заседании у нас было около 15 ходатайств, там были разные проблемы, например, были ошибки в личных данных понятых. На видео с моим задержанием хорошо видно, что никакого сопротивления я не оказываю. Во всех ходатайствах отказали.

Мне дали семь суток, двое суток я просидела в ОВД, пять — в спецприемнике. Наталье дали столько же. Она еще два дня была на свободе, потом ее задержали и на нее точно такой же протокол [по 19.3 КоАП] составили.

У нас обеих получилось по три статьи: дискредитация, нарушение правил проведения мероприятий и сопротивление полиции. Наталье так составили сразу. А меня, когда я выходила из спецприемника, дверка к дверке усадили в полицейскую машину и повезли вновь в ОВД «Хамовники», и там уже оформили по статье о нарушении при организации мероприятий — там только штраф.

После спецприемника вновь ехать в ОВД было очень неприятно. Защитника сначала согласились пустить, потом передумали, начался скандал. Мне говорят: «Вы не будете подписывать без защитника? Тогда вы отказываетесь от подписи». Я говорю: «Я не отказываюсь от подписи, я требую соблюдения права на присутствие защитника». Они привели двух понятых, снимали меня на камеру, говорили, что я отказываюсь от подписи, а я орала на камеру, что не отказываюсь.

Я пыталась взять протокол, у меня вырвали его из рук, когда я уже собиралась его подписывать. Чуть не порвали, бедный протокол… Потом происходило что-то странное: меня не отпускали, защитника ко мне не пускали, при этом сотрудники со мной не разговаривали, уткнувшись в телефоны. Наверное, переписывались о том, что дальше делать, — сами запутались.

В результате из ОВД мне удалось уйти, но все это такой ужас и маразм. Мы просто сделали одно фото с мирным, антивоенным посылом в поддержку невинных жертв, и нас вот так таскают по ОВД и спецприемникам, словно мы опасные преступницы. Система насквозь пропитана ленью, кумовством, бюрократическим хаосом и равнодушием к людям. В итоге нас помотали в надежде, что мы или другие активисты испугаемся, но по факту мы стали только смелее и злее. Полезный социальный опыт получили — будет что вспомнить.

Редакция ОВД-Инфо

Пока я отбывал арест, [Леонид] Волков объявил, что ФБК и штабы [Навального] официально прекращают свое существование. Я узнал об этом то ли сам, когда мне в очередной раз выдали [в спецприемнике] на 15 минут телефон, то ли от адвоката. Было, конечно, очень печально. Когда я освободился после ареста, у меня не было уже ничего: ни работы, ни офиса, ни понимания, что делать дальше, потому что штаб был моей основной работой.

Я продолжал работать как муниципальный депутат в городской думе и нашел еще одну подработку. Она была частично тоже связана с политикой. В тот момент у нас проходили областные выборы, я помогал на них одному из кандидатов.

На какое-то время все снова стало спокойно, а потом в июле неизвестные прокололи мне шины и оставили на моей машине надпись: «Беги». Связано ли это с работой в штабе, не знаю. Я связываю это больше с депутатской деятельностью. Я занимался тогда таким вопросом: у нашей мэрии есть свой автопарк, на который они тратят около 120 миллионов в год. Я предлагал пересадить их на такси. Моя инициатива, конечно, вызывала мало энтузиазма у сотрудников администрации. Утверждать, что именно они прокололи мне шины, однако, не могу. Заявление в полицию я написал. Они там все зафиксировали, опросили даже кого-то, но потом отписались мне, что найти причастного невозможно.

Со стороны обычных граждан я наоборот всегда чувствовал только поддержку. Бывало, узнавали на улице, давали позитивные отзывы [о моей работе]. Я думаю, что это связано в целом с атмосферой в нашей городской политике: у нас в думе нет большинства «единороссов», а у независимых депутатов тоже есть право голоса.

Все изменилось в ноябре [2021 года], когда задержали [экс-координатора штаба Алексея Навального в Уфе] Лилию Чанышеву. (Ей вменили руководство структурным подразделением экстремистского сообщества и отправили в СИЗО — ОВД-Инфо). Стало понятно, чем все это может закончиться, поэтому я сразу же начал думать об отъезде из страны.

На тот момент у меня уже был на руках загранпаспорт. Оставалось решить, куда ехать. У меня знакомая тогда летела в Тбилиси, и я в общем-то сел ей на хвост: вместе-то веселее.

Решение принимал быстро. Проснулся на следующий день после ареста Чанышевой и решил ехать. Понимал, что нет времени откладывать: могут прийти за тобой хоть завтра. Собрал рюкзак с вещами. Что поместилось, то и взял. Остальное — оставил. Билеты покупал уже по дороге в аэропорт.

Решение об отъезде далось тяжело, потому что уезжать изначально никуда я не планировал. Но просыпаться каждое утро от звука шагов в подъезде еще тяжелее. Я же понимаю, что не совершал никаких преступлений, всегда вел открытую политическую деятельность, а осудить тебя в России могут буквально даже за это. Понял, что ситуация, в которой я нахожусь, превышает приемлемый для меня уровень риска.

Занимаясь политикой в России, я понимал, что риски есть всегда. Например, я выхожу на митинги или организовываю их, это мое право на свободу собраний, которое у меня никто не может отнять, оно прописано в Конституции. Тем не менее в России за это меня не раз арестовывали, назначали административные штрафы. Это неприятно, но пережить можно. Штрафы никогда не останавливали меня от организации протестов. Возможность уголовного преследования — это уже совсем другой уровень рисков.

Как только я приехал в Тбилиси, психологически стало гораздо легче. Понял, что могу продолжать тут работать. Я все еще муниципальный депутат и снимать с себя полномочия не собираюсь. У нас по регламенту разрешено участвовать в заседаниях по видеосвязи, поэтому я первое время и не сообщал никому, что уехал. Просто написал заявление, что буду участвовать во встречах заочно.

Сначала все было нормально, а потом меня объявили в федеральный розыск, и два месяца мне по надуманным причинам не давали к заседанию подключиться. Они просто отключили мою учетную запись. Я это понял, когда проверил аккаунт другого депутата, и у него все работало, а у меня [при подключении] выдавало техническую ошибку. Я «пободался» с ними, и теперь меня снова подключают.

В федеральный розыск меня объявили в марте [2022 года]. До этого — в январе [2022 года] — я узнал, что меня включили в список террористов и экстремистов Росфинмониторинга. Я увидел новость о том, что Навального включили в этот список, зашел на сайт и увидел там свою фамилию. У меня на российской карточке тогда оставалось буквально несколько лари. В тот же день я их все потратил, а на следующий — мою карточку заблокировали.

То, что меня добавили в этот список, удивительным не было. Я тоже ведь прохожу фигурантом по делу об экстремизме, так что включение в реестр было вопросом времени.

С федеральным розыском та же история. Периодически, когда появлялась информация, что кого-то из бывших коллег объявили в розыск, я ради интереса заходил на сайт МВД в раздел «розыск», задавал свои данные. И тут в один прекрасный день он выдал мое имя среди тех, кто в розыске. Никаких сильных эмоций по этому поводу у меня не было. Страшно было бы, если бы остался в России.

Самым тяжелым эмоционально днем для меня было 28 декабря [2021 года], когда в отношении Ксюши Фадеевой (экс-координатора штаба Навального в Томске, независимого депутата городской думы — ОВД-Инфо) возбудили уголовное дело. Перспективы там были очень печальные: СИЗО, реальный срок. Вечером, когда ей назначили запрет определенных действий, я выдохнул.

До задержания Ксюши я публично не говорил, где нахожусь. Думал, что, возможно, еще вернусь в Россию. К тому же не хотел Ксюшу подвергать дополнительным рискам — она же не уехала, а мы раньше занимались фактически одним и тем же. После 28 декабря начал рассказывать, что я в Тбилиси. А смысл скрывать? Следователи, думаю, и так уже прекрасно все знали.

Родители у меня живут в Казахстане. Я сам там родился и вырос. В Томск приехал по учебе, а потом остался там жить и работать. Надавить на меня через родственников российским правоохранителям будет сложно.

Какую-то логику в том, кого именно следственные органы преследуют, кого объявляют в розыск, я уже перестал искать давно. Я представляю это так: власти спускают некое указание в черный ящик. В нем сидят исполнители — те, кто должен выполнять указания на местах. И вот они в рамках своих умственных способностей и полномочий что-то делают. Что получается на выходе, мы видим сами.

То, что я сейчас нахожусь в федеральном розыске, конечно, добавляет стресса. Я сразу начал выяснять, выдает ли Грузия таких России. Вроде как тех, кого судят по политическим мотивам, не выдает. К тому же есть примеры людей, которые уже несколько лет находятся в федеральном розыске и живут в Грузии. Есть большая вероятность, что все хорошо будет и у меня. Не стопроцентная, но и этого достаточно. Если вдруг пойму, что мне тут больше не безопасно, уеду.

Неприятно, конечно, что не могу поехать к родителям в Казахстан, потому что Казахстан как раз выдает. Но приехать в Грузию для встречи со мной моим родителям будет точно проще, чем в Россию в СИЗО.

Меня многие спрашивают, как я вообще решился все-таки уехать. В Томске же у меня была работа, друзья. Тут все просто: передо мной стоял выбор — домашний арест, СИЗО и до двенадцати лет лишения свободы или жизнь где-то за пределами России. Я сделал выбор в пользу последнего.

Записала Карина Меркурьева

В автозаке находились в основном сотрудники полиции. Из задержанных на акции, помимо меня, были только еще две девушки. Как я потом узнал, одна из них просто проходила мимо.

Из автозака я сообщил ОВД-Инфо о своем задержании. Потом телефон у меня отобрали под угрозой применения силы. Так мы сидели без связи полчаса где-то. Полицейские, видимо, ждали, что кто-то еще выйдет на акцию, но этого не случилось. В итоге нас вывели на улицу, досмотрели и погрузили в УАЗик. На нем мы доехали до второго отдела полиции [по Казани].

Там в тот момент уже оформляли других задержанных на акции. У нас — снова угрожая применить силу — взяли отпечатки пальцев. Я сначала пытался отказаться, но потом понял, что это бессмысленно. Я знаю, что если у задержанного есть паспорт, брать отпечатки пальцев у него не имеют право, но полицейским плевать на это. Они прекрасно знают, что нарушают закон, но все равно продолжают это делать.

Потом у меня еще зачем-то взяли отпечатки ботинок. Поместили их в какой-то порошок и зафиксировали. Зачем это было нужно, никто не объяснял. Как я понимаю, я был единственным, у кого такие отпечатки в тот день брали.

После этого нас всех сфотографировали и составили на нас протоколы. В моем протоколе в графе о причине задержания стоял прочерк. То есть обстоятельства были указаны: где задержали, во сколько, — а по какой причине — нет. Я там написал, что с протоколом не согласен, так как никаких правонарушений не совершал, и подписал его уже после этого.

В итоге где-то к полуночи я оказался в камере. Там я провел ночь, а на следующий день должен был состояться суд. Чтобы ускорить процесс, я согласился присутствовать на заседании по видеосвязи. Никакого ускорения на деле не произошло, потому что помимо меня в тот день судили еще семерых задержанных на акции и заседание все равно не начиналось, пока их не привезли в здание суда.

Мне вменили повторное совершение административного правонарушения (ч. 8 ст. 20.2 КоАП) и назначили 10 суток ареста. Уже ближе к ночи меня отвезли в спецприемник. Приехал автобус, меня заковали в наручники, и в сопровождении двух майоров полиции я проследовал в автозак. Там сидели разные люди, не только задержанные по политическим мотивам.

При входе в спецприемник меня попросили раздеться догола и присесть в определенной позе. Они, видимо, так проверяют, чтобы человек ничего с собой не пронес, но все равно это было очень неприятно и унизительно.

После этого меня отвели в дежурное помещение. Там за стеклом в небольших камерах сидят задержанные и ждут распределения. Я тоже сидел и ждал. Тут подходит ко мне майор, спрашивает, что я тут делаю. Я отвечаю, что жду распределения. И он тогда:

— Пошли!

— Куда?

— В лес пошли.

Это он пошутил так. Но ситуация была очень неприятная: у тебя нет телефона, ты в непонятном месте находишься, вокруг тебя разные люди, много полиции, страшно, что тут может вообще произойти. В общем, на меня снова надели наручники и повели во дворик. Там стоял автобус, меня в него снова погрузили. Как позже выяснилось, у них до сих пор не было решения суда и они просто не знали, что со мной делать.

Нас повезли в сторону центра. Со мной в автобусе было еще несколько человек. Куда именно нас везут, никто нам не говорил. Привезли в итоге изолятор временного содержания (ИВС № 1). Там я и отбывал свои 10 суток.

На входе в ИВС нас снова долго оформляли. Потом завели в камеру: она была очень маленькая, часть огорожена под туалет. Всего в ней помещается шесть человек на трех двухъярусных кроватях. Публика очень разная: кто-то сидит за кражу, кто-то после тюрьмы, потому что не отметился по месту жительства. У всех наказание — арест на три-пять дней. То есть мои сокамерники постоянно сменялись, а я все сидел.

То, что я сидел за акцию протеста, да еще и десять суток, вызывало у всех удивление. В основном со мной сидели люди, не сильно вовлеченные в политику. Они находились как будто бы в другой какой-то реальности. Но в целом в камере атмосфера была спокойная, никакого особенного отношения к себя я не заметил.

Из неприятных моментов — постоянно было прокурено настолько, что в камере стоял густой дым. Я не курю и был для сокамерников белой вороной. И свет никогда не выключался, то есть даже ночью он был включен, просто несколько приглушенно. Спать было очень сложно еще и из-за того, что новых задержанных привозили в основном ночью. Собаки начинали громко лаять, в итоге кто-то в камере обязательно просыпался, начинал курить. После этого волей-неволей просыпались все. Только уснешь опять — снова кого-то привозят. И так постоянно.

Каждый день у нас был выбор: получить телефон на 15 минут или пойти на прогулку. Чаще всего мы выбирали телефон, хотя раза три ходили гулять. За счет этих 15 минут в телефоне я все-таки понимал, что происходит за пределами ИВС. Звонил жене, она мне рассказывала, как развивается «спецоперация», что Министерство обороны впервые опубликовало списки погибших в Украине российских военных и что независимые СМИ в России закрываются. Я даже успевал иногда какие-то новости в телеграме почитать, хотя там такой поток в первые дни был, что это удавалось непросто.

Самым сложным, наверное, было то, что в камере абсолютно нечем было заняться. Ты либо спишь, либо разгадываешь кроссворды, либо общаешься с сокамерниками. С книгами там все было очень плохо. В ИВС, конечно, была библиотека, но 90 процентов ее содержимого составляла Донцова. Мне повезло — я нашел там Достоевского и «Госпожу Бовари» Гюстава Флобера, а еще мне кто-то из активистов передавал книги, я их все с удовольствием читал.

После ареста история с преследованием меня получила продолжение. Шестого марта я вышел из ИВС и вернулся к обычной жизни, но 17-го мне неожиданно позвонила мама и сказала, что у нее проходит обыск. Я прописан в ее квартире, поэтому пришли полицейские, конечно, за мной.

Обыск, как маме объяснили, проходил в рамках уголовного дела о массовых беспорядках (ч. 1.1 ст. 212 УК). Есть какой-то паблик в телеграме, в котором некий человек разместил текст, мол, давайте собираться с зажигательными смесями и дубинками, надо что-то делать с этой властью. В протоколе об обыске был указан никнейм пользователя, разместившего этот текст, и говорилось, что господин Алехин — то есть я — имеет к этому какое-то отношения по «имеющимся сведениями». Самое забавное, что пост был размещен 3 марта, когда я еще находился в ИВС.

Мама успела предупредить меня, что полицейские знают мой фактический адрес, хотя я нигде его не сообщал. Может быть, узнали, когда жена приносили мне передачки в ИВС. Она по этому адресу как раз сама и зарегистрирована.

Я отпросился с работы и поехал на нашу с женой квартиру. Захожу в подъезд — вроде все спокойно, машин рядом с домом никаких нет. Поднимаюсь на лестничную площадку между первым и вторым этажом, а там группа лиц стоит «ментовской наружности». По ним сразу видно: одежда темная, глазки бегающие, просто стоят и явно ждут кого-то.

Я только успел отнести ноутбук и какие-то документы соседке, как тут же раздался звонок в дверь. Ко мне пришли с обыском. Изучали квартиру очень досконально. Изъяли два загранпаспорта, один из которых был недействующим, всю технику, какие-то старые блокноты и даже анкету на итальянскую визу. Сделали миллион фотоснимков и повезли на допрос. Там я воспользовался 51-й статьей Конституции и ничего не стал говорить.

Но это еще не конец истории. 16 апреля меня вызвали в ФСБ. Оказывается, я прохожу подозреваемым еще по одной уголовной статье — о «фейках» про российскую армию (ст. 207.3 УК). Сотрудник ФСБ пытался склонить меня к сотрудничеству — мол, есть шанс как-то уменьшить срок, если кого-то оговорю.

Я в этот момент уже понял, что эскалация нарастает. Часа полтора мы с сотрудником ФСБ беседовали, я ему объяснял, что доносы не входят в мои планы. И тут он открывает сейф, а там лежит мой загранпаспорт. Он кидает его на стол и говорит: «Ну иди думай!» Очень «непрозрачный» намек, который я, конечно, считал и решил на время уехать из страны. Сейчас я уже не в России.

Записала Карина Меркурьева

С таким отношением, как там, я никогда в жизни не сталкивался. Нас привезли и поставили в шеренгу перед охраной. И они, как немцы, начали на нас орать, что мы, мол, неадекватные мрази и лохи. То есть кричали, просто чтобы за наш счет самоутвердиться или запугать.

Мне один украинец рассказал, что их там до полусмерти избивали. Украинцев привозят в Сахарово, избивают, пока не отключатся, а в себя они приходят уже в камере. Меня, слава богу, не били, но я видел там людей, у которых лицо аж черное от синяков было, и ни одного живого места на нем.

В итоге провел я в Сахарово почти 40 дней, это была в прямом смысле тюрьма. Вместо еды давали слипшееся макароны — как булыжник. Иногда давали печень. Это как собаке кость кидают: на, ешь. Воду давали по стакану несколько раз в день. В общем-то считали нас там за животных, постоянно на нас кричали: «Вы конченные!», «Идиоты!», «Дебилы!»

Окна ни у кого в камере не закрывались, а тогда еще было холодно, и мы бумажками какими-то, простынями их закрывали. Мыться водили раз в неделю, и то нужно было это прямо выпрашивать. Вместо туалета там в полу дырка, которая даже ничем не огорожена. То есть ты справляешь нужду, и все это видят.

Чтобы как-то отвлечься, мы делали из чайных упаковок или из картонок карты. Брали бумагу, рисовали на ней поле, и так вот играли в шашки. Шашками у нас были конфетки и бумажки всякие.

Передачки давали только тем, кому приносили их люди с российскими паспортами. Мне повезло, что у меня сестра — москвичка, я на передачках только и жил.

Атмосфера там в целом очень гнетущая: охранники пропитаны пропагандой. Они постоянно пытались мне объяснить, что Россия — это великая держава, где люди живут очень богато, не то что в Америке. И весь мир пытается что-то плохое в отношении России сделать.

Я там еще и в информационной изоляции оказался. Там, конечно, радио было, но ничего про войну не говорили. Я когда вышел на волю, еще долго в шоке был, что с Украиной за это время случилось: от городов же почти ничего не осталось. Мне после того, как я уехал, запретили на пять лет въезд в Россию, но я, наверное, после Сахарово никогда больше туда уже и не вернусь.

Комментарий Марии Красовой, адвоката комитета «Гражданское содействие»

Решения о выдворении иностранных граждан из России сейчас принимаются в 90% случаев. В устной беседе с моим коллегой [во время одного из заседаний о выдворении мигрантов из России] судья сослался на установку выдворять всех из-за ожидаемой экономической ямы.

С февраля не удалось снять ни одного запрета на въезд, несмотря даже на наличие у тех, кого выдворяют, ближайших родственников из числа граждан России.

Национальность не имеет значения. Сначала было много обращений от украинцев, потом стали активно выдворять граждан Таджикистана и Кыргызстана.

Точное число обращений к нам по поводу выдворений назвать не могу, но оно увеличилось значительно. Только за апрель ко мне обратились 13 человек. Обычно за месяц я получаю 5-6 обращений.

В Сахарово отправляют практически всех, потому что формально у иностранных граждан должно быть время на обжалование решения суда о выдворении. К тому же, требуется время, чтобы решить организационные вопросы: покупка билетов для отправки на родину и организация логистики.

Записала Карина Меркурьева

В первый раз полицейский меня с размаху ударил по затылку. Другой полицейский тут же начал орать, что я чмо и обезьяна. Первый продолжал бить. Я тогда еще думала, какая знакомая это ситуация. Со мной это все детство происходило: меня бил и унижал постоянно мой отец.

Я видела: полицейским очень не нравится, что я говорю каждый раз про 51-ю статью Конституции. За это меня и били. Они очень хотели узнать мои место работы, учебы и мой номер телефона. В чем конкретно заключалась их задача, я не знаю. Один полицейский говорил, что Путин сказал им бить протестующих, и я ему охотно верю. Мне кажется, им важно было выудить из меня все персональные данные, чтобы у них потом было больше рычагов давления на меня, и они очень удивлялись, что я им не хочу эти данные предоставлять.

Потом меня еще били пластиковой бутылкой с водой по лицу. Но все это они делали так, чтобы следов никаких не осталось и нельзя было ничего доказать.

Когда они поняли, что ни место работы, ни номер телефона я не назову, они решили меня сфотографировать. Я закрыла лицо руками. Меня снова немного побили. А потом просто вывели: поняли, видимо, что никакого толка от меня нет.

Из «пыточной» меня повели в новый кабинет для заполнения бумаг. Я подписала разъяснение прав, и отказалась от согласия на смс-информирования, отказалась подписывать обязательство о явке в суд. Потом меня провели обратно в актовый зал. Там я встретила свою подругу, которая согласилась на фотографирование и не подверглась пыткам. Также там я начала рассылать аудиозапись всем своим знакомым и просила передать ее в СМИ.

Через какое-то время меня позвали в коридор подписывать протокол. Прямо в коридоре стоял стол, за ним сидел Исаенков Александр. Протокол составили почти на всех по части 5 статьи 20.2 КоАП (нарушение установленного порядка проведения собрания, митинга или демонстрации). Я внимательно читала протокол, постоянно переспрашивала что-то у полицейского, видимо, потому что уже не соображала после стольких часов в отделе полиции и пыток.

В этот раз мне попался «добрый» полицейский. Он отвечал на все мои вопросы, все мне подробно рассказывал, в общем вел себя со мной как с ребеночком. Я потом ему еще говорю: «Я вот тут пока сидела, вас нарисовала, хотите покажу?» Его это, видимо, совсем растрогало. Он посмеялся, сфотографировал мой рисунок на память.

Еще какое-то время я ждала в актовом зале, пока мне не принесли копию протокола на подпись. После этого меня отпустили. У проходной меня ждала подруга и другие выпущенные задержанные.

Как только запись опубликовали, мне написали из «Комитета против пыток», сказали, чтобы я сняла побои в травмпункте. Я отказалась, потому что устала и уже очень хотела спать. Да и синяки только на следующий день проявились. Мы потом уже с подругой съездили и их зафиксировали.

В тот день же я пришла домой, меня накормили, и я тут же хотела лечь спать. Пока лежала и пыталась уснуть, мне написала подруга, сказала, что, наверное, мне сейчас небезопасно оставаться в квартире: в СМИ все пишут про пытки в отделе полиции, и там есть мое имя. Так я уехала сначала на ночь к одной подруге, потом к другой.

У меня же в квартире остался друг следить за моим котом. Он говорил, что на следующее утро после задержания кто-то очень настойчиво стучался во внешнюю дверь. Он не открыл, и больше никто не приходил. не знаю, был ли это наш участковый или еще кто-то. Но в любом случае, если это была полиция, они приходили явно не для того, чтобы мне помочь и узнать, как я.

Я все еще, если честно, нахожусь в шоке от произошедшего. Меня пытали всего девять минут, и теперь я стала очень известна: мне постоянно звонят журналисты, меня знают и за границей тоже. Но проблема в том, что я проживала то же самое все детство: те же унижения, те же угрозы расправой. Меня били с пяти лет. Я так жила, и это никого не волновало. Мне было тогда очень одиноко и обидно, потому что для меня как для феминистки тут параллель очевидна: полицейское насилие неразрывно связано с патриархатом, и пока есть патриархат, есть и силовые структуры, а следовательно, и насилие внутри них.

Записала Карина Меркурьева

После этого Алексей официально устроился на работу на стройку, заключил с работодателем договор. Весь месяц в шесть утра он ездил на строительный объект: строили корпус одного из крупных институтов. Но его кинули, не заплатили. Как прораб он обращал внимание на нарушения, компания явно не укладывалась в сроки. В результате зарплату рабочим он выбил, а сам за месяц работы получил 10 тысяч рублей вместо 45. Он написал в прокуратуру, пришел ответ — обращайтесь еще куда-то. Ничем не помогли.

Мы пробовали заниматься малым бизнесом: открыли ИП, купили на рынке крохотный павильончик, там торговали конфетками. В какой-то момент на эту местность нахлынули «Пятерочки», «Батоны», которых там никогда не было, и рынок стал загибаться. Нас обязали приобрести онлайн-кассу. Мало того что и так платишь налог с продажи товара, так еще и через онлайн-кассу налог! Пришлось забрать товар и уехать. Потерпели убытки, теперь я выплачиваю кредит.

Алексей впал в отчаяние. Как мужчина понимал, что у него скоро родится ребенок, а он не может заработать деньги. И да, он высказался [в телеграм-канале «Что-Делать!”]. Но у многих такая ситуация: мизерные зарплаты, кредиты, ипотеки.

Он служил в Чечне, и теперь получается, что он же в этом виноват. [Следствие считает], что якобы Алексей обладает какими-то супер-навыками, которые позволят ему собрать «подельников». Так [прокурор] говорил на суде. То есть человек, прошедший войну, уже изначально считается преступником!

Он сидит еще ничего: с бывшими сотрудниками МВД — потому что призывался во внутренние войска. Он не выбирал, где служить, но на службе проявил себя достойно. Имеет знак отличия. Правда, сотрудников в СИЗО не хватает, на прогулки заключенных выводят редко.

Задерживали с ОМОНом — это был колоссальный стресс для меня и для ребенка. Когда 16 сентября задержали его и еще несколько человек по России, я была на восьмом месяце беременности! Мне сказали, что он собирался куда-то пойти нападать на сотрудников полиции, но [для меня] очевидно, что он бы этого не сделал. По субботам он всегда был со мной, помогал мне на работе весь день, минимум до 15:30. Мне [беременной] уже тяжеловато было. Я преподаю иностранные языки и вокал. Акция [против фальсификаций на выборах в канале «Что-Делать!”], как я поняла, была назначена на 14 часов в субботу. Моей логике это не поддается: он бы не побежал в это время никуда жечь файер и фотографироваться (к этому призывали в канале «Что-Делать!» — ОВД-Инфо). Задержали его не в субботу, а накануне, в четверг.

На суде [по избранию меры пресечения] держали его в клетке в наручниках. Я не могла ни до, ни после ни подойти, ни перекинуться парой слов. Это дикость! Зачитывали якобы его комментарии из группы «Что-Делать!».

Я потратила, наверное, четыре ночи, прочла группу: там нет таких комментариев! Я не могла успокоиться: неужели мой муж дошел до того, что это написал? Возможно, то, что представили суду как публичные комментарии, это цитаты из личной переписки, голосовых сообщений.

Статья, по которой обвиняют моего мужа, подразумевает [содействие] организации массовых беспорядков. Где там массовые, где беспорядки и где организация? Ничего этого нет. Обвинение предъявлено фактически со слов оперативников. Меня это будоражит: как такое возможно, если нет ни улик, ни доказательств, ни свидетельств злого не то что деяния, но даже умысла? Тем не менее человека забирают накануне родов [жены].

Заходя с ОМОНом в мою квартиру, они видели прекрасно, что я в положении. А если бы в этот момент у меня выкидыш случился, кто бы отвечал за это? Мне сказали [на обыске]: «Надо было ему думать, прежде чем писать всякую хрень». Это цитата. Я спрашиваю: «А что, за комментарии можно человека посадить?» Они посмотрели на меня, поулыбались. То есть понимают, что по сути садят без вины, но отчитаться надо. А самое страшное — они считают, что просто делают свою работу.

У нас в одном шкафу лежал перцовый баллончик от собак. В одежде у него нашли балаклаву — человек на морозе работает. Нашли его поясной нож, с которым он на дачу ездит. Они все это вместе собрали, разложили. Я говорю: «Какой хороший набор экстремиста!» Они смеются. На столе у судьи [при избрании меры пресечения] лежала толстая папка — такая за один день не делается. В разработке участники группы «Что-Делать!» находились с весны [2021 года], а, может быть, и с момента создания группы [зимой 2021 года]. Сначала в этой группе ничего не происходило, потом весной туда стали много писать, и появились тысячи подписчиков. Муж присоединился к группе летом, став одним из администраторов, просто пересылал сообщения и выражал свое мнение.

Я ему говорила, что не надо перед выборами ничего писать. Я чувствовала, что обстановка накаляется. Он потом сказал: «Я не ожидал, что так получится». Вероятно, группу создали люди, которые хотели что-то изменить к лучшему в стране, но очевидно, что там «зависали» сотрудники спецслужб. Я просто ради интереса периодически захожу в «Что-Делать!»: люди там до сих пор пишут, добавляются. Почему, спрашивается, если она такая опасная? Чтобы новую партию «экстремистов» посадить или [просто группа] стала уже не нужна?

Во время обыска забрали компьютер, потому что там был установлен телеграм с ником «Алекс», хотя такой же телеграм был и у него на телефоне. На этом компьютере я работала, проводила онлайн-уроки, там содержатся мои документы, фото, видео. Компьютер так и не вернули. Алексей отдал все свои пароли и все свои телефоны, потому что считал, что скрывать ему нечего, ничего такого он не сделал.

Слава богу, с адвокатом по назначению повезло, нам назначили адвоката Владимира Васина, он объяснил Алексею, что происходит, почему это происходит, так как муж был в растерянности поначалу. Посещал его везде, где смог, и был рядом с ним, а как только Алексея экстренно вывезли самолетом в Москву, порекомендовал московского адвоката Веронику Полякову, которая сотрудничает с правозащитной организацией «Агора».

[Силовики] даже не сообщили семье о передвижении. У меня отнялись ноги, когда письмо в начале октября не дошло ему [в СИЗО в Красноярске]. А теперь, накануне, его возили из СИЗО в ИВС на Петровку — и снова без предупреждения родных! Мы здесь все узнаем постфактум! Адвокат не может рассказывать о деле даже нам, родственникам, потому что у нее подписка о неразглашении.

Как я понимаю, пока «идет следствие», люди просто сидят. Возможно, людей пытаются сломать, чтобы они дали признательные показания, свидетельствовали друг против друга. А раз Алексей не делает этого, может, поэтому и звонки не разрешают? Свидания нам тоже не дадут? Ребенок растет без отца. Сердце разрывается. Мы готовы поехать в Москву и снять там жилье, лишь бы он был с нами.

Мы находимся в очень тяжелом положении. Помочь мне с ребенком некому, кроме мужа! Меня воспитывала бабушка, сейчас у нее инвалидность, дед за ней ухаживает, а мать Алексея живет в Дивногорске, ей очень тяжело ездить также по состоянию здоровья! А эта ситуация с сыном ее вообще убивает! Если бы не [помогал] мой отец, видимо, я должна была ребенка в интернат отправить и идти работать? Думаю, Алексей уже давно наказан за свою несдержанность — тем, что без него родилась и растет дочь! Неужели мало?!

Я хочу поблагодарить правозащитную организацию [«Агора»], которая работает с нами и все другие, в том числе ОВД-инфо, вы делаете огромное дело, что помогаете с юридической защитой, публикуете истории простых людей.

Во второй раз [полицейские] уже знали, что я тоже в погонах. Задержание было долгим: судя по всему, они звонили своему начальству и консультировались, что со мной делать. Потом все-таки задержали и отвезли в участок.

В участке уже меня быстро оформили и снова выписали протокол по статье о нарушении правил участия в акции. Меньше часа все это заняло. Я уже выходил, как меня остановил какой-то сотрудник: мол, подождите еще. И это еще продлилось два или три часа.

На меня составили протокол по статье об употреблении наркотических веществ и повезли меня на медицинское освидетельствование. В протоколе говорилось, что у меня якобы «несвязная речь» и «поведение, не соответствующее обстановке». Хотя любое видео из участка покажет, что это не так. В итоге алкогольное освидетельствование показало, естественно, нули, а результат наркотического будет готов только через десять дней.

Я считаю, что вся эта история с медицинским освидетельствованием — попытка надавить на меня. По моей информации, генерал МЧС по Воронежской области позвонил генералу МВД и попросил меня держать в отделе [полиции] как можно дольше. Я даже слышал, как полицейские сначала сами не хотели меня на освидетельствование везти, отказывались выполнять команды начальства: видели, что я в нормальном состоянии.

Сейчас немного тревожно, что экспертизу могут подделать. Они, конечно, при мне [анализы] опечатали и сказали, что я могу потом независимую экспертизу пройти. Но мы же в России живем. Есть, конечно, опасения в добропорядочности [сотрудников полиции]. Если что, буду писать в прокуратуру и все вышестоящие инстанции, подниму еще больше шума.

Самое странное, что начальство на работе со мной даже не поговорило — ни после первого пикета, ни после второго. Они просто начали запугивать меня: настраивают против меня моих подчиненных, намекают, чтобы я увольнялся по собственному желанию, а еще ходят разговоры, что хотят всю нашу часть лишить премии. Молодые меня еще понимают. Те сотрудники, кто постарше, говорят только: «Зачем ты в это ввязался? Премии нас в итоге из-за тебя лишат, только хуже все будет».

Работа в МЧС у нас на самом деле очень тяжелая. Я недавно просил мне отпуск дать — у меня там сейчас 14 дней осталось. Не отпустили. Думаю, все это тоже с пикетами связано. В общем, закручивают у нас гайки по всем фронтам — все делают, чтобы меня плохим в глазах подчиненных выставить.

Но я не боюсь, что меня в итоге уволят. Боялся бы — может, всего этого бы и не делал. Сейчас все боятся, а я уже не боюсь — устал. Я уже 30 лет как боюсь. А на самом деле за что бояться-то? Может, если бы у меня была какая-то великая зарплата, я бы еще терпел такое отношение и дальше. Но с каждым годом мне морально все тяжелее становится — не хочу свои политические взгляды на дальнюю полку задвигать. Хочу жить так, чтобы можно было легко свои мысли выразить и тебе бы ничего за это не было.

К тому же, меня сейчас столько людей со всей России поддерживает: мне пишут, звонят, говорят, что я молодец, мол, мы на твоей стороне. Причем звонят и те, кто служит сейчас в МЧС, и пенсионеры. Вот это дает мне силы.

С такой же проблемой, как я, столкнулся и Борис Стомахин, который сидел за свою публицистику: он тоже не может получить компенсацию Европейского суда. Как и я, Стомахин написал доверенность на мать — потому что мы не можем открыть [себе] карту. В своей доверенности я прописал в том числе право матери получить мою компенсацию ЕСПЧ.

Мать направила заявление в Генеральную прокуратуру, потому что прокуратуре переданы полномочия по представительству России в ЕСПЧ. Матери пришел ответ от начальницы управления по обеспечению деятельности уполномоченного от России в ЕСПЧ Оксаны Сироткиной. Сироткина, без каких-либо ссылок на закон, ответила, что «выплата по банковским реквизитам третьих лиц в настоящее время не производится». Ни в связи с чем, ни на какое время — ничего не уточнила.

В ее письме сказано, что компенсация «может быть перечислена на личный рублевый счет Асташина», который я не могу открыть, «либо на лицевой счет учреждения, в котором Асташин содержится». Сироткина либо не знает, что я освободился, либо намекает, что мне пора обратно сесть, чтобы получить компенсацию.

Я пошел в Генеральную прокуратуру на прием. Обжаловать [отказ в выплате денег] можно, но это будет долго. Подумал, вдруг здравый смысл [у сотрудников Генпрокуратуры] взыграет? Им же лишний геморрой со мной судиться — я напишу жалобу в Комитет министров Совета Европы. Рано или поздно это им аукнется.

В Генпрокуратуре принимал меня прокурор Белышев Владимир Аркадьевич. Он в приемной работает: в возрасте, солидный, полковничьи погоны. Я излагаю ему ситуацию, показываю «привет» от Сироткиной. Белышев: «За других сотрудников прокуратуры я не могу отвечать». Я: «А зачем тогда вообще сюда приходить?» Белышев: «Я могу разъяснить общий порядок обращения, напишите ей снова…» Я: «Вы можете ответить, на каком основании Сироткина мне такое пишет?» Белышев: «За других сотрудников я отвечать не могу».

Ладно, придется обращаться в суд и Комитет министров.

За эти 48 часов мне ни разу не дали воды, говорили, мол, хочешь пить — попей из-под крана. Я попробовал: сделал глоток — меня тут же вырвало. В воде одна хлорка, пить ее невозможно.

У меня всегда давление скачет. На вторые сутки в ИВС мне пришлось вызвать скорую. Приехал врач, меня вывели в коридор. Я говорю врачу: «Дайте попить». Он огрызнулся: мол, мы вам не водовозы. Измерил мне давление — а там больше 200 было. Когда я сказал, что меня задержали на акции, тут же принес мне поллитра воды и даже предложил забрать в больницу. Мне тогда оставалось сидеть уже около двух часов, поэтому я решил остаться.

Когда я вышел из ИВС, мне вручили протокол об административном аресте на 48 часов за участие в несогласованной акции. А сразу после этого из-за проблем с сердцем я все-таки попал в больницу. Пока лежал там, меня оштрафовали на десять тысяч рублей за участие в акции, а потом мне позвонили из Следственного комитета. Говорят: на вас заведено уголовное дело за нападение на полицейского.

27 сентября был суд. Мне назначили полтора года колонии-поселения. Все обвинение в деле строится на видео, где полицейский меня хватает, а я разворачиваюсь и отталкиваю его. Никакого удара там не было. Даже в заключении медицинской экспертизы говорилось, что боль в груди, на которую жалуется потерпевший, — это его субъективное восприятие. Никаких следов побоев обнаружено не было. Пока приговор не вступил в силу: мы подали апелляцию.

Статус свидетеля и петиция

Из-за того, что у меня был статус свидетеля, три месяца у нас с мужем не было возможности даже пообщаться или увидеться. Обо всем, что происходило с ним, я узнавала через адвоката.

Общаться нам официально разрешили только после того, как прошел суд. На суд по рекомендации юриста я принесла нотариально заверенную петицию от ОВД-Инфо с просьбой освободить всех фигурантов «дворцового дела». Там указаны все, в отношении кого завели уголовные дела по итогам зимних акций, в том числе и мой муж — Александр Федеряков.

Очень сложно было понять реакцию судьи, когда она увидела мою нотариально заверенную папку, но оснований отклонить ходатайство о присоединении этой петиции к делу у нее не было. Мне кажется, петиция — это хорошая возможность доносить до представителей власти, что фигурантов «дворцового дела» в обществе поддерживают и люди возмущены фактами уголовного преследования тех, кто вышел на мирную акцию. У меня есть ощущение, что все люди живут в разных реальностях, читают разные источники информации, и картины мира у всех из-за этого очень разные, а такие петиции как раз дают возможность построить мостик между одним миром и другим.

Как людям с другой картиной мира донести иначе нашу правду? Если им что-то начать доказывать, это будет воспринято как личное мнение, у такого высказывания априори нет веса. А когда люди видят, что есть официальная петиция, которую многие подписывают, — это позволяет как будто сказать, что мы — участники акций — нормальные живые люди, и нас таких много. Мы не агенты, проплаченные Западом, а просто люди, которые хотят жить другой жизнью. Так что, мне кажется, эта петиция в том числе повлияла на решение суда: на то, что мужу дали в итоге полтора года колонии, а не четыре, как запрашивал прокурор.

Я же следила за делами других фигурантов «дворцового дела» и видела, как происходил наш процесс: потерпевший постоянно менял показания, и суд воспринимал это как норму, а когда защита пыталась представить что-то более серьезное, чем материалы, характеризующие личность, это отклонялось. Так что я морально настраивалась на то, что Саше могут дать большой срок. Помню, мы тогда на суде много с ним переглядывались: очень выразительно общались взглядами, и когда судья зачитала решение, он мне показал пальцами: мол, не расстраивайся.

Мы тогда старались использовать все возможности невербалики, чтобы общаться через взгляды, жесты — очень маленькие, почти незаметные для других.

А потом начались звонки. Саша вот звонил недавно, а рядом со мной бегала дочь. Она пока еще не разговаривает и просто пищала в трубку что-то вроде «бе-ме»: какие-то очень нежные звуки издавала. Это был первый раз, когда Саша услышал ее голос.

Два раза после суда я ездила к Саше на свидания. Это, конечно, очень сильный эмоционально опыт: ты видишь человека, но не можешь к нему прикоснуться, вы не можете говорить достаточно откровенно, но при этом у вас есть целый час, когда вы можете слышать голоса друг друга. И ты стараешься глазами, жестами, интонацией передать всю любовь, которая бурлит внутри. Кажется, что ее настолько много, что сейчас она окрасит весь мир в самые нежные цвета.

Уходить от него потом, конечно, очень тяжело, но я так счастлива, что могу его теперь хотя бы видеть и слышать его голос. Мы на свидании стараемся не говорить друг другу каких-то фатальных слов, пытаемся шутить и общаться как раньше. Ощущение, что это просто такой странный формат встречи двух любящих людей, а контекст, что муж сидит по политически мотивированному делу совершенно ни за что, остается за кадром.