О том, как Анна подписывала коллективные письма в защиту

Я подписывала все письма [про здоровье политзаключенных]. И отдельно подписала письмо для [Владимира] Кара-Мурзы, чтобы его перевели в стационар. Подписи собирал [Александр] Полупан, нужны были только неврологи, нас было, по-моему, человек семь.

Я бы не сказала, что было страшно [подписывать письма], но было неприятно, что нужно думать, подписывать их или нет. Потому что все эти письма я подписывала не как врач, а как верующий человек. Я протестант, я христианин.

В Библии есть такие слова: «Кто разумеет делать добро и не делает, тому грех». То есть если я как невролог знаю, что у Кары-Мурзы тяжелая полинейропатия и что каждый день на счету — я не могу не подписать, даже если мне страшно. Бог все видит. То же самое — [Игорь] Барышников, Андрей Шабанов, [Алексей] Горинов. Мы видим их страдания, и относиться к ним равнодушно из-за того, что тебе страшно — у меня эти вещи не сочетаются в голове.

[Обычно вспоминают] эту банальщину, клятву Гиппократа (которую мы вообще-то не принимаем, это легенда, я принимала клятву российского врача, она другая). Но не это действует, а мои личные убеждения. Если у нас такая христианская великая страна, почему мы стали жестокими по отношению к больным? Мы [врачи] ведь не просили этих людей освобождать. У нас были лозунги чисто гуманистические: что нельзя так относиться к людям, которые ограничены в свободе.

О том, как к Анне одновременно пришли силовики и сантехник

Утром в среду 15 октября я сидела дома с ежедневником, пила чай и строила планы. У меня погас свет. Я вышла на площадку. Там стоял парень с корочкой и улыбался: «Мне надо обыск у вас провести».

Я говорю: «Ну и зачем свет было выключать?» Попикировались с ним. Он позвонил, поднялись еще трое: сотрудник ФСБ и двое понятых — парень с девушкой.

Во время обыска пришел сантехник, потому что у меня пять дней не было холодной воды. Он так сильно стучал в дверь, что ему открыли. Зашел и ничего не понял. Я сказала: «Тут идет обыск». Мне сказали [силовики]: «Так говорить нельзя». Ну, сантехник все, что надо, сменил и ушел. Не знаю, что он подумал.

[Силовики] вели себя очень культурно. Я их пыталась вывести на душеспасительные разговоры: я же психолог, мне очень интересно. Говорила: «Вот смотрите, я работаю на полставки в детской поликлинике, где нет хирурга, нет лора. Среди моих знакомых врачей огромное количество хочет уехать. Вот вы приходите и становитесь последней каплей. Врачей не хватает, но врачи как будто и не нужны». 

«Ну, а чо, нас прислали, нам это». 

Я говорила: «Ну как вам такое, что я подозреваюсь в экстремизме? Я, человек, который с 16 лет работает в медицине. Меня признавали лучшим врачом города, когда я работала на Крайнем Севере. Я все свои деньги вкладываю в учебу». 

Мне хотелось узнать, какие у них вообще мысли в голове? Я так и не поняла.

Они все осмотрели, все записали. Попросили пароли [от техники]. Я уже было согласилась, но меня остановило, что я могу кого-то подставить. Все-таки нас воспитывали на пионерах-героях, и у меня почему-то этот образ возник: не сдавать своих. 

Они сказали: «Тогда мы вынуждены забрать технику». Забрали iMac, ноутбук и телефон.

Я спросила: «У меня есть какие-то ограничения?» «Нет». «Я могу уезжать?» «Да». Причем сказали — не надо так говорить, «вы этим провоцируете». Но я такой человек, что мне трудно врать. Я физически не могу.

Я удивилась, как мало они [силовики] знают. Например, они когда уходили, сказали: «Мы же у вас культурно, мы вам плинтусы не выломали». Я ответила: «Ну да, как у [Надежды] Буяновой». Один спросил: «А кто такая Буянова, чего у нее было?» То есть он был не в курсе про эти дела. 

О том, как к Анне раньше уже приходили полицейские (и какие выводы она сделала)

Ко мне раньше уже приходили [полицейские]. Это было 23 февраля, тоже с утра. С профилактической беседой о том, что нельзя возлагать цветы в память о Навальном, потому что он признан экстремистом-террористом. Как мне жить в государстве, где нельзя почтить память человека? Вот Ленина, который миллионы убил, можно почитать, Сталину можно памятник ставить. А тут умер человек, который никого не убил.

Тогда я поняла: есть вероятность, что мне придется уехать. Хотя мне не хотелось, потому что я очень устала. Я одна растила двоих детей, из-за этого переезжала на север. И я только думала, что наконец-то вернулась на родину, дети разъехались, и мы начали делать ремонт, и я снова вышла замуж. И у нас на даче будет своя теплица с помидорами. И баню мы построим. А теперь придется снова куда-то ехать. И снова на шестом десятке все сначала начинать.

Но на другой чаше весов — то, что к тебе могут прийти в семь утра. И у тебя уже формируется ПТСР на стук в дверь, на звук открывающегося лифта. Это перевешивает. Пусть у меня не будет помидоров, но я буду спокойна.

Последние недели все вспоминала музей-квартиру Анны Ахматовой в Питере. У них было окно в ванной [на улицу]. Они в него смотрели, [чтобы узнать], кто пришел: друзья или не друзья?

Очень вредно для здоровья находиться в таком состоянии все время. Я не хочу, чтобы ко мне приходили в третий раз. И я решила уехать, чтобы сберечь свои нервы, здоровье и творческий потенциал. У меня еще очень много планов в жизни. 

О том, как важно иметь запасной заряженный телефон

[15 октября, после обыска] я сходила в душ и стала думать, что делать дальше. Нашла, откуда позвонить, позвонила своим. Свои сказали: «Надо тебе это вообще? Государство никогда не оценит твою бесконечную учебу и повышение квалификации. Уезжай».

После 23 февраля у меня уже было приготовлено все, чтобы уехать с минимальными потерями. Правда, не обошлось без косяков: я теперь понимаю, что нужно иметь [второй] заряженный телефон со всеми мессенджерами, чтобы быстро снова быть на связи. Мой второй телефон был разряжен.

А так мне нужно было только быстро собраться, за меня все сделали родные и близкие. И я получила за этот день такое количество любви и поддержки, которые я не получала, наверное, за год. Причем я позвонила двоим, а участвовать [в организации отъезда] стали человек 30, наверное. 

У меня две кошки и собака. За кошками есть кому следить, и самый трудный момент был с тем, кто будет кормить собаку, пока не приедет муж. Мы подобрали ее в мороз на помойке, она у нас дикошарая, всех перекусала, боится гулять. Я бы просто не поехала из-за нее. И вот хочу сказать, что как нам все возвращается. Сейчас, может, заплАчу.

В Ижевске был суд над Ольгой Авдеевой. Мы с ней работали в одной медсанчасти, но никогда не встречались. Я нашла ее в соцсетях и спросила, как можно поддержать. Она ответила «Мне ничего не надо, можете просто прийти на суд, потому что [на заседания] приходят один-два человека». 

Я помню, мне так не хотелось идти, потому что была метель. Но опять же, если ты знаешь, что это добро, и не делаешь, то это грех.

И на суде я встретила человека, которого не видела очень много лет, мы поговорили. Я знала, что у него было три собаки. И в четверг, за час до того, как мне надо было выезжать в аэропорт, этот человек написал: «Я слышал, что прошли обыски у врачей, у тебя все нормально?» И я написала ему про собаку.

Он сказал: «Конечно, мы присмотрим». И в этом опять было что-то библейское: отпускай хлеб твой по водам, потому что опять найдешь его. 

В аэропорту все прошло хорошо. Единственное, на паспортном контроле сотрудница забрала у меня паспорт и унесла его куда-то проверять. Ее не было минут 40, и до вылета оставалось примерно столько же. И мы все молились — большое количество людей в разных странах. В общем, вышел человек, отдал мне паспорт, я заняла свое место в самолете, и потом все было хорошо. 

У меня были противоречивые чувства. Я человек-авантюрист, у меня был драйв, и какое-то отчаяние, и жалко оставлять то, что мы с мужем планировали на нашу тихую старость. Но неисповедимы пути Господни. Я вспомнила библейские примеры, что и Авраам уходил с небольшим имением, и Лот убегал, не оглядываясь назад. Я сегодня обсуждала их с одной девушкой: что, наверное, эти истории написаны в подкрепление нам, достигшим последних веков, чтобы мы сохраняли надежду, и что не надо ничего копить, и нужно быть открытым новому и приносить людям пользу.

Я думаю, и там [за границей] для чего-то пригожусь. Я могу все делать. После школы я работала санитаркой в операционной и выливала миндалины в формалин. И унитазы в детском отделении мыла. И нянькой работала. И в лагере вожатой. Любой труд почетен и приятен. 

Записала Галя Сова

Один из роликов о Крыме на канале Мельниченко

От студентов я тогда не услышал ни слов поддержки, ни осуждения. В этом месте обучаются студенты особого рода — [будущие] госслужащие, дочери и сыновья госслужащих, и они очень патриотично настроены. Там готовят чиновников — послушных, исполнительных и молчаливых, делающих, что им говорят.  

Когда подобное произошло в ВолГУ (Волгоградский государственный университет — ОВД-Инфо), куда я перешел работать после увольнения, была совсем другая реакция. В таких вузах есть два мира — руководства и преподавания — они не пересекаются: руководству все равно, что ты там делаешь и как ты это делаешь. И я спокойно, следуя принципам академических свобод, затрагивал те темы, которые считал нужными. Никаких претензий ко мне не было до февраля 2022 года.

Первые проблемы свалились, как снег на голову. Мне позвонила заведующая кафедры, моя начальница, и сообщила, что ей сказал ректор, а ректору — человек [из вуза, связанный с Координационным центром], что «Мельниченко перепощивает то, что не нужно перепощивать». Мол, кафедру могут закрыть, всех — посадить и так далее. И прямо под ее диктовку я убрал со своей страницы все посты, которые, с точки зрения ректора, того человека и государства, были опасны. 

Но было поздно. Оказывается, прокуратура прислала в вуз документ [на имя ректора], где ставила вопрос: «или ваша должность, или Мельниченко». Думаю, вряд ли ректор долго думала: я был уволен. Если бы этой бумажки не было, думаю, такого бы не случилось. Российская управляющая академическая элита вообще не занимается образованием, ей все равно, что там происходит. Я это понял за десятилетия в вузах. А вот когда начальство скажет, тогда и начинается проект по увольнению. 

Меня уволили демонстративно и нагло, я до сих пор в шоке, как можно было так проявить неправовое поведение: человек стал прогульщиком буквально за день! Их главная задача была — соблюсти юридические процедуры, и они их соблюли. Пришли ко мне на кафедру и сказали: «Где Мельниченко?» Тогда у нас была дистанционная система, и я прямо в тот момент, когда они приходили, по распоряжению самого же вуза вел в «Зуме» лекцию большому потоку студентов. 

Руководство вуза написало, что в тот день я не был в вузе и не работал. Как ведущего научного специалиста меня уволили за прогул, как доцента — за «аморальное поведение»: то есть за то, что я перепостил в своих социальных сетях пост про кадыровцев под Киевом.

«Мы личность делаем» 

Я преподаватель и ученый и все воспринимаю как эксперимент. Я решил проверить глубину правовой ценности в России. У меня был лучший юрист из Нижнего Новгорода. Мы прошли все круги, завершая Верховным судом. Собрали все доказательства, было видео, где я читал лекцию в тот день [который записали как прогул], и так далее. Ничего не помогло. Судьи оставили решение об увольнении в силе. 

Знаю, что многие студенты отреагировали на все это негативно. Мы до сих пор поддерживаем связь, я пытаюсь им помогать в разных случаях притеснения со стороны администрации, но так, чтобы не навредить. Потому что сейчас чреват любой писк. Я преподаю юристам, а юристы очень послушны. Их ждет госслужба, вместе с тем есть такое убеждение, что если [в личном деле] будет какая-то помарка, то никакой госслужбы не светит. При этом мне присылали фотографии, где, например, в туалете вуза было написано «Мы с Мельниченко». 

Преподаватели со мной оборвали все связи. Это общие паттерны российской образовательной системы и преподавателей: будь они русские, украинцы или татары — они молчат. А зачем так учить? Мы же даем не просто совокупность статей уголовного, административного и международного кодексов, мы личность делаем, чтобы она могла быть психоустойчивой, отличить правду от лжи. 

По поводу увольнения самого по себе я тогда не сильно переживал. У меня был больший шок от того, что я учил десятилетиями: право превыше всего, — а на моем примере де-факто продемонстрировано, что в России может быть по-другому. Черное называют белым, белое — черным, и суды это оставляют в силе. Потом я понял, что [увольнение] — это дар небес. После него я начал настоящую преподавательскую деятельность, перестал тратить время на ерунду.

Я достаточно известный преподаватель юриспруденции. И я знал, что не останусь без работы. Не в официальных институциях, но проблем с работой у меня нет, и не было никогда. И в этом смысле я воспринимал ситуацию по Ницше: все, что нас не убивает, делает нас сильнее. Нужно воспринимать это как повод для роста. Перейти через это. Без страданий настоящего роста не бывает».    

«Забрасывали правоохранительные органы жалобами» 

Я украинец по национальности, но родился в Волгограде. Я не знал украинскую мову, но после [начала вторжения] начал разговаривать на украинском.

Украинский язык — один из моих стержней. Это мои предки, а мой предок — не только моя кровь, но и язык. Как преподаватель я решил одновременно изучать его, говорить на нем сам и обучать ему. Я создал группу «Украинцы Дона», где предложил людям обучаться украинскому. Мы еженедельно встречаемся на занятия по воскресеньям — онлайн и офлайн в кафе Волгограда. После занятий ко мне подходят и благодарят. 

Мои паблики отслеживают, потому что в Волгограде я один из тех, кто говорит открыто. Поэтому в тех текстах, которые у меня есть [в соцсетях], нет ничего, что подпадает под статьи административного или уголовного кодекса. Я все делаю публично и открыто: занятия транслируются на Youtube, потом я выкладываю их во «ВКонтакте». 

Как я понял, говоря с представителями Центра «Э», это вызвало сильную реакцию волгоградцев, которые воспринимают украинский язык как враждебный. Хейт в соцсетях я рефлекторно банил, но, оказалось, недостаточно банить таких людей, потому что они привели меня в тюрьму. Возмущенные, по словам сотрудника Центра «Э», начали забрасывать правоохранительные органы жалобами.

Я даже не мог себе представить, что такое возможно, потому что как юрист знаю по Римскому статуту, что геноцид — это не только убийство представителей определенной национальности, но и запрет языка. В данном случае я не знал, что в Волгограде так откровенно будет происходить геноцид языка через посадку человека, который говорит этим языком и обучает ему. 

Как я узнал, был целый вал жалоб, связанный с тем, что я украинец, разговариваю в России на украинском языке и размещаю фотографии украинских военнопленных, которые вернулись из русского плена. Это очень страшные фотографии. Это россиян возбудило, потому что они стали проводить аналогии с Третьим Рейхом. Если посмотреть фотографии, это просто Бухенвальд. Эти два триггера запустили вал недовольства «русского мира» и требования распять меня. И госорганы среагировали. 

«Ставить плашки — не моя обязанность» 

Человек по фамилии Мазанов огласил ФСБшные записи тех, кто возлагал цветы к памятнику жертв политических репрессий, и призвал уволить этих людей. Я это расценил как разжигание розни, то есть выделение определенной социальной страты, которую необходимо стратить, то есть убить. 

Мы собрались в чате (там был еще один юрист, кроме меня) и решили что-то делать. Знаю, что у [некоторых участников этого чата] Руслана Нарушева и Владислава Цевашева был обыск, последнего уволили и угрожали уволить супругу, если он не напишет заявление по собственному желанию.

Я подавал заявление в Следственный комитет о разглашении моих сведений (ст. 137 УК) — его завернули. Еще подавал заявление на возбуждение уголовного дела о разжигании розни (ч. 2 ст. 282 УК). Оно пока находится в производстве — УМВД по Волгограду продлило сроки рассмотрения.  

От сотрудника Центра «Э» я узнал, что Мазанов на всех нас [подавших заявления] тоже подал заявление о возбуждении уголовного дела [по статье 207.3 УК РФ о «фейках»]. И вот сейчас в отношении меня рассматривается материал. Если будет второе дело о дискредитации, оно уже будет уголовным (ст. 280.3 УК).  

Еще одной каплей был мой спор с Минюстом про перепосты — я давал интервью изданию Sota.Vision, которое не ставит плашки иноагента, и перепостил его. Минюст прислал мне записку (предупреждение — ОВД-Инфо), по которой приказал убрать этот перепост, но я отказался и обратился в суд. Ставить плашки — не моя обязанность, и Минюст не имеет права мне на это указывать. Как я позже понял из разговора с Центром «Э» Минюст очень удивился, что он не прав. После этого такие рассылки прекратились.

С начала полномасштабной войны я начал исследовать права военнопленных — оказалось, что по их содержанию есть большие проблемы как с русской, так и с украинской стороны. Мы, например, до сих пор не признали этих людей военнопленными, что, конечно, противоречит Женевской конвенции. На одной из конференций на нас вышла группа украинских жен и матерей. Украинки активно консолидируются, у них очень активное гражданское общество по вопросу военнопленных. Мы стали общаться. 

[Также] я разбирал дело сержанта Шишимарина, когда украинцы осудили русского военнопленного за убийство мирных жителей. Была идея всех русских пленных сажать как преступников. Это очень нечистое дело, я его исследовал и про него писал. [Российские власти] тоже так делают: в Мариуполе собирали сцену и заставляли клетками, я тоже про это писал, потому что это позорище.

К нам присоединились и депутаты: например, депутат Госдумы Дмитрий Кузнецов делал конференцию по поводу [российских военнопленных]. 

В этом году мы планируем Форум представителей гражданского общества России и Украины в Турции по проблемам военнопленных, потому что их все больше и больше, проблем все больше и больше, и они не решаются.

К нам присоединились и депутаты: например, депутат Госдумы Дмитрий Кузнецов делал конференцию по поводу [российских военнопленных]. 

В этом году мы планируем Форум представителей гражданского общества России и Украины в Турции по проблемам военнопленных, потому что их все больше и больше, проблем все больше и больше, и они не решаются.

«Задача простая — запугать» 

И вот [госорганы] начали думать, трогать меня или нет, и решили все-таки провести свою операцию. Задача была очень простая — запугать, чтобы в конечном счете я замолчал и начал с ними сотрудничать. Им необходимо вывести из состояния душевного равновесия. 

Утром [4 сентября] они припарковались около моего дома и стали меня ждать. Я вышел из подъезда, быстрым шагом пошел к автобусной остановке, они меня догнали и схватили. 

Формально юридически причина была, что я дал интервью, где распространил ненадлежащую информацию про российскую армию. Это смеху подобно, любой человек, даже не лингвист и плохо знающий любой язык, поймет, что это натянутое [обвинение]. 

Например, мной была сказана фраза, что россияне убивают украинцев дронами. Лингвист перевел это следующим образом: «Россияне — это военные. Украинцы — это мирные. Значит, Мельниченко сказал, что русские военные убивают мирных украинцев дронами». Непонятно, почему не истолковать, например, что мирные россияне убивают мирных украинцев. Было понятно, что все притянуто за уши.

У них была задача подвести меня под статью. Когда я начал упираться, они сказали, что я не показал паспорт, хотя он был у меня в кармане и я его демонстрировал. На этом основании мне вменили еще одну статью — неповиновение сотрудникам полиции (ст. 19.3 КоАП). 

Меня засунули в пыточные условия, где я провел ночь. Маленькая комната без света, узкая лавка, на которой невозможно лежать. Там находятся люди без определенного места жительства с соответствующим запахом. Чтобы выйти в туалет, необходимо очень долго стучаться, и не факт, что откроют.  

Утром сотрудник Центра «Э» повез меня в суд. Только в России может быть так, что человек, который тебя везет, оказался одновременно и конвоиром, и свидетелем, и потерпевшим по этому же делу. 

В суде я получил больший шок, чем от узкой лавочки. Судья очень резко стала реагировать на украинский язык, постоянно на этом акцентировала внимание. 

Говорила так: «Мне никогда не выучить этот язык», — типа язык нелюдей. Она не говорила этого прямо, но это было понятно по ее интонации. Человек, который меня задерживал, дал показания, что я начал говорить с ним по-украински, и она стала выяснять это в суде. Это странно, потому что юридического значения не имеет. То есть я хоть на иврите заговорю, хоть на немецком, но она вот этим самым проявляла свой интерес и свое негодование неподобающим поведением — речью на иностранном языке. 

Я знаю, что бытовой национализм присущ любому социуму, хейтерство в социальных сетях — я это понимаю. Но когда правящие элиты — а судья относится к правящей элите — проявляют националистические мировоззрения, это очень опасно — я уже теряю грань между Российской Федерацией и еще одним государством, потому что все идет к этому. Только там были евреи, а здесь — украинцы.  

«Жизнь стала очень плотная» 

[В социальных сетях] мне угрожают с 2014 года. Бан — уникальное изобретение. Если вы посмотрите мои соцсети, там под тысячу человек в бане. К своему стыду, я привык к тому, что я «хохол», что меня «нужно замочить», с тем, что «мы тебе придем». Для меня это уже как, знаете, с добрым утром.  

От попули такое читать не страшно, потому что эти люди горазды только говорить языком. Кто мне может причинить смерть и страдания — это государственные органы. Конечно, совсем отмороженные могут прийти ко мне домой, но у меня страха перед ними нет, а сейчас нет страха и перед государственными органами. Я понял их тактику: сделать так, чтобы я ничего не говорил, а если и говорил, то только то, что они скажут. При этом они пытались со мной договориться, даже были у меня дома. Мы беседовали, они показывали статьи, за которые мне может что-то быть. Например, нельзя называть имя Верховного — никак. 

Но то, что они говорили, — это ложь, но не потому, что они лгут, а потому, что считают, что поставили мне границы, которые я вижу и могу теперь не заходить за них. Это не так, потому что границ нет. Не знаю, понимают они это или нет, но они могут прийти по любому основанию. Что бы я ни делал — придет им распоряжение от начальства или разгневанные россияне скажут «ату Мельниченко», и они найдут статью, а следующая — уже уголовная.

У Платона есть такая работа — «Федон». Это произведение о последних часах жизни Сократа в день казни. Ему вот-вот умирать, а он беседует с учениками, образовывается, узнает что-то новое. И я решил каждый день жить, как в день казни. Я понимаю, что могу выйти и меня могут взять — это стимулирует завершать все свои дела. 

Жизнь стала очень плотная. Я хожу в спортзал, начал изучать арабский язык. Потому что это последний день. И это меня успокаивает. Ну, «мементо мори» в конечном счете.  

[Уехать] конечно, можно, но зачем? Если я уеду, то не достигну своей миссии. Я знаю, что есть трансцендентное. То, что находится за пределами нашего сознания. И все эти вызовы сделаны, чтобы я мог расти. После увольнения у меня был сильный скачок роста во всех сферах. И сейчас после задержания я многое изменил и спрессовал. 

Я вижу это как вызов — себе и русскому народу. Знак, что необходимо что-то менять. Ни один нормальный русский не скажет, что он националист. Но если мы рассмотрим более глубоко то, что они делают, мы увидим, что это национализм чистой воды. Я хочу на это указать, но если я буду указывать из-за границы, это не подействует. Я хочу быть здесь, я буду говорить и буду пытаться контролировать то, что я говорю, чтобы меня хотя бы сегодня не посадили. У меня вечером занятия по цивильному украинскому праву. Я бы хотел провести эту лекцию. 

Но им не понравилась моя толстовка, и они отвезли меня в отдел. Там сказали: «Ты отсюда выйдешь дней через 10 и больше в Минводах работать не будешь». 

В отделе история про толстовку и закончилась, потому что ни к какому делу ее не притянешь. Она сделана в России, куплена в России. Не находится ни в каких списках запрещенных материалов.

Поэтому полицейские просто выдумали протокол.

Испанский стыд

Сначала в отделе были странные разговоры: люблю ли я Путина? И если люблю, то насколько сильно? Настойчивые просьбы показать телефон. Я говорю: «Вы хотите какую-нибудь крамолу найти?» А они: «Что такое крамола?» Трое офицеров с высшим образованием. Ну, это сюр.

Я спрашиваю: «Каков мой статус?» Они говорят: «Никакой». Я говорю: «Тогда я пошел». Они говорят: «Нет, нельзя». В общем, идет какой-то беспонтовый торг. Потом меня выводят на первый этаж, мы медленно идем к выходу, я думаю: «Как быстро история закончилась». Но тут мы сворачиваем к железной двери, и мне зачитывают, что я «громко и беспричинно выражался грубой нецензурной бранью, нарушал общественный порядок и выражал явное неуважение к обществу» (в холле выставочного центра — ОВД-Инфо). Я отказываюсь подписывать этот протокол (по ч. 1 ст. 20.1 КоАП, мелкое хулиганство — ОВД-Инфо), потому что ничего такого не делал — я в Минводы приехал не размахивать руками.

Тем не менее ночь я провел внизу в КПЗ.

На следующий день в 11 утра был суд. Там свидетель — начальник охраны Александров, с которым я не знаком и которого не видел — дал против меня показания. Я же сказал, что все можно банально проверить, посмотрев запись с одной из многочисленных видеокамер. На ней даже без звука будет видно, что меня сразу отвели в сторону люди в костюмах на два размера меньше, чем нужно по фигуре. И что мы сидели на диване и беседовали. И что ни одного взмаха рукой не было. И что я был настолько далеко от общества, что нарушить общественный порядок не мог.

Судья ничего не ответила и удалилась на второй этаж. Один из конвоиров стал меня отвлекать, очень громко рассказывая какие-то остроумные истории. Но я все равно услышал, как второй конвоир общался с отделом по телефону и говорил: «Судья сказала донести вот эти бумаги, а эти бумаги вы перепутали, написали не то время, составили протокол до задержания». Я понял, что записи с камер судья не посмотрит.

Вернулась судья и сказала: «Пять суток». Позже выяснилось, что эти сутки они дают абсолютно всем. Человек идет по улице, ему говорят — «дыхни». Он не шатается, не падает, не грязный. Но есть запах алкоголя. Его по той же схеме вначале везут в отдел на ночь, с утра скорый суд и пять суток. Какое-то региональное хобби у судей.

Я смотрел на все это как бы со стороны и понимал, что это какая-то дичь. У меня была не обида и не злость на них, а какой-то испанский стыд. Ощущение: какие же они нелепые в этих своих движениях. 

Шустренький

Я спросил конвоира, как входить в хату, а он сам не знал. В итоге на входе в спецприемник я просто сказал: «Добрый вечер, господа». Мне ответили: «Добрый вечер». Узнали мою историю, поржали.

Спецприемник оказался старым зданием с клопами. Но там все было корректно, я бы даже сказал, по-доброму, по-домашнему. Я не хамил, мне не хамили. Грустные полицейские грустно работали за 30 тысяч в месяц, а по сути так же сидели в спецприемнике, только сутки через трое. У меня к ним нет нареканий. Это были уставшие потухшие люди, действующие на автомате — но при этом с эмпатией, пускай и спрятанной где-то глубоко. Моя ситуация была для них в новинку и вызывала неподдельный интерес. Отношение было не скотское. Не гестапо. Понимаю, звучит как Стокгольмский синдром.

Я узнал истории моих сокамерников. Интересные судьбы, интересные ребята. Вот пример.

Мужчина, 31 год, двое детей. Рассказывает, как он любит детей. Два раз был в колонии, потому что «выставляли (грабили — ОВД-Инфо) дома».

— А зачем выставляли дома?

— Глупый был по молодости, но сейчас понял, что дети — главное, что жену люблю. Я ей, конечно, больно очень много делал в жизни. Но я же сварщик, сейчас буду работать в этом направлении. Буду дом строить, плитку класть и так далее.

Наступает день освобождения, начинается нервоз.

— Что за нервоз?

— Да я боюсь, что меня на выходе сцапают.

— За что?

— Да есть там одна делюгА. Но я же шустренький. Я сейчас быстренько в пять утра выхожу. Надеюсь, менты проспят. Я быстро рвану огородами, а там будет ждать мотоцикл.

Ну, уже звучит как инфантильный и претенциозный бред. Но при этом рассказывается как реальный план.

Наступает пять утра. Я просыпаюсь, выглядываю в окошко, там полицейская машина. Чувак потух, понял, что план не сработает, что на выходе его возьмут.

— А что случилось-то?

— Да так… Ну ладно, я контракт подпишу с военными. Просто я хотел свалить и подписать его как вольный человек. Тогда бы типа я там побегал между деревьев. А если я подпишу как обвиняемый, то это «Шторм Z». Там вариантов уже меньше. Да ничего. Я вроде шустренький, думаю, выживу.

Потом полицейский рассказывает, что это был целый картель по закладкам. Светит двадцатка.

С полицейскими из спецприемника мы расстались тепло. Они мне сказали: «Не попадайся». Я сказал: «Я и не попадался, мне написали чушь». «Ладно, ладно, все, давай, надеюсь, не увидимся». 

«Интересный опыт»

Не могу сказать, что из-за ареста я что-то потерял. У нас крутая команда, она отработала на выставке. Ну, заплатил я шесть тысяч рублей за отель, потому что после тюрьмы хотелось отмыться. Поменял билет на самолет. Плюс были покупки в спецприемник: балык, нарезка, шейка, карбонад — это еще пять тысяч рублей. Ну, условно, чек вышел плюс 15 тысяч. Я бы не сказал, что для меня это какая-то существенная сумма. Зато я попал в кино Балабанова. За это я готов был бы и больше заплатить. Если бы еще все не было так внезапно, а как-то более осознанно.

На самом деле это очень интересный опыт, но с точки зрения наблюдателя. Пять дней я был в походе в реальную русскую жизнь. Это прямо этнографическая экспедиция. 

Неделю назад мы ели осьминога в ресторане «Рихтер» на Пятницкой в Москве и обсуждали создание креативного кластера. И вот из этой своей нормы я оказался в прокуренной десятиметровой комнате с клопами и вечно холодным супом. Нищета, бесправие, отсутствие картины будущего. Полнейшее безразличие всех ко всему. Сидельцы, большинству из которых даже некому привезти передачу. Хтонь как она есть на фоне синего неба и красивых гор. И человек рассказывает, что он два раза сидел, потому что выставлял дома. Ну, это история, за которую можно заплатить.

Я помню историю, которую кто-то рассказывал на выставке про Алексея Балабанова в петербургском Севкабель Порту. Что Балабанов привел домой бомжа и начал с ним пить просто для того, чтобы привыкнуть к запаху, увидеть в нем человека, разглядеть его глубину. Не попробовав, нельзя этого понять, это нужно пропустить через себя. 

Было немного скучно. Но я представлял, что иду на Северный полюс, просто меня застала непогода, и вместо того, чтобы нервничать и злиться, нужно сидеть в палатке и ждать, когда непогода закончится.

Сегодня пытаться нести какую-то правду — крайне неэффективное занятие. Наша главная задача — сохранить себя. Одиночные всплески не имеют никакого смысла. Поэтому, с одной стороны, положить толстовку в шкаф, чтобы она хранилась как память, как будто значит, что они меня проучили и добились своего. С другой стороны, вот так на ровном месте спотыкаться и рушить планы? Нафиг, не надо проходить такое второй раз.

Поэтому куплю другой свитшот, без рисунков.

Записала Галя Сова

Настя — человек, которого трудно испугать, она живет со мной довольно давно. Во всем меня поддерживает, несмотря на то, что сама практически не публикует фотографии в соцсетях. У нас с ней не было проблем в связи с тем, что мои публикации в Инстаграме вызвали нежелательное внимание.

А вот моя мама — человек советской закалки. Она считает, что лучшая стратегия — не высовываться. И, конечно, она расстроена.

«Перестали бояться шагов на лестнице»

Раньше я не сталкивалась ни с административным, ни с уголовным преследованием. Правда, весной 2022 года у меня прошел обыск. Он был связан с призывом применять физическое насилие к силовикам, который пользователь под ником Микки Маус опубликовал в телеграм-чате «Протестная Казань». В нем не состояли ни я, ни Настя, ни другие коллеги по «ФемКызлар» (проект казанских фемактивисток, Дина Нурм — одна из его основательниц — ОВД-Инфо), к которым тоже пришли с обысками. 

Тогда многие говорили, что силовики сами написали пост, сами заскринили, сами завели дело (о вовлечении в организацию массовых беспорядков, ч. 1.1 ст. 212 УК РФ — ОВД-Инфо). Было ощущение, что этот повод использовали как зонтик, под который можно было собрать всех активистов. За несколько месяцев по этому делу казанские силовики побывали у всех: от яблочников и экоактивистов до нас, феминисток.

Обыск проходил часа три, у нас забрали технику. Задавали вопросы: не планирую ли выйти на митинг? Как отношусь к Навальному? В конце концов, нам дали подписать бумагу о том, что не стоит выходить на публичные мероприятия накануне 1 мая.

В этом деле мы были в статусе свидетельниц, но Настю лишь раз вызвали на беседу в центр «Э». Там ее снова спрашивали, чем занимаются ФемКызлар, а под конец сотрудник посоветовал смотреть видео про ремонт не в Инстаграме, а во «Вконтакте» (на тот момент у нас в квартире шел ремонт). Технику после настиных многочисленных обращений вернули.

Вообще я отсчитываю тренд на умирание уличного активизма в Казани с конца 2020 года, когда на нашу активистку завели административное дело. Она сделала фото в картонном гробу у здания полиции в своем районе (это была акция против домашнего насилия — ОВД-Инфо), и ей впаяли одиночный пикет с помощью быстровозводимых сборно-разборных конструкций, который надо было согласовывать с властями (причем гроб был склеенный, ни собрать, ни разобрать его было нельзя).

После 24 февраля 2022 года все уличные проявления активизма, естественно, стали жестко пресекаться. Что касается «Фемкызлар», то сначала мы не заметили каких-то изменений, ну, кроме «дела Микки Мауса». А вот уже в 2023-м с нами стали отказываться сотрудничать площадки — например, Национальная библиотека. Они нам сказали: «Ребята, простите, но обстоятельства изменились».

Наши родители выучили новое слово «фейки». Мы им рассказывали что-то альтернативное информации из телевизора — они называли это фейками. А вот среди наших знакомых таких изменений не было, но у нас свой узкий круг.

Мы уехали из России несколько месяцев назад. Давно планировали, но хотели сделать это в более спокойном темпе по программе для квалифицированных специалистов (Дина — лингвистка, дизайнерка и художница — ОВД-Инфо). В итоге же последней каплей стало решение Верховного суда о признании несуществующего международного движения ЛГБТ экстремистским. Мы не знали, как оно будет работать, но предположили, что ни одна персона, которая относит себя к квир-сообществу, не в безопасности в России.

В эмиграции нам стало сложнее в материальном плане. В России у меня была руководящая должность, Настя работала работала на себя, вела несколько крупных проектов. Здесь нам пришлось резко поменять работу, доход снизился, у нас нет собственного жилья. Но эмоционально нам стало легче. Мы перестали бояться шагов на лестнице, вставать в семь утра и смотреть в камеру подъезда. Мы стали лучше спать — до этого дела. Теперь мы снова на антидепрессантах.

Записала Галя Сова

Вертолёт пролетает над купающимися в Старом Осколе / Видео: Picabu, пользователь Benificium

Светлана рассказывает, что их окружение поддерживает войну — собирает деньги на гуманитарную помощь и высказывает одобрение происходящего. Они с Владиславом «смотрят на это с ужасом» и чувствуют себя «как белые вороны среди друзей и знакомых, а особенно — среди родственников». Светлана добавляет, что они любят свой город и никуда не хотят уезжать. 

«Хотелось выйти за рамки кухни» 

По словам девушки, им было важно приехать в Москву именно 4 июня и по-своему встретить день рождения Алексея Навального. С самого утра, как только открылось Борисовское кладбище, они пошли туда, чтобы постоять у могилы политика и оставить цветы. Вечером того же дня Светлана и Владислав пошли к Соловецкому камню. 

Она возложила цветы к памятнику жертвам политических репрессий, Владислав встал поблизости в одиночный пикет с плакатом «Место Путина в тюрьме». По словам Светланы, все это время недалеко находились силовики. Молодой человек не успел простоять и пяти минут.

«Пикет не был спонтанным решением, — объясняет она. — Хотелось высказать свою позицию, выйти за рамки кухни, публично заявить свои мысли о происходящем. Конечно, мы понимали, какие могут быть последствия, но оставалась надежда, что обойдется протоколом и не будет насилия. К сожалению, вышло иначе».

Как рассказывает девушка, все произошло очень быстро. К Владу подошли трое сотрудников в форме и двое — в гражданской одежде, они снимали все происходящее на телефон. Сквозь приоткрытую дверь стоящего рядом автозака Светлана разглядела сидящего там еще одного сотрудника. Влад стал спрашивать, кто его задерживает и почему, попросил представиться и показать удостоверения. Силовики проигнорировали просьбу.

Видео задержания Владислава Малахова у Соловецкого камня в Москве, снятое его женой Светланой, 4 июня 2024 года

«Я не решилась подойти, мне хотелось, чтобы один из нас остался на свободе и мог другому помочь в случае чего, — говорит Светлана. — У самого автозака он просил их озвучить номера своих полицейских значков и пытался снять это на видео. Они сразу все поняли и забрали телефон. Я слышала, как он кричал уже из автозака: „За что?! За что?!“

Владислав успел рассказать «ОВД-Инфо», что в автозак его затащили силой и там начали избивать — «топтать и пинать, били снизу доверху». По словам молодого человека, ему угрожали отправкой на войну и под угрозой электрошокера заставили разблокировать телефон, скопировали оттуда все данные, а затем отформатировали устройство. Потом силовики заставили Влада записать видеообращение, что он «ничего не имеет против ОМОНа»: 

«Кровью вымазал свою одежду, из носа текла. Весь грязный, валялся на полу [силовики] не давали подняться. Спрашивали, зачем оно мне надо, зачем я это делаю и кто будет президент, если не Путин». 

Все это время Светлана стояла поодаль, слышала крики мужа и не понимала, что происходит. Вечером стало известно, что к избитому Малахову в отдел полиции Китай-город вызвали «скорую» из-за предполагаемого сотрясения мозга. В это время с ним уже находился адвокат от «ОВД-Инфо» Оскар Черджиев.  

«Был подавлен и напуган» 

«Когда я встретился с Владом, — вспоминает Оскар, — он сидел на лавочке в фойе [отдела полиции]. Влад был подавлен и напуган, он  рассказал, что его избили сотрудники, как я понял, Росгвардии, угрожали электрошокером и отобрали телефон. У него были ссадины и кровоподтеки, он жаловался на головокружение и головную боль. Я попросил сотрудников полиции вызвать в отдел скорую помощь, которая приехала туда буквально через десять минут. Его осмотрели, выслушали. Что-то записали и уехали». 

По словам Черджиева, молодому человеку вменили статьи о неповиновении полиции (ст. 19.3 КоАП) и о нарушении правил участия в публичном мероприятии (ч. 5 ст. 20.2 КоАП), потому что силовики посчитали, что Влад был с пикетом на территории, прилегающей к зданию ФСБ, хотя он находился у Соловецкого камня — по словам адвоката, от него до здания ведомства около трехсот метров. Светлана успела снять видео задержания мужа. По словам Оскара, на нем хорошо видно, что Влад не оказывал никакого сопротивления:

«При этом он сам вышел виноватым, потому что якобы оказывал сопротивление, хотя это абсолютная чушь — если он сопротивления не оказывал на улице, то, естественно, он бы не стал его оказывать в автозаке, где рядом было несколько омоновцев. В протоколе даже не указано, какие требования ему предъявляли, которые он якобы отказался выполнять. Они все просто выдумали. Такого не было, это видно [на видео]». 

Адвокат подчеркивает, что перед пикетом Влад сфотографировался — на снимках видно, что у него никаких повреждений нет. После этого появляется видео, где его ведут в автозак. Потом в отделе полиции скорая зафиксировала телесные повреждения. 

«Откуда они могут появиться? Только от кого-то в автозаке, — уверен Черджиев. — С этим мы обратились в полицию — заявление  наверняка должны передать в Следственный комитет, где должны провести проверку, и, как мы рассчитываем, возбудить дело о превышении должностных полномочий». 

«Боялся уснуть и захлебнуться кровью» 

На следующий день после задержания, 5 июня, состоялся суд. Светлана была нем в качестве свидетельницы. От «ОВД-Инфо» Владислава защищала юристка Екатерина Рыжова. 

«Учитывая, что его били не только по ногам и рукам, но по голове попадало — сбоку на лбу видна ссадина, — на суде он был немного заторможенный, — рассказала Рыжова. — Он говорил, что ночью в отделе у него была кровь из носа, и он боялся уснуть и захлебнуться кровью». 

Влад указал в протоколе, что есть видео задержания и свидетель — его жена. На суде Екатерина ходатайствовала об истребовании видео с городских камер, нагрудных видеорегистраторов полицейских и автозака, где его били, но судья его отклонила. Зато удалось посмотреть видео, которое сняла Светлана. 

«В материалах дела есть один единственный свидетель — сотрудник полиции, — делится защитница. — Он написал рапорт и объяснения, где указал, что нес службу и увидел гражданина, который нарушал федеральный закон о митингах —  якобы стоял в пикете в запрещенном месте. Он к нему подошел, попросил паспорт —  тот отказался и начал „хватать за форменную одежду, упираться в брусчатку, кричать и всячески сопротивляться“.   

Видео доказывало, что он спокойно прошел в служебную машину, и его задерживал не один сотрудник полиции, как указано в материалах дела, а как минимум трое. И в служебном транспорте его били еще несколько человек — всего сотрудников было семь-восемь. Судья это видела, но вызвать свидетеля-сотрудника полиции, написавшего рапорт, отказалась». 

Судья Алеся Орехова признала Влада виновным по статье о «неповиновении полиции» и назначила ему арест на тринадцать суток из пятнадцати возможных. По второй административной статье дата заседания еще не назначена. 

«Мы не были активистами, — говорит Светлана. — Никогда не выходили на протесты и митинги. Все обострилось, когда мы увидели, что происходит буквально за окнами нашего дома». 

Светлана с мужем планировали приехать в Москву на пару дней. Сейчас она осталась в столице, чтобы носить мужу передачки и прийти на свидание, которое им по закону должны предоставить. 

«Я все еще в шоке, — говорит девушка. —  Мы были готовы, что на него, возможно, составят протокол, были готовы к задержанию. Но я не была готова стоять на улице и слушать, как он кричит. Видеть его в суде тоже очень тяжело».   

7 июня Владу исполнилось 28 лет — праздник он встретил в спецприемнике «Сахарово».

Марина-Майя Говзман

Сейчас официально можно их принимать тем, у кого уже изменены документы, потому что можно подобрать диагноз, который бывает и у цисгендерных людей (закон о запрете трансгендерного перехода не запрещает применение конкретных лекарств, но запрещает их назначение для «смены пола» — ОВД-Инфо). 

«Мы вас всех отсюда выживем»

С 2020 года я крашу волосы в сине-желтый цвет и делал это до текущего момента. Могу наблюдать на себе, как меняется ситуация в обществе. В начале 2022 года было много респектов, люди просили разрешения сфотографировать меня со спины. Лето 2022 года тоже прошло спокойно. В следующем году было несколько стычек на эту тему. Однажды дети кидали в меня камни и пели гимн России.

В июне прошлого года в подземном переходе у метро «Теплый стан» мне встретилась женщина. Она шла навстречу и говорила с кем-то по телефону. Увидела меня и громко выдала: «Господи, у него волосы в цветах флага Украины! Как тебя еще не убили?!» Я обернулся, спросил, почему меня должны убить, она замахала руками: «Не ходи за мной, я не буду с тобой разговаривать!»

Чем дальше, тем хуже становилось. В 2024 году у меня появилось два дела о ЛГБТ-пропаганде, но нет ни постановлений, ни протоколов об этом. Первый раз в январе этого года ко мне подошли полицейские, это было на станции метро «Комсомольская», попросили паспорт. Я отказался, тогда мне велели идти с ними устанавливать личность. Повели за турникеты, там достали свой планшет, спросили ФИО и сказали: «Тебе придет постановление по ЛГБТ-пропаганде». 

Я спросил, за что, они ответили: «Нельзя так выглядеть, ты ненормально выглядишь. Мы вас всех отсюда выживем, будешь выпендриваться, наркотики в жопу засунем». Так я и не получил ответ, в чем виноват. 

Об этом никто не узнает

 

Если об этом никто не напишет. Мы публикуем эти истории только потому, что тысячи людей поддерживают ОВД-Инфо. Подпишитесь на регулярные пожертвования ОВД-Инфо, чтобы плохие дела не оставались в тишине.

 

Сказали, протоколы я могу получить только в отделении. Поехали туда, но в отделении мне так ничего и не выдали, суда тоже не было. Я писал жалобу через Mos.ru — пришел ответ, что дистанционно жалобы подавать нельзя и вообще — они просмотрели камеры полицейских, а там видно, что я в течение 20 минут осуществлял «ЛГБТ-пропаганду» (дословно: «исходя из материалов дела в 07 час. 37 мин на перроне <…> Вы осуществили пропаганду нетрадиционных сексуальных отношений» — копия ответа есть в распоряжении ОВД-Инфо). После этого мне заблокировали все счета в банках, кроме «Тинькофф».

Потом спустя неделю то же самое произошло в метро на «Профсоюзной». Установили данные, вели себя более корректно, чем первые, даже сказали: «Спасибо за понимание».

Я красил волосы то у знакомых, то — у мастеров с «Авито». В последний раз мастер сказал мне: «Слушай, если честно, я боюсь». Он учится на парикмахера, ведет блог, любит выкладывать свои работы. Он сделал мне по бокам зеленый цвет — это меня и спасло, наверное.

«А чо у тебя флаг Украины на голове?!»

Поздно вечером 27 апреля я стоял на остановке на Садовом кольце. Подошел мужчина, спросил, обращаясь ко всем, будут ли еще автобусы. Я сказал, что еще будут, он спросил, какие именно. Потом спросил, сколько времени. Я достал телефон, он выхватил его из моих рук и побежал. Я — за ним. Я не хотел его бить. Драться вообще не умею, никогда в жизни никого не бил. Но бегаю хорошо. 

Он немножко пробежал, обернулся, попытался меня ударить. Несколько раз я увернулся, но в итоге он меня ударил и побежал дальше. Я — опять за ним. Он снова остановился и ударил меня по лицу. В третий раз он меня повалил ударом в лицо, у меня вылетел зуб. Я побежал снова, тут он обернулся и крикнул: «Клянусь Богом, выкинул телефон! Пойдем вместе искать». 

Параллельно он пытался узнать код, спрашивал, сколько денег я дам, если он мне отдаст мобильный. Спрашивал, богатый ли я. Сказал, что я сирота. Мы походили по скверу — нет телефона. Он сказал: «Да у меня его нет!» Начал доставать из карманов вещи, потом снял рюкзак, начал все доставать оттуда. Когда мы с полицейскими ездили на осмотр места происшествия, там эти вещи так и остались — какие-то пакеты, непонятная еда, салфетки, бритвы. После этого он снял штаны и остался без трусов: «Видишь?! Ничего нет!» С этими словами он стал удаляться, оставив вещи, которые выложил из рюкзака. 

Я поехал домой, на остановке посмотрел время — было 0:19. С домашнего телефона я позвонил по номеру 102. Мне сразу перезвонили из Тверского отдела полиции и позвали приехать и срочно по горячим следам писать заявление. 

Я приехал в отделение. Подошел к окошку дежурной части. Мне сказали сесть писать заявление. Когда я встал с написанным заявлением к этому окошку, из-за железной двери вышел человек — позже я понял, что это был начальник отдела: 

«У тебя телефон украли?» 

«Да», — говорю. 

«А чо это у тебя флаг Украины на голове?!» 

«Случайность». 

Тут он завелся и начал орать: 

«Случайность?! Я тебя раскатаю за такую случайность! Будешь у меня родную землю в окопах целовать», — и ушел, хлопнув дверью, а я остался стоять у этого окошка. Больше он со мной не разговаривал. Слышал, как он кричал кому-то за дверью: 

«У него флаг Украины на башке!!!» 

После этого у меня приняли заявление. За мной спустился сотрудник, и меня опросили по делу. Там был большой зал, куча столов с компьютерами, сотрудники сидели за ними — общались, я так понимаю, с обвиняемыми. Слышал, как кого-то стыдили: «Негоже старушку обманывать!» Некоторые просто ходили по залу и матерились. Часть сотрудников была в форме, часть — нет.

«Нам сказали потом его не отпускать»

После опроса мы поехали на осмотр места происшествия. Со мной было четверо полицейских. Тот, кто проводил опрос, сидел слева от меня, справа была женщина, которая заполняла бумаги. Только мы садимся в машину, она сказала шепотом тому, кто меня опрашивал (шепотом, но, господи, я сидел между ними!): «Нам сказали потом его не отпускать». Не знаю, на что она рассчитывала. Мне уже было понятно, что меня так просто не отпустят. 

Мы вернулись, поднялись обратно, дозаполняли заявление. Другие [полицейские] вокруг угорали, говорили, мол, поедешь на фронт. Пока я давал показания по делу, они подходили сзади и сбоку и фотографировали. Когда мы закончили, подошел полицейский с протоколом на меня и велел следовать за ним. Пока шли в другой кабинет, он спросил: 

«А если сейчас все будут Украину поддерживать, что тогда?»

«Очень хорошо будет», — говорю.

Он сказал, что начальник велел составить на меня протокол. Попросил сфотографировать его, копию дать отказался. Я все прочел, расписался, написал объяснение, что, насколько мне известно, существует распоряжение для МВД, на основании которого сочетание цветов не является причиной для задержания. Также у меня есть зеленый цвет на волосах — это видно на фото после покраски.

Причем полицейские спросили, есть ли на мне штрафы, я сказал, что есть два исполнительных производства из-за «пропаганды ЛГБТ». Они сказали, что административных штрафов за последние два года у меня нет. 

Полицейский спросил: «Поддерживаете ли вы СВО?» Я ответил, что не поддерживаю ни СВО, ни украинский режим. Он спросил: «С какой буквы [строчной или прописной] пишется „украинский режим“?» Суд назначили на 3 мая на 12 часов.

«Сейчас будет откровенный вопрос: у тебя хуй есть?» 

В травмпункт института Склифосовского мы поехали с другим опером. Тот, что был за рулем, спросил: 

«А нельзя было в цвета флага России покраситься? Или в цвета георгиевской ленточки?» 

«Не патриот, значит», — ответил я ему. 

Он посмеялся. В травмпункте мне сказали: «Стоматологов у нас нет, а в побоях в голову мы не разбираемся, но рентген без заключения можем снять». 

После этого мы вернулись в отделение. Было уже утро, часов десять. Мы зашли буквально на минуту и меня отпустили. В стоматологию я позже поехал сам. 

В протоколе написано, что в восемь утра я, находясь в отделе полиции, «демонстрировал средство наглядной агитации — в виде покрашенных волос» (копия протокола есть в распоряжении ОВД-Инфо). Я пришел по своему делу — не понимаю, что за наглядная агитация. Еще он там написал, что я Станислав, хотя я по паспорту Стас. 

На руки мне выдали только повестку. Там было написано, что я обязан явиться в военкомат. Это меня не напугало — не слышал о кейсах, чтобы трансгендерных мужчин насильно тащили на войну, я слежу за ситуацией.

Через день меня вызвали на допрос (в рамках уголовного дела об ограблении — ОВД-Инфо). Полицейский спросил, есть ли у меня видимые причины, чтобы аннулировать повестку в военкомат. Ответил ему, что я — трансгендерный мужчина. Он очень удивился и объяснил, что впервые столкнулся с таким человеком, пытался быть тактичным и сказал: «Извини, сейчас будет откровенный вопрос: у тебя хуй есть?» 

Я сказал: «Нет».

«Блин. А ты можешь это кому-то сейчас доказать? А кому: мужчине или женщине? У тебя паспорт мужской, а члена нет».

«Мне все равно».

«Блин, ну подскажи, как в таких ситуациях быть!»

Он посидел, подумал. Решил, что меня должна осматривать женщина. Мы пришли к женщине, и он оставил нас. Я спросил, нужно ли мне снимать трусы. Она ответила: 

«Ну, снимай, если не хочешь в военкомат».

Посмотрела на меня ровно секунду с расстояния нескольких метров и сказала, что я могу одеваться. Так моя повестка аннулировалась. Позже, когда с этой женщиной мы уже на дознании смотрели камеры, она сказала мне: «Как я ненавижу работать с людьми. Надеюсь, грабителей найдут не сегодня и разговаривать с ними буду уже не я. Вот моя сестра пошла на патологоанатома, надо было тоже». Потом она сказала, что я — самый приятный человек, с которым она работала, потому что не хамлю и помогаю. Я не удержался: 

«В каком именно месте я приятный человек?»

Утром третьего мая я позвонил в канцелярию суда. Там мне сказали, что дело есть, но даты суда нет. Я заходил на сайт каждый день по нескольку раз — никакой информации не было. Но утром четвертого мая там появилась информация задним числом, что якобы суд был, «постановление выносится» — такая формулировка. Если будет постановление, буду его обжаловать.

Состояние у меня до сих пор помятое. Ужасно жалко времени, денег, мобильного телефона. Уезжать [из страны] не хотелось бы. На мне 95-летняя бабушка, которой я помогаю в быту. 

В понедельник, 13 мая на сайте Тверского районного суда Москвы опубликовали постановление от 3 мая, в котором сказано, что «Нетесов С. А. совершил публичные действия, направленные на дискредитацию использования Вооруженных Сил Российской Федерации» и «находясь в общественном месте демонстрировал средство наглядной агитации в виде покрашенных волос цветовыми полосами желтого и голубого цвета <…> привлекая внимание неограниченного круга лиц, а также средств массовой информации. Данная наглядная агитация явно выражает негативное отношение к Вооруженным силам Российской Федерации». 

 

Объяснения Стаса, что в это время он находился в полицейском участке и ничего не хотел выразить своей прической судья Малахова А.В. сочла несостоятельными, потому что они «объективно ничем не подтверждены и опровергаются материалами дела, ставить под сомнение которые оснований не имеется». Сумма штрафа по статье о «дискредитации» (ч.1 ст. 20.3.3 КоАП) в постановлении не указана.

Записала Марина-Майя Говзман

Меня не удивил сам факт, что мою страницу осмотрели и составили протокол — было понятно, что рано или поздно такое может произойти. Материалы были стандартные, единственное из забавного: в протоколе написали, что «дискредитирующие» материалы я разместил прямо 5 марта 2024 года в 9 утра в кабинете 119 Центра «Э» на Рузовской улице — и 5 марта же в 9 утра Центр «Э» их зафиксировал. Адвокат заявила об этой странности на заседании суда, но на судью она не произвела впечатления.

Заседание началось в 14 часов и длилось примерно 15 минут. Я изложил свою позицию: из того, что я разместил флаг некоего государства и написал два слова (одно из трех букв, другое из пяти), вообще не следует, будто я что-то дискредитирую. В рассматриваемых материалах не упоминались ни Российская Федерация, ни Вооруженные силы Российской Федерации. Я выразил личное мнение, не давая никаких оценок. Но суд так не посчитал.

В прошлый раз, за участие в антивоенном митинге, меня судили в Выборгском районном суде. Я тоже изложил соображения про пацифизм — что я противник насильственного разрешения проблем. Меня удивило, что та судья включила мантру про восемь лет, Донбасс, где вы со своей миролюбивой позицией были тогда, почему-то вы молчали. А в этот раз судья (Ленинского районного суда Елена Самсонова — ОВД-Инфо) не включила вообще никаких эмоций. Она просто исполняла свою функцию монотонно, беспристрастно и механически.

Где-то час она писала решение — видимо, у нее не было готовых образцов, и она перепечатывала текст с протокола. И все равно напечатала с большим количеством опечаток и ошибок — например, ошибка была в фамилии моего защитника. Назначила мне минимальный штраф 30 тысяч рублей (по ч. 1 ст. 20.3.3. КоАП).

«Уволили за один час»

В день суда, 3 апреля, во «ВКонтакте» мне начали приходить оскорбления. Думаю, дело в материале на News.ru, где любезно разместили мою фотографию из профиля «ВКонтакте», а под ней любезно указали ссылку на мой аккаунт. Всего пришло 10 сообщений: «Допрыгался, петух»; «Теперь тебя набутылят»; «Забудешь латынь, научишься говорить на фене» (на своей странице я периодически размещал латинские выражения типа «из ничего не выйдет ничего», «посеешь ветер — пожнешь бурю») и тому подобное.

В тот же день мне позвонила декан (факультета автоматизации и интеллектуальных технологий Ольга Степанская — ОВД-Инфо), я как раз был в суде. Она сказала, что в вузе из прессы узнали о происходящем. Что они волнуются. Спросила, не надо ли перенести или отменить пары. Я ответил: нет, статья не арестная, максимум будет штраф. «Да, хорошо».

Вечером, после суда, декан еще раз позвонила и сказала, что в четверг в 9 утра меня вызывают к ректору Олегу Валинскому на беседу. И я пришел. В кабинете, помимо ректора, были все проректоры, юристы и декан. Разговор длился минут 10. Свелось всё к тому, что моя публично озвученная позиция абсолютно неприемлема и не соответствует ценностям, которые мы должны прививать студентам. Что ректору поступают звонки со всех сторон. С одной стороны — по административной линии. С другой — звонят родители будущих абитуриентов (ему, ректору, звонят), которые говорят, что узнав такое про вуз, они не готовы отдать сюда своих детей.

Я сказал: «Может быть, вас больше интересует профессиональная сторона моего дела, а не моя личная позиция?» На что ректор ответил, что позиция теперь не ваша личная, а ассоциирована с вузом, и это неприемлемо. А что касается моих профессиональных качеств, то незаменимых нет.

Мне предложили два варианта: либо я сейчас же, четвертого числа, соглашаюсь на увольнение по соглашению сторон, либо меня уволят по статье. Я спросил, на каком основании уволят — мне ответили: не волнуйтесь, мы найдем. От занятий меня не отстранили, у меня были три пары, и я их провел. На одну из них пришел замдекана, видимо, проконтролировать, что происходит. Позже мне рассказали, что третьего числа, когда я был в суде, декан ходила по группам студентов, у которых я вел занятия. Их опрашивали, не вел ли я в стенах вуза какой-то агитации. Все сказали, что никакой агитации не было.

Можно было, конечно, дождаться увольнения по статье и попробовать судиться. Но мне этого не захотелось. Я сказал: ладно, буду увольняться сам. Надо понимать, что процедура увольнения из государственного учреждения не быстрая. Но меня уволили за один час. И даже рассчитались наличными: видимо, боялись, что электронный платеж в течение банковского дня не успеет пройти. Кассир полдня сидела на своем месте и ждала с полностью готовой суммой, вплоть до 77 копеек.

В некотором смысле ректора тоже можно понять. Мне кажется, эта история не получила бы такого развития, если бы не появилась в прессе. Я бы оплатил штраф, и никто бы не стал меня увольнять. Но, судя по всему, на ректора надавили из Смольного, возможно, поставили ультиматум: либо ты его за 24 часа, либо мы тебя за 24 часа. 

«Фамилию просто снимут»

Я работаю не только в вузе, моя основная работа — удаленная. Поэтому после увольнения в моей жизни ничего особенно не изменилось, разве что стало больше свободного времени.

Первым делом я почистил «ВКонтакте». Сначала не хотел закрывать страницу. Но потом увидел, что издание «Регнум» стало дальше ковыряться в моей странице, нашло ироничную запись про Моторолу («ополченец» Арсений Павлов, который погиб в Донецке в 2016 году, считается героем так называемой ДНР — ОВД-Инфо). Я удалил ее. А затем понял, что не готов мотать страницу до 2012 года, плюнул и закрыл профиль.

Стало поступать много слов поддержки. Мне столько в день рождения не пишут, сколько написали в эти дни — гораздо больше, чем эти 10 оскорблений. Многие советовали уезжать: кто знает, что еще у них на тебя накоплено. Это правда, и я понимаю, что вторая дискредитация — уже уголовное дело.

В общем, я решил уехать, как минимум на время, и посмотреть, как эта история будет развиваться. Но пока новостей не было. Я считаю, что мы с вузом, наверное, поступили правильно, принеся меня в публичную жертву.

Но в вузе осталась коллега по научной деятельности. В марте мы с ней подали заявку на одну из традиционно проводящихся в Петербурге международных конференций, в которой участвовали каждый год. По давним правилам этой конференции для подачи статьи надо пройти внутреннюю экспертизу на гостайну и экспортный контроль (то есть могут ли эти материалы появиться в открытой печати). На каждом факультете есть специальная комиссия, которая дает добро, и документы обязательно подписываются проректором по науке.

Так вот, коллеге отказались подписать акт этого заключения, потому что там фигурировала моя фамилия. Мы договорились, что мою фамилию просто снимут.

Мой штраф будет обжалован в горсуде. Решение, конечно, устоит. Я оплачу штраф из утилитарных соображений: совершенно не хочется, чтобы мой счет заблокировали.

Что касается возвращения в Петербург, то у меня есть желание, но нет планов. В Петербурге остался мой любимый человек. Сейчас мои действия в большой степени будут зависеть от того, к какому соглашению мы придем.

У меня есть несколько вариантов, почему на мою страницу во «ВКонтакте» обратили внимание именно сейчас. Правда, нет аргументов в пользу какого-либо из этих вариантов.

Первые два — бездоносные. Во-первых, это могла быть плановая работа Центра «Э». Я мог просто случайно попасть в это решето. Второй вариант — это тоже Центр «Э», который активизировался после «Крокуса»: им нужно было показать, что они работают.

Остальные варианты предполагают донос. Он мог быть по линии территориальных или участковых избирательных комиссий. Приведу пример.

Одно время я был членом 37-й территориальной избирательной комиссии, это муниципальный округ «Гражданка». Перед президентскими выборами мы вводили в состав участковой избирательной комиссии двоих молодых людей. Их не хотели вводить и решили припугнуть. Позвали на заседание ТИК (чего обычно не делается), а на месте обоим вручили повестки в военкомат для уточнения данных. Можно предположить, что и на меня капнули перед выборами губернатора и муниципальными (в единый день голосования 8 сентября 2024 года — ОВД-Инфо), чтобы я не бузил.

Ну и нельзя исключить вариант какого-нибудь студента, который просто не получил зачет.

Записала Галя Сова

«Когда я пришел на площадь Советской армии [где находится памятник], — рассказывает Иван, — людей, которые тоже хотели бы возложить цветы, было совсем мало. Но было много полицейских в гражданской форме. Они выделялись своим внешним видом: черные куртки, синие джинсы, некоторые стояли кучкой, некоторые ходили по периметру площади. Они требовали разойтись, но я не понимаю, насколько это законно, ведь они были без формы и лишь один из них, Виталий Сорокин, представился — сотрудником министерства общественной безопасности».

Иван пытался узнать у мужчин, запрещают ли они возлагать цветы к памятнику — ему не отвечали, только просили покинуть площадь. Так как прямого запрета не было, Иван решил сделать это и сразу уйти. Когда он шел обратной дорогой, его окликнул один из мужчин, — как молодой человек узнал потом, это был майор полиции Отар Амоев. 

«Он не представился и заявил, что я задержан. Причину задержания он также не назвал. Они с Назаровой, другой сотрудницей полиции, ее фамилию я тоже узнал позже, повели меня в обратном направлении — через всю площадь, с которой я уже уходил. Пока они вели меня к машине, я просил их назвать имена, но ответа не было. Тогда я громко крикнул свои данные, чтобы другие люди могли сообщить их в ОВД-Инфо, — я не знал, кто меня ведет и куда собираются везти. 

Даже их «уазик» и «Рено Логан» были без специальных знаков. Когда Омоев сажал меня в машину, я сказал ему, что это больше похоже на похищение, чем на задержание. Тот ответил: «Молодой человек, вы, если законы читали, вы их не дочитали и вообще еще не доросли». С этими словами он затолкал меня в машину, хоть я особо и не сопротивлялся».

В отделе полиции у Ивана спросили, есть ли у него мобилизованный родственник, — он сказал, что у него на войну ушел отец. Протокол о доставлении заполняла полицейская Варвара Хайруллина. По словам Букина, он не придал значения тому, что это делал не тот сотрудник, что в действительности привез его в участок, так как сначала решил, что «Хайруллин» — это и есть фамилия того полицейского. Уже позже Атар Омоев представился и вызвал Ивана на опрос. 

«Когда он начал опрос и стал зачитывать права, ему кто-то позвонил, он ответил и сказал мне ждать в коридоре. Я вышел, и через какое-то время пришли двое мужчин в черных куртках, синих джинсах, шапках и масках — были видны только глаза. Сначала они прошли в кабинет к Омоеву, я слышал, что те спросили у него: „Просто пообщаться?“, — он ответил: „Да“. 

После этого они подошли ко мне и стали меня расспрашивать об отце. Общались они не как сотрудники полиции. Я пытался узнать, кто они. Один из них, матерясь, ответил, что они «дяди с улицы».

Так как они не представились, я отказался с ними общаться. Они снова пошли к Омоеву, сказали, что я не хочу с ними говорить. Он вернулся, спросил, почему я не отвечаю сотрудникам полиции. Они так и не представились, не показали ни удостоверения, ни лица. Омоев настаивал, чтобы я прошел в кабинет и с ними поговорил. Ответил, что без защитника этого делать не буду. 

Мне сказали, что защитник занят. После этого они ко мне больше не подходили. Задержанные обсуждали, что это были сотрудники Центра «Э», но, судя по письму их начальника, которое нам принесли на заседание по нашему с адвокатом иску к полицейским, сотрудники Центра «Э» ни в задержании, ни в [административном расследовании] не участвовали. Поэтому я до сих пор не знаю, кто эти люди, почему они находились в отделении полиции и пытались со мной поговорить».

Адвокат от ОВД-Инфо Илдар Садыков, сумевший попасть к Ивану в участок, считает, что это все же были сотрудники Центра по противодействию экстремизму. «Это типичный для них вид и поведение, — объясняет он. — В любом отделе полиции, куда я прихожу к задержанным на акциях, появляются эти люди — обычно два-три человека в шерстяных масках, шапках и черной одежде. Мы их фотографируем, они отворачиваются.

В тот день у памятника «Черный тюльпан» собрались возлагать цветы около двадцати человек. Пятерых из них задержали и доставили в отдел полиции: на четырех составили протоколы по митинговой статье. Ивана отпустили без протокола. По его словам, Атар Омоев сказал, что делает это «из уважения к отцу», и даже пожал парню руку.

Без смягчающих обстоятельств

Спустя полтора месяца Иван Букин встретился с полицейскими снова — Варвара Хайруллина и Отар Амоев пришли к нему в университет. На этот раз они были одеты в полицейскую форму. 

«Они позвали меня и вручили повестку с требованием явиться на следующий день утром для составления протокола об административном правонарушении. Преподаватель, при котором они приходили, сильно меня не расспрашивал, я просто сказал ему, чтобы он не беспокоился. Ребята с потока поинтересовались, я объяснил, что ничего страшного не случилось. Надеюсь, никаких проблем с деканатом из-за всего этого не будет.

Не знаю, почему в полиции передумали. Судя по их словам, они проводили некую проверку, запросили у военкомата информацию, чтобы узнать, правда ли мой отец мобилизован, хотя они, как мне казалось, еще в отделении полиции удостоверились в этом. 

Позже на суде Хайруллина сказала, что им этот запрос в военкомат нужен был, чтобы выяснить, есть ли у меня смягчающие обстоятельства. При этом ответ им так и не поступил, но протокол они все-таки составили. 

На суд я принес справки, что отец участвует в боевых действиях, а я получаю пенсию по потере кормильца (Иван рос без мамы, его воспитывал отец — ОВД-Инфо), но на решение это никак не повлияло».

12 апреля судья Ленинского районного суда Владимир Ушаков счел Букина виновным в нарушении правил участия в публичных мероприятиях (ч. 5 ст. 20.2 КоАП) и назначил ему штраф — 15 тысяч рублей. Судья вынес решение о штрафе, не удаляясь в совещательную комнату.

«Отец отреагировал довольно спокойно. То есть, конечно, он сказал, что я зря туда ходил, но не ругался. Время от времени у нас получается пообщаться. Он до сих пор на фронте». 

Записала Марина-Майя Говзман

После этого где-то через неделю мы встретились с Аней Павликовой, Петром Карамзиным и Вячеславом Крюковым. Мы так же поболтали, потом пошли в кафе и разошлись. Никто не считал, что вокруг нас накаляется атмосфера и будут задержания. Лично я такого не чувствовал, да и ребята, наверное, тоже. Никто из нас не ощущал себя виноватым. Все просто считали себя людьми, которые недовольны выборами. Совсем последняя встреча была с Аней Павликовой, когда она рассказывала о двух странных людях, пришедших к ней на работу.

Задержание и пытки

Это случилось в мой день рождения — 15 марта мне исполнилось 25 лет. Я был дома один. В 10 утра в дверь постучали. Я никогда не спрашиваю, кто там, просто открываю дверь — так и в тот раз. Ко мне влетели бойцы СОБРа в полном обмундировании, их было человек пять. Они повалили меня на пол и начали бить ногами. Потом надели наручники, застегнули руки за спиной и посадили на табуретку в комнате.

Начался обыск. Я сидел в комнате и не понимал, что происходит. В комнату зашли трое: двое мужчин в масках и один — без. Он засунул мне за трусы маленький пакетик с белым порошком. Эти люди стали меня спрашивать: «Руслан, ты знаешь, почему мы здесь? Руслан, что ты сделал?» Возможно, это было нервное, но я начал смеяться. Они разозлились.

Собровцы меня держали, а двое оперативников стали обвинять меня, что я хотел взорвать Останкинскую башню. Потом сняли маски, я увидел их лица и назвал их про себя Рыжий и Бивень. Они стали меня колотить по лицу, ногам и животу. Хотели выбить из меня показания, что мы якобы готовили нападение, но толком ничего не добились.

Потом спрашивали, знаю ли я Вячеслава Крюкова и Аню Павликову. Конечно, я их знал, о чем и сказал. Тогда они стали кричать, что у нас банда. Так как я не говорил, что им нужно, тот, кто подкидывал наркотики, надел мне на голову пакет, обхватил руками за шею и стал душить.

Потом меня снова побили и повели на кухню, где уже допрашивал фээсбэшник. Есть видео с моего допроса, где я во всем «признаюсь», — это видео записано на моей кухне как раз после избиения. Когда фээсбэшник ушел, оно продолжилось. Потом собровцы взяли молоток для отбивки мяса. Нагнули и вставили его ручку мне глубоко в анальное отверстие.

Потом завели в комнату и привели туда четырех понятых. Я смотрел по документам: один понятой был из Москвы, другой — из Карачаево-Черкесии, еще двое — тоже из разных городов. Девушка и трое парней. Мне кажется, это были карманные понятые.

Спустя часа полтора меня вывели из квартиры, вытащили наркотики из трусов и затолкали в машину. Я ехал лежа часа полтора — до Следственного комитета, как я понял, Западного округа Москвы на Кутузовском проспекте. Там сидели остальные фигуранты «Нового величия». Всех нас арестовали.

Когда я давал показания, говорил про «Руслана Д.», который приносил листовки. Рядом со мной сидели Рыжий и Бивень. Они стали просить не указывать его в показаниях. Я уже тогда подумал, что это странно. Потом был суд, где мне избрали меру пресечения, и я уехал в СИЗО.

Задокументировать все последствия пыток не удалось. Когда я заезжал в СИЗО, у меня зафиксировали только следы от ударов, но на месте не было хирурга, и повреждения ниже пояса остались незамеченными.

«Никто не собирался нас отпускать»

В СИЗО № 3 «Пресня» я провел три года. Контингент состоял, в основном, из наркоманов и бездельников, людей, которым не повезло, и они попались. Нападок со стороны администрации или заключенных на меня никогда не было. Все знали, за что я сижу, и говорили: «Руслан, ты тут сидеть не должен». Было тяжело, но мне помогали ребята-активисты, друзья и подруги.

Писем присылали очень много — со всей России и мира. Я отвечал каждому и тратил на это по три часа в день без выходных. У нас был очень хороший цензор, не было задержек или пропаж писем.

До 2019 года я переезжал из камеры в камеру каждые два месяца — не знаю, с чем это было связано. Сидел даже в спецблоке — это произошло из-за «дороги»: такая веревка, через которую сообщения передаются из одной камеры в другую. Я очень активно стоял на «дороге», мне сказали: «Будешь продолжать — уедешь на спецблок». Так и случилось.

Спецблок ничем не отличается от обычной камеры, просто там сидят люди с очень серьезными статьями, которые относятся к АУЕ-движухе. Спецблок отделен от остальных корпусов. Между прочим, там в камере был душ. Еще был домофон рядом с дверью: нажимаешь кнопку — подходит сотрудник. Такие почти элитные условия содержания. За тобой тщательно следят, но и условия более комфортные.

В камере спецблока вместе со мной сидели крупный криминальный авторитет, наемник, который воевал во всех странах мира, полковник российской армии, который продавал танки, и парень, который перевозил оружие из Питера в Москву.

Однажды со мной сидел человек — за взяточничество. Ему грозило до восьми лет лишения свободы, чтобы избежать этого наказания, он дал взятку следовательнице, ему переквалифицировали статью на мошенничество и дали два года.

Самое тяжелое в СИЗО — не знать, какой срок тебе дадут. С марта 2018 года по август 2020 года было очень сложно. Я постоянно находился в подвешенном состоянии. 17 октября 2019 года мы со Славой [Крюковым] в зале суда вскрыли себе вены, потому что не понимали, что происходит: почему Павла Ребровского отпустили домой, а нас — нет?

Достать лезвия было несложно. У каждого есть свой бритвенный станок. Я сломал его, достал из него лезвие, переломил на две части, закатал в бумагу и засунул в шов футболки. На суде дал Крюкову, и мы вскрылись. Я порезал себя в трех местах: шея, рука и лицо. Мы хотели создать резонанс, чтобы привлечь внимание к нашему делу, к несправедливости. Адвокаты потом на нас даже ругались, мол, вы же уже почти выходили на свободу и такую гадость устроили в суде. Я сказал: «Не держите меня за дурака, никто не собирался нас отпускать».

Нас госпитализировали и зашили порезы. После этого, видимо, из-за потери крови, я спал три дня. В августе 2020 года Люблинский районный суд Москвы назначил семь лет колонии общего режима с учетом времени, проведенного в СИЗО. Как только дали наказание, пусть самое плохое, стало легче, потому что стала известна дата выхода.

Колония

Я отбывал наказание в ИК-2 Костромской области. В колонии есть иллюзия свободы: в отличие от СИЗО ты сидишь не в одной камере — есть барак, столовая, библиотека, церковь. С другой стороны, там есть определенные обязанности, которых не было в СИЗО. Ты обязательно должен работать и ходить на построение три раза в день, добровольно-принудительно участвовать в местных соревнованиях. Поэтому хоть ты и находишься под открытым небом, где нет решеток над головой, но в чем-то там даже сложнее.

В колонию я приехал в 2021 году и сразу серьезно заболел. Там был такой майор Кузнецов, который отвечал за всю стройку: заключенные возводили здания [внутри колонии] и ремонтировали их. Когда приезжали стройматериалы, нас привлекали их выгрузить. Едва я начал разгружать цемент и кирпичи, у меня в спине что-то резко дернулось — оказалось, это протрузия межпозвоночных дисков, которая стала грыжей. Из-за этого у меня до сих пор болят ноги и тяжело ходить. Так было весь оставшийся срок, потому что в колонии тебе никто грыжу не вылечит. Только сейчас мне будут делать операцию.

Внутри колоний есть определенные взаимоотношения между заключенными и администрацией: «красные» колонии, «режимные», «черные». Костромская колония, где я сидел, когда-то была «черной» — это значит, что некоторые рычаги власти принадлежали заключенным. В свободном обороте был алкоголь, наркотики и телефоны. Была большая коррупция: можно купить УДО или какие-то поощрения.

Когда я туда приехал, вышел закон по противодействию системе АУЕ, и внутренняя власть сместилась со стороны заключенных на сторону администрации. Мое отношение к идеологии АУЕ очень плохое: как бы ее ни романтизировали, но вот это — действительно экстремизм. Принятый закон фактически развязал руки власти. Тех людей в колониях и СИЗО, кто особо активно продвигал эту идеологию, отвезли в областные «ешки» (ЕПКТ — единое помещение камерного типа, где нарушителей режима держат в строгой изоляции — ОВД-Инфо). Это гетто несогласных с режимом в колониях.

После этого режим постепенно и хитро меняется. Сначала администрация говорит: «Ребята, приезжает проверка, вы можете надеть форму, чтобы не было проблем ни у вас, ни у нас?» Один раз надели, два, а потом уже говорят: «А что это вы без формы?» То же самое с заправлением кровати. Никто там кровать, естественно, не заправлял. Ну ладно, заправили пару раз. Потом начинается: «А чего у вас кровати не заправлены?» А те, кто не согласен, уезжают в штрафной изолятор. И постепенно через год-два колония превращается из «черной» в «режимную».

Когда я приехал, алкоголя и наркотиков в колонии уже не было. Каждое утро выходи и работай, не работаешь — отправляешься в ШИЗО, не выходишь на построение — ШИЗО, не участвуешь в каких-то мероприятиях — тоже в ШИЗО могут отправить, пуговица наверху не застегнута — ШИЗО, нагрудный знак не приклеен — ШИЗО.

Несмотря на это, там сохранилась кастовая система: «мужики», «опущенные», «козлы». Работы распределялись по этим кастам. «Опущенные» работали только уборщиками, а мы, «мужики», то есть обычные заключенные, имели право работать на швейке, внутреннем ремонте помещений и в столовой. Я работал на «корнегрызке» — овощной цех, туда привозят картошку, и ты ее чистишь. Мое рабочее место было самое лучшее. Я работал без выходных каждый день, но с нюансами: вставал в шесть утра, сразу же шел на работу, чистил овощи, заготавливал на всю колонию и в десять утра уже был свободен. У меня было свое рабочее место, туда даже обычно сотрудники колонии не заходили.

После этого я просто сидел в столовой, читал книгу или отвечал на письма и общался с теми заключенными, кто ко мне заходил. Потом с этой работы мне пришлось уйти из-за войны.

Начало войны

Новости я узнавал из личных писем. Цензор пропускал все, кроме «бунта Пригожина». Еще у меня была подписка на «Собеседник» и «Новую газету». Ко мне очереди выстраивались, — оказывается, зэки очень их любят, чуть до драки не доходило, отрывали с руками — и в СИЗО, и в колонии. Про «Новую» говорили так: «Руслан, газета очень интересная, но от нее настроение портится».

Утром 24 февраля я пошел в свою любимую «корнегрызку», в овощной цех. Ко мне пришел другой заключенный, Сергей Николаевич, ему 60 лет. Он сказал: «Руслан, ты в курсе, что происходит? Началась война с Украиной». Я не поверил и пошел смотреть телевизор — у нас в каждом бараке было помещение «воспитательной работы»: куча лавочек, где ребята смотрят «Муз-ТВ». В тот день они смотрели новости.

Я как будто оказался в книжке Оруэлла и смотрел со стороны на «двухминутки ненависти». Показывали сюжет про Украину, а все зэки кричали: «Хохлы! Все правильно! Так их!» Я не знал, что так бывает. Зэки реагировали очень активно и очень положительно.

Потом ко мне подошел один человек из администрации и сказал неофициально: «Руслан, у тебя дело уголовно-политическое, сейчас будут провокации». Они действительно были. Ко мне подошел один осужденный, сказал, что освобождается в марте, спрашивал, как записаться добровольцем в Украину.

До начала войны патриотическим воспитанием занимался канал «Россия 24». После стали проводить воспитательные беседы в меру своей образованности, но получалось это криво. Потом к нам приезжали вербовщики из ЧВК «Вагнер». В моей колонии примерно 250 человек с самого начала были готовы ехать на фронт, еще в марте 2022 года.

Я решил, что жить в бараке со всеми уже не могу, потому что мне могут что-то подкинуть или спровоцировать, записать какой-то мой разговор. Я написал заявление об отказе от работы — в таком случае должны посадить в штрафной изолятор. Так в июле 2022 года я оказался в одиночке и провел там год.

ШИЗО

Это камера — девять квадратных метров или пять на пять шагов. В камере все предметы приварены к полу. Есть стол и лавочка, окно — сорок сантиметров на сорок. Естественно, с решетками. В камере маленькая кабинка с туалетом, раковина. Самая «любимая вещь» — кровать, пристегивающаяся к стене. В пять утра ее поднимают, в девять вечера отстегивают.

Зимой здесь очень холодно. Было отопление, но его не хватало. В нашей обычной одежде мерзло все. Иногда мы кооперировались с ребятами из других камер изолятора и занавешивали видеокамеры в стене пиджаками от своих роб, либо отворачивали и вырывали их совсем, и говорили, что если нам не дадут куртки, мы продолжим это делать. Эти видеокамеры огорожены стальной антивандальной решеткой, но туда можно было просунуть кисть. Такой маленький бунт. После этого куртки выдавали и становилось терпимо, но руки все равно мерзли. В январе–феврале 2023 года температура внутри точно была ниже десяти градусов. Летом были орды комаров. В магазин нельзя, свидания, звонки и посылки — тоже. Письма, по идее, нельзя получать и отправлять, но у нас была типа добрая администрация, и она позволяла.

Однажды мне стало плохо: всего трясло, болела голова. Я позвал медика, попросил лекарство и разрешение открыть кровать, чтобы полежать. Мне сказали: «Таблеток нет, ты ничем не болеешь, терпи». И ушла. Я там чуть не умер. И на стол лег, и что только ни делал. Медицина там никакая.

Наступил октябрь. Меня привели в штаб. Там сидели два человека в гражданке. Спросили, есть ли у меня военный билет и военная специальность, умею ли владеть оружием. Я — военный медик, оружием владеть умею. Дальше — вопрос: «А вы не хотите поучаствовать в „спецоперации“?» Я говорю: «Господа, я не хочу участвовать по идеологическим соображениям». Позже баландер, который передавал мне еду и сообщал, что происходит в бараке, сказал, что из моей колонии записались и уехали на войну 70 человек. 

Потом в соседнюю камеру подселили человека, который должен был уехать туда через неделю. Самое интересное, что он освобождался через месяц. Я пытался понять, в чем его мотивация. Он сказал: «Мне на эту „спецоперацию“ вообще пофиг. У меня родственников и друзей нет, на работу меня никто не возьмет, я не знаю, чем в этой жизни заниматься, попытаю свое счастье там».

В нашей колонии к ШИЗО рядовой персонал администрации относился халатно. Если мы переговаривались, они на это не обращали внимания. Мы общались на прогулках, либо переговаривались через камеру, потому что сидели хоть и поодиночке, но рядом. Если нужно было передать какое-то сообщение в барак, это делалось через баландера.

После освобождения 

Я освободился 13 июля 2023 года. В первый день поехал отмечаться в инспекцию. Потом — на озеро. Встретился с друзьями и подругами. Все говорили мне, что после года в одиночной камере я стал «затупком». Я и сам чувствовал, что немного торможу.

Еще в 2019 году меня внесли в список «террористов и экстремистов» — из-за этого я не могу осуществлять сделки с недвижимостью. По факту банковскую карту не запрещают иметь, но когда ты приходишь в банк, из-за этого статуса тебе во всем отказывают. Я не имею права владеть загранпаспортом, выходить в ночное время из дома и покидать свой муниципалитет.

После освобождения я пытался устроиться на работу — фотографом, видеомонтажером, разнорабочим, в торговый центр, работником типографии, в магазин «Красное и белое». Никого не смущала судимость, но когда я говорил, что у меня есть ограничения на владения банковской картой, все говорили, что не могут меня взять. 12 октября я уехал из России.

Я очень надеюсь когда-нибудь вернуться — у меня здесь все. Но, честно говоря, читая новости, понимаю, что все сделал правильно. Политический климат стал жестче. Я думаю, если бы мое дело раскрутилось сейчас, я бы вообще не вышел из тюрьмы.

Записала Марина-Майя Говзман

Позднее я узнал, что сотрудники правоохранительных органов также расспрашивали обо мне в местном отделе образования (на тот момент я учился в Институте гидротехнического и энергетического строительства МГСУ).

Вскоре в телеграм-каналах провластных активистов начали появляться публикации персональных данных калужских общественников. После одной из таких публикаций на активиста Константина Ларионова напали в подъезде, дали по голове, избили, и никто ничего с этим не сделал, нападавших не нашли и, скорее всего, не искали. 

Когда там же появились и мои данные, до меня дошло, что оставаться в России мне больше не безопасно — в том числе с учетом моей антивоенной позиции. Потому что я с самого начала [полномасштабного вторжения] называл войну войной, а не «специальной военной операцией», открыто писал об этом в своих соцсетях, сравнивал текущую ситуацию в России с антиутопиями Оруэлла, находя параллели в виде слежки за гражданами, визитов силовиков и других методов давления на невинных людей. 

Я понял, что рано или поздно за мной придут — не важно, за гражданскую активность или за мои антивоенные высказывания. Я вполне ожидал, что меня арестуют, что пройдут обыски, что ко мне применят пытки — и решил не дожидаться такого развития событий.

То, что сейчас суд признал меня виновным в «дискредитации армии» за акцию калужских активистов со стикерами «Путин крадет наше будущее и будущее наших детей», было вполне ожидаемо. Странно, что только сейчас, а не раньше. Не в моих интересах рассказывать о своем участии или неучастии в этой акции, скажу только, что к решению суда я отнесся спокойно. 

А вот что вызвало во мне бурю эмоций — так это то, как добывались материалы этого административного дела. По факту все обвинение было построено на признательных показаниях моего близкого приятеля Дениса Охрямкина, которого вынудили написать на меня заявление под пытками. Вскоре после моего отъезда к нему в квартиру вломились омоновцы и в течение нескольких часов его мучили: затянули вокруг шеи собачий поводок, обещая задушить насмерть, подносили нож к фалангам пальцев и угрожали их отрезать, хлестали по спине пластиковым шнуром, при этом постоянно били и грозили изнасилованием.

Я раньше слышал о подобных вещах, происходивших где-то в Москве и в других регионах России. Но я не мог себе представить, что у нас здесь, в Калужской области, кого-то будут так бить и пытать, чтобы выбить признательные показания на себя и оговорить других людей. Для меня это было шоком. Я понял, что закон в России действует только для власть имущих. А если ты начинаешь что-то говорить или хотя бы намекать против власти, то тебя рано или поздно попытаются заткнуть и убрать разными методами.

Это огромная проблема для нашей страны — то, что Путин и его приближенные ведут ее в какой-то Мордор, где отсутствуют законы и правила. Это плохо для общества, плохо для государства, плохо для наших соседей (прежде всего Украины). Те методы и способы, которыми власть добивается своих целей, недопустимы. Тем более что эти цели направлены не на создание чего-то благого, не на решение каких-то проблем, а на собственные нужды и хотелки, на игры в величие. 

Власть не должна быть угрозой обычным мирным людям. Власть должна строить и созидать города, а не разрушать их. Я эту власть откровенно ненавижу и презираю, я недоволен ее работой. Я хочу, чтобы у меня в регионе все было хорошо, а не чтобы моя страна бомбила соседей. Мне не нужна эта война. Для чего это надо было затевать? Займитесь уже собственными проблемами! У нас в стране полно проблем, в некоторых регионах газа нет — при том что, например, здесь в Нидерландах газ есть даже в небольших деревушках.

Если есть проблема, надо о ней не молчать, не сидеть сложа руки, надо что-то делать. Для этого и нужно гражданское общество. Для этого и нужно, чтобы звучала критика в отношении власти и существующих проблем. Я очень не хотел уезжать из страны. И когда власть в России сменится, я обязательно в нее вернусь. Но я считаю, что люди на свободе могут принести гораздо больше пользы и сделать много добрых дел. 

Формы могут быть разные — будь то сбор подписей за Надеждина или донаты в пользу беженцев, мониторинг сайта госзакупок, обращения в различные органы, благо мы живем в цифровом веке. Поэтому и в эмиграции я продолжаю заниматься проблемами своей родной Калужской области, делаю антикоррупционные расследования. Например, из последнего, когда руководитель калужского драмтеатра захотел купить себе дорогущий автомобиль, мы опубликовали эту информацию, и благодаря скандалу госзакупка на внедорожник стоимостью 5,4 млн рублей была аннулирована.

Еще я пытаюсь повлиять на позицию некоторых своих близких, которые слушают госпропаганду, и разубедить их. Прежде всего пропаганде подвержено старшее поколение, которое воспитывалось в СССР, где людей не учили проверять, перепроверять и анализировать информацию. И нынешняя власть этим сейчас пользуется в своих интересах. В результате у всех нас есть друзья или родственники, которые поддерживают войну. Но это не повод с ними терять социальную связь. 

Понятно, что первая эмоциональная реакция на их позицию — это злоба и непонимание. Но потом я говорю себе: «Окей, я люблю тебя за то, за другое, за третье, так давай попробуем найти темы, которые нам будет приятно с тобой обсудить. И не станем отдаляться друг от друга, как того и добивается власть». Надо бороться за этих людей. Вообще бороться надо всегда — и в России, и в изгнании, и где бы ты ни был. Бороться за себя, за близких, за страну, за наше светлое будущее.

Обновление 27.03.24 Удалена информацию о том, что Дениса Охрямкина пытали током. Это не так. Кроме того, добавлены другие подробности пыток Дениса.

Записал Фидель Агумава

А последние несколько лет это все запретили уже. Все погасили, все придушили, притерли. Прижали. И стало не только невозможно стоять с плакатами, но даже слова нельзя сказать. Полицейские, которые сочувствовали, когда это разрешено было, встали на сторону властей, когда [митинги] запретили. Зависят люди, конечно, что теперь сделаешь?

Не знаю, может быть, кого-то мы побудили к каким-то мыслям. Потому что многие, [когда мы стояли с плакатами], показывали нам палец вверх, что мы молодцы. А кто-то ругал, драться лез. Ну, вот видите, к чему сейчас мы пришли. 

«Высказалась от души»

В основном в нашей группе [активистов] все лет на десять помоложе меня. Никто [из страны] не уехал. Сейчас мы созваниваемся, видимся. Но выходить [в пикеты] и даже говорить пока, видите, нельзя. Прекратили все свои желания и сидели дома. Потому что не хочется сидеть в застенках.

Ну, а в душе все закипает. Накапливается протест. И когда [активистка] Галя Тихенко на День Конституции 12 декабря вышла с плакатом, мы с другой женщиной тоже подошли. И как раз Слава Ященко подошел брать интервью: «Кто хочет сказать?» Я без задней мысли думаю: как хорошо, дай хоть сейчас скажу свою правду. Оказывается, это кому-то не понравилось. Оказывается, наши органы не спят. Видите, схлопотала. То есть нельзя вообще ничего говорить, понимаете?

Меня пригласили [в суд] уже на 14 декабря. Спасибо ОВД-Инфо, пришла инструкция: требуйте защитника, чтобы они перенесли [заседание]. Я попросила судью, он согласился и перенес на 9 января. 

Судья неплохое впечатление произвел. Задумчивый такой. Ему доказываешь — он прислушивается. И штраф дал меньше минимума: 15 [тысяч рублей] (минимальный штраф по статье 20.3.3 КоАП «о дискредитации Вооруженных сил РФ» составляет 30 тысяч рублей — ОВД-Инфо). [Апелляцию] я не писала. Как-то мне понравился судья этот. Я обратилась в «РОСштраф» (правозащитный проект, созданный по инициативе политолога Федора Крашенинникова — ОВД-Инфо), они обещают [оплатить штраф].

Свидетелем на суде был Слава Ященко. И когда мы вышли с ним из суда, он сказал: «Давай сейчас еще расскажи [на камеру], как все прошло». Я подумала: «Как хорошо, опять слово дают!» И опять высказалась от души. Опять кому-то не понравилось. Сразу же зафиксировали. Вот работенка у них непыльная.

«Ну зачем вы высказываетесь?»

Я уже забыла про [второе интервью], и вдруг 17 января — стук в дверь. «Открывайте, обыск у вас». Я перепугалась, побежала прямо в рубашке (но рубашка теплая, с длинным рукавом).

Вошли [полицейские] — двое мужчин и женщина средних лет. Я сейчас живу с двумя соседями, временно снимаю комнату. Соседей они пригласили понятыми. Сами полицейские, спасибо, хоть вежливые были. Стульчик предлагали. [Полицейский спросил]: «Знаете ли вы [Евгения] Кочегина (бывший координатор штаба Навального в Волгограде — ОВД-Инфо)?» Я думаю, ну вы вспомнили, это когда было, еще при Навальном. «Нет, не знаю».

У меня за шкафом были плакаты, с которыми мы раньше стояли. Например: «Как в стране, победившей фашизм, Росгвардия может бить людей?!» [Полицейские] их достали, сфотографировали. Неприятное ощущение, когда вламываются в твое жилье и нахально лазят по всем углам. Но так они нерачительно немножко [подошли]: не взяли телефон, нетбук тоже.

Лазили-лазили. Думаю, сейчас уйдут, наверное. «Так, теперь мы вас должны в ОВД отвезти». Если бы я знала закон, я бы потребовала повестку. Ну вот, не знаем мы законов.

Повезли в Центральное РУВД. Там капитан, женщина молодая, даже сочувственно [отнеслась], типа, «ну зачем, Наталья Борисовна, вы высказываетесь? Сейчас пока административное [дело], а дальше будет уголовное, учтите (если в течение года после вступившего в силу штрафа по административной статье 20.3.3 человека вновь привлекают за дискредитацию, против него возбуждают дело по статье 280.3 УК; наказание по ней предусматривает до пяти лет лишения свободы — ОВД-Инфо)». 

Там были еще две девчонки-[полицейские], я у них спрашиваю: «Вы хотите многоженство в стране?» Они: «Ой, нет-нет, не хотим». Но если мужиков убивают, так оно и будет. Унижение женщин, манипулирование избытком женщин будет. Одних в жены, других в любовницы, третьих в проституцию. Все очень просто.

У судьи, которая вела второй процесс [по делу о дискредитации], вид какой-то равнодушный был. Ни к чему она не прислушивалась. Сидела отрешенно совершенно. Вышла, потом [назначила] 30 тысяч штрафа, все, до свидания. И прямо меня это задело. Думаю, дай апелляционное в областной суд [подам].

«Ну, ты дождешься, тебя посадят»

Сейчас я совершенно без денег осталась. Подрабатываю кое-где и на эти деньги выпускаю раз в год газету [«Женские игры»] небольшого формата, А4. Остались номера за 2021 и 2023 годы. Может, кто-то возьмет на распространение?

Считаю, что номера у нас интересные. Темы, например, такие: «Что такое феминизм?», «Уровень цивилизации зависит от отношения к женщине», «Что такое настоящая любовь?», «Имеет ли право мужчина ударить женщину?», «Сексизм в наших средствах массовой информации», «Мужчины и женщины: Почему нас так тянет друг к другу?». Потому что мы из животного мира произошли.

Дочь моя меня понимает. Ты, говорит, теперь у нас прославилась. А бывший муж — весь в телевизоре. Начал: «Ну, ты дождешься, тебя посадят». 

Мне кажется, очень многие люди у нас индифферентно ко всему относятся. С другой стороны, как-то у нас в автобусе запустили анонс [контрактной службы]: «Объявляется набор… Вы герои…» Я подсела к одному парню, говорю: «Ты что, пойдешь?» А он: «Я что, дурак?» То есть люди тоже многие понимают, но молчат.

Записала Галя Сова

Нас 19 человек в этом автобусе сидели, в закрытой маленькой конуре. И все такие прекрасные! И художники, и поэты, и писатели, и кинорежиссеры. Я попала в такую компанию, к таким чудесным людям! И [сын] Арсения Рогинского [председателя правления Общества «Мемориал»] тоже был вместе со мной арестован, он был такой растерянный, как ребенок. Мы сидели в автозаке с половины первого дня — около часа. Потом нас повезли в отделение. Приехав, стояли еще около часа.   

Вывели меня и еще одну женщину 1950 года рождения. Нас сразу завели в комнату, куда пришли три женщины, молодые девочки. Одна постарше и две совсем молоденькие. Нас начали заставлять раздеваться, чтобы провести обыск. Я сказала, что этого не сделаю: раздеваться и обыскивать себя не позволю. Сказала, что у меня есть человеческое достоинство.  

Но женщина, с которой меня вывели, разделась до майки. У нее были домашние брючки на шнуровке, шнурок не вынимался — его отрезали. Она осталась в штанах, которые сваливались. Представляете, какое это унижение? Я сказала: «Девочки, как вам не стыдно? Я — учитель, у меня занималось столько детей, я никогда не видела такого!» Я 40 лет работала учительницей начальных классов, «отличник народного образования», это моя любимая работа, ко мне и сейчас ходят ученики. «Нет, раздевайтесь и все». Я сказала, что не буду этого делать. Хоть убейте. «Тогда мы вас сейчас посадим в камеру, и будете там сидеть до суда». Сажайте. И пальцы откатывать я не дам.   

Они сказали: «Если вы нам не дадитесь, те, кто сейчас в автозаке, будут сидеть там до тех пор, пока мы вас не обыщем». Мне, конечно, их жалко, но я не могу пойти на это. Через какое-то время они отстали. Пришли какие-то сотрудники, я не знаю их звания, и сказали, что этого делать не надо. И больше никого не обыскивали. Но телефоны все равно у всех отняли. 

«Мы молимся — за мир и свободу» 

Нас стали заводить в комнату, похожую на тренажерный зал для полицейских. Мы сидели там и ждали, они вызывали нас по одному, чтобы составлять протоколы. Потом возвращали в зал. Оказывается, к нам не пускали адвоката. Еду сначала тоже никому не передавали. 

Когда ко мне все же попала адвокат, я была ей очень благодарна. Она посмотрела протокол, подсказала мне, как себя вести. [Полицейские] сказали, что у меня должен быть суд. Потом меня заставили подписать бумагу, что я отказалась от обыска и откатывать пальцы. За мной приехала дочка, мы стали ждать, когда мне выдадут протокол. Ждали, ждали, ждали — протокола нет. Когда мы спросили, сколько еще ждать, нам сказали: «Он потерялся, мы не знаем, где он». Так ничего нам и не дали, я ушла без протокола и теперь даже не знаю, в каком я статусе (адвокат сообщила ОВД-Инфо, что Валерию Андреевну отпустили без протокола). 

Все это длилось до девяти часов вечера. Потом полицейские сказали, что посадят нас в свою машину и отвезут домой. Мы отказывались, мы не желали этого. Они сказали: «У нас приказ». Мне не было страшно. Но я боялась за молоденьких, которые были в участке в первый раз. Когда я выходила оттуда, их как раз заводили за железную дверь и стали разводить по камерам — мальчиков, девочек и мужчин, — а там ужасно, там не на чем спать, в этих камерах такие страшные туалеты. Кто-то, видимо, их друзья, принесли им пенки. Мне стало так горько. Не знаю, как у них позже прошел суд: кого оставили, кого — выпустили.  

Дай Бог нашей стране. Мне 83 года, когда мне было три, мою маму объявили врагом народа и репрессировали, забрали из дома беременную в 1944 году. Больше я ее не видела и не слышала — она была без права переписки. Незадолго до этого отец вернулся с Финской войны и был весь обморожен. Нас осталось трое детей. Сестре —  тринадцать, брату — десять. Мы были во вшах, в голоде и холоде, никому не нужные. Я ничего прекрасного не видела, кроме перестройки, когда я немного вдохнула воздуха, — тогда все стало по-другому, а потом скатилось туда же, стало еще хуже. 

Я — католичка. Я все время за наших священников боюсь, говорю им: «Будьте осторожны, люди ведь разные!» Когда я вошла в церковь, наши священники так меня встретили! Я спросила, правильно ли поступила, они сказали: «Да. Ведь Господь Бог сказал, что люди должны быть свободными, должен быть мир». И мы молимся — за мир и свободу. И обязательно —  за политзаключенных.

Записала Марина-Майя Говзман

Меня попросили пойти с ними. Посадили в автомобиль. Вместе со мной задержали еще одну девушку. Она не успела возложить цветы, ей велели их выбросить. Пока ехали, они спрашивали, почему мы не возложили цветы в память о жертвах обстрелов в Белгороде, говорили: «Вы поддерживаете хохлов?»  

Когда мы приехали, они велели не пользоваться телефонами, чтобы ничего в них не удалить. Мы сдали все вещи. Нас повели на дачу объяснений. Мы с другими задержанными ждали своей очереди. 

В участке были сотрудники. Сначала — местные, потом приехали люди в военной форме, человек пять, и еще двое в штатском. Они просили местных сотрудников представиться. Люди в военной форме допрашивали тех, кто зашел до меня, а со мной говорили люди в гражданской одежде. Может, это были те же люди, просто переоделись — не знаю. Я был последним. 

«Ты хочешь по-хорошему или по-плохому?» 

Во время допроса я стал говорить, что просто гулял и решил возложить цветы в память обо всех жертвах репрессий. Меня спросили, знаю ли я, кому этот памятник посвящен. Я ответил, что репрессированным в Советском Союзе. После этого мне сказали: «Ты хочешь по-хорошему или по-плохому? Давай тут, не держи нас за дураков, мы знаем, почему ты это сделал». 

Тут вошел мужчина. С ненавистью в голосе и криками, что я — фашист, потому что поддерживаю «фашиста Навального», он начал меня бить ладонями по голове. Потом достал пистолет, взял его и начал тыкать им мне в голову. После этого мне сказали лечь на живот и завести руки за спину. Стали тянуть мои руки вверх. После этого я сознался и сказал, что я решил возложить цветы в память об Алексее Навальном.  

Они стали материть меня, говорили, что я «пидорас» и «проститутка». Один сотрудник, не тот, что избивал, оскорблял меня больше других. Говорил, что если бы Россия не начала «СВО», то в Украине были бы базы НАТО. Спрашивал, что бы я делал, если бы войска НАТО были в Сургуте: «Наши пацаны погибают, чтобы ты тут ходил мирно».

Они спросили, где я родился, и я ответил, что в Кыргызстане, в Бишкеке, но вырос в России. В детский сад, школу и университет я ходил тут, в этой стране прошла вся моя жизнь. Они не поверили и спрашивали, когда я получил гражданство Российской Федерации. Объяснил, что оно у меня по праву рождения. Стали говорить, что я вру. Не понимали, что в России действует принцип права крови: есть хотя бы у одного из родителей есть российское гражданство, ребенок автоматически становится гражданином страны.  

После избиения меня повели в кабинет, где стали задавать вопросы и записывать мои объяснения: где я купил цветы, когда узнал об акции, откуда узнал, сколько там [у памятника] находился. Записывали в компьютер мой рассказ.

«Не являются друзьями тем полицейским» 

Мы все проходили как [очевидцы], потому что нет закона, который запрещает возлагать цветы. Заставили подписать предупреждения, я его не читал, просто подписал. Сказали, что, если еще раз заметят подобные действия, возбудят уголовное дело. Потом я подписал, что объяснение «с моих слов записано верно, мною прочитано». Сняли отпечатки пальцев, ладони и подошвы обуви.

Я вернулся к остальным и спросил, били ли их на допросе. Оказывается, избили только меня. Мне посочувствовали. Около пяти часов вечера нам выдали вещи и отпустили без протоколов. На руки никаких документов не дали, так как мы все проходили как свидетели.

Вчера я был в травматологии и зафиксировал травмы. После избиения у меня болит поясница и мышца левой ноги. Когда меня били по голове, они делали это с умеренной силой, чтобы не было следов. Но когда я рассказывал об этом медикам, они написали про ушиб головы. 

Я боюсь жаловаться на действия полиции, но врачи из травматологии по своей инструкции сообщили о случившемся в полицию. Вчера мне звонили из того отделения и спросили, когда я буду в городе, чтобы я дал объяснения. 

Спросил их, обязан ли это делать. Мне сказали, что могу не давать. Сегодня мне звонили сотрудники полиции, которые, по их словам, занимаются расследованием превышений должностных полномочий. Я у них спросил, на что повлияет мой ответ. Они сказали, что хотят взять у меня объяснения. Стали заверять, что «не являются друзьями тем полицейским», хотя сами сотрудники полиции и, мол, не допустят, чтобы меня преследовали. Сказали, что могут ко мне приехать, чтобы я прямо в их машине рассказал о произошедшем. 

Сейчас я ощущаю тревожность и принимаю успокоительные. Я не ожидал, что вся эта история так обернется. Я опасаюсь, что из-за моего рассказа меня будут преследовать.

Записала Марина-Майя Говзман

Рождение «Сиверской вороны»

Я родился в ссыльном краю, в селе Парабель Томской области. В школу ходил с детьми ссыльных немцев и латышей. Потом мы с мамой уехали в Ленинград, где я окончил школу и поступил в медицинский институт, а оттуда по распределению отправился в поселок Сиверский — это 60 километров от Санкт-Петербурга. Так и живу тут уже 50 лет. 

Сначала 20 лет работал врачом в Дружносельской психиатрической больнице, но в 1995 году, когда там перестали платить, пошел в предпринимательство — нанял архитектора Николая Макарова и построил здесь два здания в голландском стиле, благоустроил местный сквер. Перед этим мне книгу о Голландии подарили, и я полюбил эту архитектуру. Сейчас здания выглядит заброшенными, на стенах — граффити. Когда мы начинали работу, современных построек в округе еще не было, а бабушки с непривычки, проходя мимо, крестились и возмущались: «Куда власть смотрит, это же на нас упадет!»

Комиссия лазала по этажам, но глава [поселка] был творческий, говорил, что пока он тут — пускай строится. А когда ушел в Москву, меня стали долбать по новой, но тогда здание «выстрелило»: летом приехал главный архитектор Ленинградской области. Потом начали фотографировать, открытки, магнитики делать.

Здания эти у меня отобрали. По решению Арбитражного суда Санкт-Петербурга в 2021 году их признали незаконной постройкой и должны были снести, но до сих пор стоят. Если бы я себя по-другому вел и поддерживал власть, наверное, мог все эти вопросы «порешать». Но я для них раздражитель, поэтому надежды нет. Жалко, я вложил в эти здания много сил.

Все началось десять лет назад, когда аннексировали Крым. Я воспринял это очень эмоционально и всем говорил, что выступаю против. Тогда еще можно было свободнее говорить, что думаешь, и я со всеми это обсуждал. Но люди вокруг поддерживали аннексию. В нашем поселке процентов 80% — за действующую власть.

В 2020 году, когда было голосование по поправкам в Конституцию и обнуление президентских сроков, я стал активно писать плакаты и выражать несогласие с политикой, которую проводит власть. Тогда «заговорила» ворона — самодельный памятник, который по моему заказу перед голландскими домами сделал местный кузнец. Он же потом вырезал из металла макет Конституции, написал на нем «Спаси и сохрани» и вставил в клюв птице.

Табличку по распоряжению местных властей убирали, но кузнец каждый день вырезал новую. Потом я попросил его приварить вороне в клюв штырь, чтобы железку нельзя было снять. На второй табличке было написано только одно слово — «Нет». Затем появилась еще одна: «Зенит — чемпион». С лета 2020 года моя птица уже постоянно высказывалась на самые разные темы — у нее в клюве появлялись плакаты. Она поддерживала Фургала и Навального, защищала Конституцию, поздравляла жителей поселка с днем парашютиста. В первый раз за высказывания вороны меня задержали в том же 2020 году. Пригрозили штрафом за оскорбление государственных символов из-за макета Конституции.

Мой самый острый плакат был, пожалуй, со словами «Ты не Петр I, ты Адольф II». Это был ответ на сравнение Путина с Петром I. Тот плакат недолго провисел на вороне, его быстро сорвали. Некоторые плакаты появляются эмоционально или как отклик на решения власти или конкретные репрессии, бывает реакция на какие-то новости.

Как-то ночью в 2022 году ворону по распоряжению администрации сняли. Потом появилась вторая — ее тоже сняли. Сейчас на том месте ничего нет. Просто камень в снегу. Когда ворона пропала, я сам стал выходить в одиночные пикеты. 

«Великая прекрасная Россия» 

Мне кажется, люди сейчас стали более злобно и раздраженно реагировать на мои плакаты. Основная масса все-таки поддерживает власть. Раньше люди, глядя на меня, улыбались и проходили мимо, кто-то даже радовался. Сейчас те, кто меня поддерживает, делают это тихо, потому что напуганы, и мне говорят, чтобы был осторожен. 

В июле 2022 года меня задержали на улице из-за плаката «Русские, вы нелюди» и отвезли в отделение полиции, где завели дело по статье о возбуждении ненависти либо вражды (ст. 20.3.1 КоАП). Моя супруга просила сотрудников поехать со мной — ей разрешили, она сидела со мной в отделении. 

Потом, когда они стали ее оттуда выгонять, она сказала, что не уйдет, и ее избили у меня на глазах, а потом завели уголовное дело за «применение насилия к полицейским» (ч. 1 ст. 318 УК). Этому делу скоро будет полтора года, оно зависло. Полицейские ничего не могут доказать, потому что на самом деле не она избила их, а наоборот. Они направили ее на психиатрическую экспертизу, и она провела там целый месяц. По заключению психиатров моя жена признана вменяемой и психически здоровой. Мое дело тогда продолжения не получило, его вернули в отдел полиции. И не уехать никуда, потому что она под подпиской о невыезде. Так и сидим. 

В сентябре того же года на меня снова составили протокол. Силовикам не понравился плакат с картиной художника Васи Ложкина, где была «великая прекрасная Россия», — снова возбуждение ненависти (ст. 20.3.1 КоАП)». 

«Куда я уеду?» 

Я стараюсь с каким-то плакатом выходить практически каждый день и продолжаю вести телеграм-канал «Сиверская ворона». Вчера (10 декабря — ОВД-Инфо) у меня был плакат в поддержку Евгения Куракина. Потом в своем канале выкладывал пост, как у нас в поселке z-вандалы испортили скульптуру Дон Кихота — погнули копье, а на щите нарисовали букву Z.

Немногие меня поддерживают. Своего сына я стараюсь в это дело не втягивать. Когда мою ворону второй раз демонтировали, накануне у дома дежурила полиция. Мы с сыном живем рядом, все это ему доставляет неудобства, и я с ним на политические темы практически не общаюсь. Мне очень помогает дочь Зоя, хотя уже и она в последнее время стала говорить, чтобы я остановился, потому что считает мои акции бесполезными. Ей приходится вытаскивать меня из полиции — конечно, ей тоже тяжело. Она все понимает, но считает, что я ничего не добьюсь. 

Я и сам спрашиваю себя, почему продолжаю это делать. Но кто-то же должен объяснять людям, что происходящее — это неправильно. Конечно, я понимаю, что ничем хорошим это не кончится, но я так выхожу уже года два и стараюсь писать не об армии или боевых действиях, чтобы не подпасть под закон, а делать что-то более емкое: например, писать о политзаключенных. Стараюсь всем доказать, что еще есть 29-я статья Конституции о том, что каждому гарантируется свобода мысли и слова, — чтобы люди могли самовыражаться.

Когда-то были мысли об отъезде. Но куда я уеду? Я пятьдесят лет платил здесь налоги, здесь построил свой дом, голландские здания, здесь живут мои дети. Вы же здесь, и я пока здесь. Нужно испить мне эту чашу до конца. Бывает тяжело, а потом пообщаюсь с нормальными людьми, отдохну. 

Вот Елена Андреевна Осипова. Я на одном из митингов еще давным-давно встретил ее возле Гостиного двора в Питере, увидел ее глаза, плакат, с которым она пришла. Елена Андреевна для меня пример мужества и гражданской позиции.

Вот сегодня утром проснулся, кофе выпил, придумал новый плакат. А вы, вы же журналист? Ну вот, я и за вас плакат напишу.

Записала Марина-Майя Говзман

Я-то думал, что они [обо мне] знают, а он: «Какой еще экстремизм-терроризм?!» Чуть ли не за пистолет начал хвататься. Я: «Да все нормально, есть список Росфинмониторинга, вы залезьте в интернет, посмотрите».

И вот он дальше начал выходить в коридор, я так понял, советовался с кем-то, что делать. Дальше стал задавать вопросы: «А почему [сидел]?» «Статья 280 [УК, призывы к экстремистской деятельности] за комментарий в интернете, который я не совершал». «Ну, вы, наверное, и Путина не любите?» «Не люблю». И все в таком духе. То есть я отвечал на его вопросы.

Он начал что-то говорить про армию, а я прочитал ему краткий курс про РККА: «Вот вы празднуете 23 февраля, а знаете, что российскую армию, тогда еще Рабоче-крестьянскую Красную армию, в 1918 году создал Троцкий, чтобы распространить идеи коммунизма на весь земной шар?» Они, оказывается, этот мой рассказ неспешный записывали [на аудио].

Через какое-то время пришли участковый с помощницей, сказали: «Будем сейчас составлять протокол по 20.3.3 [КоАП, дискредитация Вооруженных сил РФ]». Ну, хорошо. Я посадил к себе в машину участкового, мы доехали до отдела полиции, там составили как-то протокол, какое-то объяснение взяли… И вот 16 января был суд, судья Гусельникова вынесла мне штраф 35 тысяч рублей.

Кстати, [в автоинспекции] отказались переквалифицировать [статью за нарушение ПДД] на часть третью. И суд мировой отказался. Вынесли пять тысяч рублей штрафа. Я не стал обжаловать, оплатил 2,5 тысячи: если в течение 20 дней оплачивать, там половина цены.

«Понятно, что скучные собеседники»

Есть еще более пестрая история. В колонии я просился работать, чтобы меня на помидоры вывезли или на пилораму. Но мне отказывали: «Нет, вы экстремист и будете распространять какие-то экстремистские идеи». И я все время находился в ШИЗО, в штрафном изоляторе, на меня постоянно заводили [дисциплинарные взыскания]: то руки за спиной не держал, то не поздоровался с сотрудниками. 

А я на поверке здоровался с ними таким образом: «Здоровенькі були, шановні друзі!» (здравствуйте, дорогие друзья) или «Здоровенькі були, пан гетьман» (здравствуйте, господин начальник). Они сначала смеялись, а потом на одной из дисциплинарных комиссий составили материал, что я якобы дискредитировал армию, и передали дело в Панинский МВД (отдел в Воронежской области — ОВД-Инфо).

Видео с комиссии ФКУ КП-10 Перелешино, 14.07.2023 / Из материалов дела Григория Северина о дискредитации армии (ст. 20.3.3 КоАП)

Свидетельницей была одна из осужденных (в колонии-поселении, где отбывал наказание Северин, есть женский барак — ОВД-Инфо). У нее у самой статья 264, часть 4 [УК]. То есть человек пьяный сел за руль, кого-то сбил насмерть, получил четыре года. И пишет, что я критиковал вооруженные силы России.

Я успел освободиться, они меня потеряли, не уведомили. Панинский [районный] суд провели без меня, вынесли штраф 30 тысяч. То есть я вообще не знал, что [решение] есть. Когда узнал, мы обжаловали в Воронежском областном суде, но штраф оставили в силе. Теперь мы на кассацию будем подавать.

В ШИЗО ко мне подсаживали то одного человека, то другого. И эти люди потом мне признавались, что с них спрашивали, что я там втираю. А кто сидит в колонии-поселении? Кто колбасу украл, кто — люки канализационные. Понятно, что скучные собеседники. Ну, все равно же сидим, приходится разговаривать о чем-то. Я им рассказываю, кто такие Сахаров, Солженицын. Про диссидентов, про Хельсинскую группу. Кто-то из них высказывал [неприятие]. Но в основном слушали и внимали.

Кстати, можно выразить благодарность психологу Анастасии. Она приносила в ШИЗО «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, «Россию в концлагере» Солоневича. Эти книги читали и заключенные, и сотрудники на ночном дежурстве.

Конечно, я стараюсь вокруг себя чистить фон, чтобы не попадать в ватные болота. Но это не всегда возможно. Вот, допустим, та же колония: там и работники, и медицинские сотрудники, и заключенные — [ватные]. Но, может быть, в этом и моя заслуга, что, посидев со мной, человек не пойдет вербоваться в «Шторм Z». Нет, были и непробиваемые. То есть ему говоришь, [а он]: «Я за Россиюшку!» Ну, записались [на контрактную службу]. В мае это было. Их там [на спецоперации] уже погибло несколько человек.

Вагнеровский мятеж меня очень пестро застал. Приходит начальник, у него аж губа трясется: «Граждане осужденные, введено контртеррористическое положение». Реальный страх на лицах у ребят из ФСИН. Потому что я им до этого говорил: «А как вы относитесь к тому, что, допустим, авианосцы НАТО войдут в Черное море?» Их очень выбешивали эти разговоры. Они их приучали [к мысли], что такая реальность тоже возможна. Смотришь, через месяц [сотрудник колонии] ведет тебя на прогулку и признается, что всей семьей посмотрел Невзорова. Уже хорошо, уже достижение. 

«Большинство считает, что я какой-то враг»

Кассационный суд еще в июне [2023-го] определил, что я не досидел 84 дня, потому что судья неправильно посчитал мне домашний арест. Теперь они, наверное, должны будут устранить нарушения, но повезут уже не в колонию-поселение, а в колонию общего режима как злостного нарушителя.

Отсижу — выйду. Не отсижу — буду здесь барахтаться на воле, налаживать как-то жизнь, быт.

У меня есть ученики по математике, физике. Но с ними не заведешь долговременных связей. Я им должен честно сказать, что меня могут в любой момент посадить. Могут на следующей неделе, а может быть, еще три месяца погуляю. А может быть, не посадят. Поэтому, конечно, учеников у меня сейчас меньше, чем раньше.

Я остаюсь в Воронеже. Даже загранпаспорт не получил да и, наверное, не буду получать. Вокруг меня много женщин: жена, дочь, теща. Мать больна, я не могу ее оставить.

Ну как [семья относится к активизму]? Плохо относится. Но они понимают, что ничего не сделаешь. С мамой у меня хорошие отношения. Она смотрит телевизор, Соловьева. Она хоть и ватник, но не совсем: наверное, за Путина не будет голосовать. Ну и в то же время она не поддерживает меня. Она меня считает каким-то соросовским выкормышем. Не любящим Россию, не понимающим особенную стать России. Но до антагонизма не доходит. Примерно так же ко мне и теща относится.

Теоретически я [залег на дно], то есть не высказываюсь. Я не хожу в пикеты, с плакатами не стою. Но, допустим, сегодня был в суде областном, [на заседании по делу] Вегана Христолюба Божьего. Очень острое было выступление. Не зря сходил.

Понимаете, для меня будущее уже наступило, я уже живу в пост-России. Некоторые люди меня понимают, большинство считают, что я какой-то враг, какой-то провокатор. Ну, у меня есть оружие — слово. Хотя я косноязычный. Но если я могу кого-то убедить — буду убеждать.

Записала Галя Сова

Тогда я начал обращать больше внимания на независимые СМИ, подписываться на каналы, которые государство пытается блокировать. 

Позже я стал интересоваться политикой и вышел на пикет против поправок в конституцию. Просто потому, что из всех прав, которых нас лишили, право выйти на улицу пока что оставалось — так почему бы им не воспользоваться?..

Семья меня поддержала. Вообще, взгляды у нас во многом совпадают, просто старшие родственники за меня переживают. Нет доверия к государству, к правоохранительным органам — их внимание вызывает страх. 

Дома и телевизора-то нет. Да я бы и не позволил маме своей смотреть федеральные каналы: она одна меня растила, постараюсь оградить ее от этого. В крайнем случае, авторитетом своим воспользуюсь — я единственный мужчина в семье.

Друзья у меня тоже служить не идут, даже повестки эти приходят — нет, молодежь все прекрасно понимает, уезжают многие. Не на фронт.

Вообще, ярых патриотов среди моего окружения нет. Есть те, кто патриотизм воспринимает по-своему — не с точки зрения государства и какой-то идеологии, а в том ключе, что мы все в одной стране здесь живем.

Сам я человек не очень общительный, но иногда, путешествуя поездом в другие города, разговариваю с незнакомцами. И сколько бы ни спрашивал, и бабушек, и молодых людей — все против [происходящего]. 

Специально дату пикета я не выбирал, просто шел мимо магазина канцелярии. А там ватманы продаются. Думаю, лето же — тепло, можно постоять подольше в пикете. Правда, постоять подольше не получилось. Полчаса я где-то простоял. 

Людей вокруг мало было: какие-то подростки меня сфотографировали, бабушка пальцем погрозила. Машины мимо проезжали и мне одобрительно сигналили. А потом меня охранник возле мэрии заметил, я думаю, он полицию и вызвал. Он прогнать меня пытался, но я не ушел.

Приехали оперативники на обычной машине. Номера гражданские. Я их еще, помню, спросил: а как это вы меня на этой машине задерживать-то приехали? Но они ответили, что она служебная. Идти я поначалу с ними отказался, мало ли, куда отвезут — документы у них хоть и были, но они мне очень быстро их показали. Пригрозили тогда, что составят протокол о неповиновении полиции. А еще спросили, почему пикет свой не согласовал. Но я права-то свои знаю — пикеты не нужно согласовывать, закона такого нет.

Наручники начали доставать, но я согласился в отделение поехать. Телефон у меня тут же забрали. В отделение мы приехали быстро — город же маленький, здесь все рядом. Меня сразу же в комнату для задержаний проводили. Атмосфера там тяжелая, даже психологически находиться в таком помещении сложно: все какое-то старое, стены все обшарпанные, интерьер советский…

Сотрудники вели себя грубо. Начали каверзные вопросики мне задавать, шутки шутить издевательские — на Бахмут меня предлагали отправить. В тот момент как раз бои шли в том городе. 

Плакат мой с надписью «Нет войне» полицейские показали всем коллегам — мол, смотрите-ка, совсем ничего не боится. Те удивленно смотрели на меня и смеялись, мне очень некомфортно было из-за их поведения. Людей вокруг меня было много, человек десять, и все были настроены враждебно. Все они — работники участка, как я понял, а сотрудник ФСБ пришел позже.

Вообще, разницу я сильно почувствовал с тем, как меня в 2021 году задерживали: тогда подошли двое сотрудников патрульной службы, культурно со мной поговорили и взяли объяснительную, а сейчас — запугивать граждан полицейские пытаются.

Отпечатки пальцев в отделении у меня взяли незаконно, сотрудники полиции мне угрожали: «Мы тебя сейчас кинем в обезьянник, для установления личности…» Хотя паспорт при себе у меня был, они его сами во время задержания забрали. 

Я не хотел в этом участвовать, но оперативник сам мою руку засунул в этот аппарат для дактилоскопии. Зачем-то обыскивали меня, искали «жучки»: думали, кто-то наш разговор прослушивает. 

Даже обувь мою сфотографировали — сняли с меня кроссовок и фейс-профиль с табличкой снимали, но я отвернулся спиной к камере. 

Тогда мне начали угрожать, что «закроют на 15 суток» — а я же не мог такого допустить, я же работаю, поставят прогул и увольнение. Пришлось в добровольно-принудительном порядке в этом участвовать. Не знаю, почему люди такие злые в полиции работают.

Адвоката мне не предоставили. А на все мои возражения ответили только, что дело не уголовное и поэтому мне он не положен. Связи с правозащитниками у меня не было, поэтому я пытался как-то родителей попросить помочь мне. 

Мобильный телефон у меня с паролем, а полицейским очень хотелось мои переписки почитать. Но на смартфоне у меня стоит пароль, можно только отпечатком пальца дисплей разблокировать. И на сим-картах тоже пароли стоят: я все-таки в сфере мобильной связи работаю и в цифровой безопасности кое-то понимаю. 

Дознаватели начали угрожать: мол, устроим обыск дома, заберем у тебя всю технику на три месяца и сами здесь будем проверять ее. Тогда я согласился из своих рук показать им свои профили в социальных сетях — ничего криминального, за что можно было бы меня посадить, там не удалось дознавателям обнаружить.

Сотрудник ФСБ, который присутствовал при беседе, будто бы заподозрил что-то неладное: его смутило, что в мессенджере пароль стоит — его интересовал только Телеграм. Он почему-то был уверен, что я связан с организациями-иноагентами, и даже предположил, что они мне платят деньги за публичные акции.

На мой вопрос: «А что, россияне только за иностранные деньги на уличные протесты выходят?» — он ответил: «А ты еще кого-то здесь видишь? Ты же здесь один». То есть он даже не допускает мысли о том, что люди могут быть чем-то недовольны и из-за событий в стране выходить на улицы.

Но я знаю, что я такой не один: пикеты антивоенные уже случались в Рубцовске. Просто у нас здесь это некому освещать, СМИ об этом не пишут. А людям все равно, потому что здесь им не до протеста — денег нет, и все думают о том, как бы до зарплаты выжить…

А еще во время опроса я отказался разговаривать и взял 51-ю статью: это их взбесило. Оперативники сразу отреагировали: «Да что ты заладил, кто тебе платил, объясни просто…» Пытались найти каких-то людей, которые меня на этот пикет якобы отправили. Их очень задело, что я заявил о правовых нарушениях.

Протокол я подписал, но только в том месте, где о его вручении отметка. При этом, когда я увидел документы в суде, оказалось, что мои подписи там стоят — я сделал вывод, что полицейские их подделали. Копия протокола — та, что выдали мне — отличалась от их бумаг кардинально. Адвокат обратил на это внимание, и мы подали жалобу в кассационный суд, но никаких признаков нарушения люди в мантиях там не нашли и в почерковедческой экспертизе мне отказали, хотя мы настаивали. 

Подписи свидетелей, что интересно, в документах оперативников оказались одинаковые — хотя это были двое разных людей. В протоколе ручкой зачем-то, от руки, поверх распечатанного текста прописью так и написал следователь: «Подпись свидетеля», а уже ниже — имя того, кто якобы расписывался. Я первый раз такое в судебных документах увидел.

Защита опиралась на то, что мои права были нарушены: подделка подписей, принудительная дактилоскопия, все эти фото в отделении — все эти процедуры не по закону со мной проводились.

Иллюзий насчет суда я не питал. Доказать, что полицейские вели себя некорректно, мне не удалось — в отделении не было понятых, а смартфон у меня забрали. Ни видео, ни аудио я записать не мог. 

Удивился ли я вердикту?.. Наверное, нет. Меня сам процесс удивил, когда инспектор не смогла ответить на вопросы судьи по делу, даже к заседанию не подготовилась.

Смысла в гражданском протесте я для себя больше не вижу: если раньше можно было выйти на улицу и просто выразить свое мнение, то сейчас это становится опасно. Но я вышел, потому что я — пацифист, а молчать было уже совестно. Да просто в будущем дети вдруг спросят: «А почему ты молчал?»

А я не молчал…

Записала Маша Руднева

В день обыска, пятого марта, я проснулась в семь утра. Лежала в кровати, почему-то было неспокойно. Накануне у меня в гостях были подруги, и одна из них, Аня, осталась ночевать. Когда в дверь начали сильно долбить, я сразу все поняла. Пошла будить подругу. Она спала как убитая. За год до этого в ее квартире тоже был обыск (Аня, как и я, активистка) — и ей очень долго стучали в дверь, потому что она ничего не слышала.

В глазок я увидела СОБРовцев в балаклавах. Сказала им, чтобы подождали, я сейчас открою. Они не стали ждать и уже через минуту начали спиливать дверь. Понимая, что если меня куда-то выведут, квартира останется незапертой, я им открыла.

Вошли трое СОБРовцев, следователь, двое оперативников и двое понятых. Понятые были настоящие — кто-то из соседей. Мне показалось, что они были немного в шоке от происходящего.

По моей просьбе все надели бахилы, уточнив: «Ну что, ждала нас?» Кстати, рекомендую обзавестись большим количеством бахил, если ожидаете обыск. Если у [опергруппы] нет установки все перевернуть и нанести вам ущерб, они, возможно, согласятся надеть.

Оперативники были обычные, не «политические». Они мне сами признались, что занимаются ерундой и ничего не могут с этим поделать. «Вот нам сказали изъять что-то политическое, а мы не знаем, что». В итоге в качестве «чего-то политического» они изъяли изданный за границей в 1980-е сборник советских политических анекдотов. При этом между двумя оперативниками произошел такой диалог:

— Дим, может, не будем изымать, это анекдоты про Брежнева, нас в интернете засмеют.

— Да нас и так засмеют.

Помимо анекдотов они изъяли всю технику и распечатку с новостью о задержании девушки, которую я защищала в суде: на фото она стояла с плакатом, на котором было что-то написано про войну и Украину.

Мы с Аней подбадривали друг друга. Нельзя было исключать, что ее тоже задержат, поэтому когда обыск стал подходить к концу, Аня ушла.

«А ничего поумнее вы не могли придумать?»

Районное управление МВД находится за углом моего дома. Мы шли туда пешком, мило болтали — я уверена, что случайные прохожие думали, будто это просто компания друзей. В управлении состоялся формальный допрос: «Известно ли вам про звонки с заведомо ложными сообщениями о терактах?» «Естественно, нет». После допроса мне сказали, что я могу идти. И я пошла.

Шла и думала, что же делать. У меня билеты на самолет, а я без мобильного телефона, без техники. Восстанавливать сим-карту и все-таки лететь в отпуск? У входа в дом меня ждал друг, адвокат Георгий Мелков. Когда я подходила, нагнали эти оперативники, Дима с Артемом. Сказали: «Нам жаль, но надо вернуться». Я так разозлилась! Сказала, что никуда не пойду, я голодная, отстаньте. «Нет проблем, пойдемте в кафе!» И мы вчетвером пошли. Это было похоже на что угодно, только не на задержание.

Когда мы приехали из кафе в Управление, вышел тот же следователь и сказал, что я подозреваемая по уголовному делу. Из-за всей этой атмосферы с походом в кафе и сборником анекдотов меня разобрал смех. Я совершенно искренне спросила: «А ничего поумнее вы не могли придумать?»

В коридоре сидел какой-то эшник. Я не видела его лица, но он меня, очевидно, узнал по митингам. У меня веселый характер, на акциях я смеялась, шутила. И в Управлении начала говорить что-то в духе «могли бы и лучше подготовиться». Эшник мне из коридора крикнул: «Ну ты в своем репертуаре». Я ответила: «Не плакать же!»

С полудня примерно до пяти вечера мы просто сидели в кабинете с адвокатом, следователем и операми. Часа два я провела в наручниках, но они были застегнуты чисто символически. На мой вопрос, что за цирк происходит, следователь сначала куда-то вышел поговорить, а вернувшись, предложил рассказать любимый анекдот из изъятого сборника.

У меня также был личный обыск, и ради него они пригласили с улицы двух девушек в качестве понятых. Я находилась в каком-то экстазе и прямо при оперативнице звала их на митинг 6 марта. Они пообещали прийти, но не знаю, сдержали ли обещание.

Вечером мы с оперативником Димой спустились по лестнице в изолятор Петроградского управления. Там, помимо денег и ценных вещей, у меня отобрали золотой крестик. Меня это очень возмутило, хотя формально они действовали по инструкции. Да, изделия из драгметаллов в изолятор нельзя — но это же не украшение, а религиозный символ. В общем, я поругалась с каким-то сотрудником, и он тут же начал мне рассказывать про «где вы были восемь лет». Я ему ответила, что все восемь лет протестовала против преступного режима, который развязал кровавую войну.

Спустя примерно час меня перевезли в изолятор на Захарьевскую. Мы почему-то очень долго ехали, еще дольше стояли и просто ждали. В камеру меня завели в ночь на 6 марта, и я сразу легла спать. Выпустили седьмого марта.

«Буду думать, что он честный человек»

Через пять месяцев, второго июля, было вынесено постановление о прекращении моего уголовного дела. Я про это узнала только в августе.

Уже в апреле 2022 года мы с моим адвокатом Даниилом Семеновым обжаловали и обыск, и задержание. Успешно получилось только с задержанием: два дня в ИВС были признаны незаконными. Думаю, в значительной степени мне повезло: насколько я знаю, другим подозреваемым по этому и аналогичным делам при очень похожих на мою жалобах отказали в признании их задержаний незаконными.

Наверное, сыграло роль и поведение следователя. Он долго уклонялся от явки в Ленинский районный суд (77 отдел полиции, о заминировании которого якобы сообщала Мария, находится в Адмиралтейском районе, как и Ленинский суд — ОВД-Инфо), ссылаясь на занятость. Пришел только 5 июля (тогда же суд вынес решение).

Сказал, что он меня задержал, потому что руководитель следственной группы отдал такое распоряжение. Никакими доказательствами моей причастности к уголовному делу он не располагал. Связаны ли показания следователя с его повышенной честностью или с пониженными интеллектуальными способностями? Я не в курсе. Предполагая в людях лучшее, буду думать, что он честный человек.

18 июля уже Петроградский районный суд (по месту нахождения соответчика — Управления федерального казначейства, то есть Минфина — ОВД-Инфо) принял решение о взыскании в мою пользу компенсации морального вреда. У него два основания: прекращение уголовного дела по реабилитирующим обстоятельствам и признание Ленинским судом моего задержания незаконным.

В исковых требованиях [по моральному вреду] мы заявляли миллион рублей — поровну за незаконное задержание и незаконное уголовное преследование. Присудили 100 тысяч (по 50 тысяч с МВД и Минфина). Ну, ладно. Важна не столько сумма, сколько сама идея компенсации. Размер мы не обжаловали. МВД подало апелляцию, и 14 декабря 2023 года Санкт-Петербургский городской суд оставил в силе решение Петроградского суда.

Параллельно в Октябрьском районном суде рассматривается мой иск о взыскании материального вреда. Общий размер заявленных требований по материальному вреду — 51 802 рублей. Решения еще нет.

Помимо компенсации морального и материального вреда, реабилитированный имеет право на уничтожение его отпечатков пальцев из базы спустя год после прекращения дела. В ответ на мое заявление из ГУ МВД мне написали, что отпечатки уничтожили, но это, конечно, никак не проверить.

Год назад передо мной извинилась прокуратура — естественно, не по своей инициативе: чтобы получить формальные извинения, я написала две жалобы.

Через месяц после обыска, в начале апреля 2022 года я уехала из России. У меня был очень сложный выбор: оставаться, продолжая делать и говорить все, что я считаю нужным, и, наверное, сесть — или уехать. Я выбрала второе. Не знаю, правильно ли поступила.

Про судьбу оперативников, которые участвовали в обыске и задержании, я ничего не знаю. Дима и Артем, если вы это читаете, передаю привет. Вы нормальные мужчины — жаль, что таких людей привлекают к неблаговидных делам.

Человека, который предупредил меня о задержании, насколько я знаю, серьезно повысили.

Всю изъятую при обыске технику мне вернули. Знакомый, который ее проверил, сказал, что там прослушка. В любом случае я уже не находилась в стране и возвращенной техникой не пользовалась.

Советские политические анекдоты мне тоже вернули.

Все юристы, наверное, знают про книгу известного немецкого правоведа Рудольфа фон Иеринга «Борьба за право». Понятно, что в нашей стране очень сложно бороться за право. Но если каждый не будет делать хотя бы маленький шажочек, все еще быстрее деградирует. Поэтому никогда не надо прекращать делать все, что мы можем.

Записала Галя Сова

Мы развешиваем растяжки, пишем статьи, проводим дебаты, круглые столы, организуем феминистские кружки для обсуждения тематической литературы и теории радикального феминизма.

Про репродуктивное насилие и демографию

На данный момент государство не может напрямую запретить прерывание беременности, но оно всячески пытается усложнить процесс проведения аборта. То есть все эти недели тишины, консультации с психологом, который, конечно же, будет транслировать идею о том, что аборт — это грех, если не что-нибудь похуже. Мне кажется, что допускать давление на женщину в такой уязвимый период ее жизни, как беременность, нельзя. Когда женщины боятся жить, они вряд ли готовы будут какую-то новую жизнь пускать в мир, в котором им самим страшно находиться.

У нас есть еще довольно дикие инициативы — частично реализованные уже, как, например, ставить на строгий контроль часть экстренной контрацепции. То есть это даже не столько аборт, сколько исключительно контрацепция. Мне кажется, странно запрещать женщинам распоряжаться своим телом до такой степени, что даже применение средств контрацепции остается под вопросом в будущем.

Плюс некоторые — например, РПЦ — высказываются о том, что женщина должна рожать ребенка даже после изнасилования. У меня лично вызывают отвращение даже слова подобные в одном предложении. Если бы еще это было только высказыванием, но тут уже поступают предложения сократить срок, на котором возможно прерывание беременности — в том числе после изнасилования.

То есть наше государство очень коварным образом, по сути, пытается ограничить возможности для женщин распоряжаться собственным телом.

Демографию улучшить подобными мерами не удастся, потому что если у нас запретят аборты или слишком сильно усложнят к ним доступ, то будет очень-очень высокий уровень подпольных абортов и, следовательно, высокий уровень женской смертности. А это никоим образом не скажется положительно на демографии.

На акции

Я считаю, что, если не выходить на улицу, возможно, всем женщинам придется рисковать в будущем, когда они будут соглашаться на небезопасный аборт. Я просто выбираю меньшее из двух зол: лучше мне будет страшно сейчас, чем в десять раз страшнее потом. Это мое личное видение, я никого не заставляю подвергать себя опасности, это исключительно взвешенное решение должно быть.

Я подготовила плакат вручную, выбрала время, предполагающее достаточно большое количество людей, которые смогут увидеть мой пикет. Морально тоже настраивалась. Пикетировать встала в центре Челябинска около семи часов вечера.

Прохожие останавливались, многие подходили фотографироваться, кто-то очень сильно хотел встать рядом, чтобы выразить солидарность с моим мнением. Мне нескольким людям пришлось с извинениями объяснять, что с точки зрения законности это будет уже несогласованным мероприятием, если кто-то присоединится ко мне. И все, кто предлагал постоять рядом, обычно сразу понимали, о чем я говорю, извинялись и отходили чуть подальше.

Самую, наверное, большую отдачу я получила от молодежи, но я видела заинтересованные взгляды и людей более старшего поколения. Мне было приятно видеть это понимание и поддержку, сильно порадовала пара девушек, которые подошли ко мне, чтобы поддержать, с обнимашками, это было очень трогательно.

На самом деле, это, наверное, моя любимая часть одиночных пикетов, когда какие-то неравнодушные женщины подходят, чтобы выразить солидарность. Это позволяет мне почувствовать себя на своем месте.

Были и те, кто напрямую мне говорил, что, мол, я ничего не поменяю этим. Я считаю, что многие привыкли думать, что ничего нельзя поменять, и отсюда проблема пассивности. Но кому это больше всех выгодно? Естественно, тем, кто пытается продвигать подобные законы. Чем больше шума вокруг законопроекта, тем сложнее его втихую продвинуть.

Еще я столкнулась на этом пикете с провокатором — это был подвыпивший мужчина, который, видимо, очень сильно скучал в тот вечер и решил со мной поговорить. Он высказывал мысли, например, что это недостаточно серьезная проблема, что нужно пользоваться презервативами и тогда вообще никаких проблем не будет. Я сразу же ему напомнила, что у нас проблемы не только с абортами, но еще и с экстренной контрацепцией, ведь он же говорил что-то о контрацепции, так вот, пусть послушает еще и о том, что у нас ее хотят ограничивать.

Он вел себя достаточно неприлично — особенно по отношению к девочкам подросткового возраста, которые стояли напротив меня в качестве зрительниц. Он посчитал нормальным приобнять двух девушек, которые на вид были где-то в конце средней школы, причем еще с очень недвусмысленными предложениями пойти погулять. Обычно люди, которые не считают важными репродуктивные права женщин, в принципе права женщин особо важными не считают и уважать их не стремятся.

Потом ко мне подошел так называемый казак — человек в зеленой форме, аккуратненько показал удостоверение и попросил меня отойти. Я отказалась и сказала ему, что стою на одиночном пикете, что его не нужно согласовывать с администрацией, что я имею полное право здесь находиться. Затем он в мягкой форме дал мне понять, что если я не уйду, то приедет полиция.

Потом подошла еще пара людей в такой же форме. Они не придумали ничего лучше, чем буквально загородить мой плакат собственными спинами, и примерно в такой комбинации мы простояли до самого приезда полиции. Я, конечно, старалась держать плакат чуть повыше, но у меня не особо получалось. Но мне кажется, что у них получилось произвести абсолютно противоположный эффект, потому что люди, наоборот, более заинтересованно подходили ко мне, увидев, что какая-то реальная движуха происходит.

Казаки потом начали настоятельно просить всех прохожих отходить от меня подальше, говорили о том, что сюда скоро приедет полиция, и, в общем, давление они оказывали довольно сильное. Меня позабавил тот факт, что полиция достаточно долгое время не приезжала. Не знаю, почему так получилось, но они сами между собой уже начали переговариваться о том, что их сильно раздражает, что полиция не приезжает.

В отделении

Когда приехала машина, меня вежливо попросили проехать в отделение. Я была к этому готова: показала документы, попросила их сложить мне плакат в тубус — там была очень сильная влажность из-за тумана. И после этого мы поехали в отделение. В участке они заполнили какой-то документ с информацией о том, что я делала, почему я здесь оказалась и все в этом роде. Мне его показали только мельком.

Часть сотрудников полиции разговаривала со мной откровенно грубо, с использованием нецензурной лексики, особо не церемонясь. Это, конечно, очень неприятно, но скорее просто раздражает. Я была к этому всему готова.

После заполнения документа меня оставили ждать в коридоре, где я просидела около часа или даже двух. Потом приехал дежурный, им оказался сотрудник из отдела по борьбе с наркотиками. Во время беседы с ним я чувствовала себя ужасно дискомфортно, потому что на меня оказывали достаточно сильное психологическое давление. Он заставил меня выключить телефон и положить его на край стола, аргументируя это тем, что я могу начать вести видеосъемку.

Задавали вопросы о месте работы, месте учебы, об адресе прописки, адресе проживания, о том, с какими людьми я живу, где работают мои родители, номера их телефонов и так далее. То есть у меня мягко пытались выуживать личную информацию.

Они продолжали манипулировать, утверждая, что вся эта информация есть у них в базе, что они просто так проверяют мою готовность «сотрудничать», как они выразились. Что если я отвечу на эти вопросы, они не будут расспрашивать меня про акцию. Я настаивала, что есть 51-я статья и я не буду свидетельствовать против себя. Я старалась ни на какие вопросы не отвечать. Потому что понимала, что, несмотря на все обещания, если я начну более охотно с ними разговаривать, они перейдут к вопросам про УФИ, а мне этого ужасно не хотелось, я боялась сказать что-то лишнее, боялась, что будут собирать информацию про участниц нашей организации, имена, адреса и т. д.

Одним словом, это было ужасно-ужасно некомфортно. Я была, на самом деле, отчасти не готова морально к такому давлению. Я была предоставлена там абсолютно самой себе — и тому сотруднику, которому очень хотелось от меня узнать побольше информации. Этот разговор длился около часа. Периодически в кабинет заходил какой-то другой сотрудник, он не представился, но, как я поняла, он был из отдела, который занимается митингами и т. д. Он спрашивал у дежурного, как проходит разговор, потом снова уходил.

В итоге по прошествии трех часов мне выдали предупреждение (предупреждение о недопущении нарушения требований Федерального закона от 19.06.2004 № 54-ФЗ «О собраниях, митингах, демонстрациях, шествии и пикетированиях» — ОВД-Инфо). Довольно абсурден тот факт, что одиночный пикет в принципе не нужно ни с кем согласовывать, а в этом предупреждении, по сути, речь идет именно про организацию каких-то массовых мероприятий. И, если честно, я и не знаю, как они это себе объясняют.

Сейчас я хоть и волнуюсь, переживаю, но считаю, что оно того стоило. Но в эмоциональном плане это, конечно, очень серьезная встряска. У меня была истерика после того, как меня отпустили, потому что я очень сильно боялась сказать что-нибудь личное про себя, не знала, как потом это отразится на дальнейшей моей активистской деятельности. И именно этот факт, наверное, очень серьезно на меня давил.

Естественно, после пикета и моего задержания никто меня не бросил в растерянных чувствах. Мы всегда встречаем у отдела задержанных участниц коллектива, провожаем их до дома. Меня тоже встретили и проводили. Я была полностью обеспечена поддержкой, пониманием со стороны единомышленниц. Я рада, что решилась на эту акцию.

Я открыто выражала несогласие: подписывала петиции, рассказывала о ситуации в социальных сетях, давала интервью для телевидения. Помимо этого, с другими мамами мы решили сделать флешмоб с фотографиями.

В четверг 26 октября я взяла с собой распечатанные на А4 надписи: «Китово против полигона», «Мы хотим жить» и «Статья 42 Конституции РФ. Каждый имеет право на благоприятную среду».

Я повезла дочерей на занятия — они проходят рядом с Шуйской районной администрацией: в соседнем доме детская школа искусств, в ней учится старшая дочка игре на скрипке, и еще через здание — центр детского творчества, в который средняя дочь ходит на танцы.

Мы приехали, до начала занятий еще оставалось время, я попросила старшую дочку сфотографировать меня с плакатом.

Дети заинтересовались, что у меня за плакаты, почитали и изъявили желание сфотографироваться: «Мама, можно, мы тоже с тобой сфотографируемся?» Честно, я не посчитала это каким-то правонарушением, у меня даже мысли такой не возникло.

Мы перешли дорогу от парковки к администрации, мимо проходила девушка, я ее попросила нас сфотографировать. Подошли к крылечку, встали перед ним, девушка начала фотографировать.

В этот момент во двор заезжает машина и встает у крыльца. Выходит женщина и, ни слова не говоря, достает телефон и начинает снимать нас. При этом девушка, которая нас фотографировала, в кадр не попала. Я спросила женщину: «С какой целью вы производите фотографию?» Она ответила: «Покажу главе администрации, что здесь происходит».

Было 15:30, я отвела детей на занятия, затем вернулась с ними домой. Часов в восемь вечера ко мне уже пришел полицейский, вероятно дежурный, так как во дворе стояла дежурная машина.

У него была бумажка: «Шуйская районная администрация просит провести проверку в отношении неустановленных лиц в количестве 3 человека». На что я ему сказала, что мы были там, сфотографировались в личных целях, фото в интернет не выставляли и выставлять не собираемся. Фото с детьми я не собиралась выставлять.

Полицейский записал мои слова и удалился. Он спокойно совершенно со мной разговаривал, к нему претензий нет.

«Я детей якобы заставила идти на пикет, раздала им листочки, назначила место, куда нужно встать»

На следующий день, 27-го числа, в районе обеда мне позвонили. Девушка не представилась, но сказала, что из полиции, попросила дать данные детей для объяснения насчет пикета.

Я отказалась давать данные детей по телефону, предложила приехать в отделение. Полицейская фыркнула: «Приезжайте, Советская 11», — и бросила трубку. Через время опять звонок, я ей сказала, что приеду, если у меня будет повестка. Женщина пообещала привезти повестку мне домой лично в два часа дня.

В три часа позвонили в домофон: «Полиция». Я открыла, в подъезд поднялись четыре человека. Они приехали с уже составленным протоколом по «митинговой» статье (ст. 20.2 КоАП). Уговаривали подписать протокол, но я отказалась, так как не была согласна с тем, что в нем написано. Никакой акции не было, мы только сфотографировались, и это заняло одну минуту.

Когда зачитывали протокол, я потребовала, чтобы сотрудники представились, тогда сотрудница Тимофеева одна показала удостоверение, остальные так и не показали документы.

Потом я уже узнала, что среди них был участковый, инспектор по делам несовершеннолетних, начальник отдела по делам несовершеннолетних.

Позже подошел еще один человек, подполковник полиции, угрожал, что у меня арестная статья и они имеют право меня скрутить и увести в отделение для дачи показаний.

Они пробыли около часа и уехали. Осталась инспектор по делам несовершеннолетних, попросила: «Хотя бы скажите мне, что случилось, потому что я вообще не понимаю, зачем меня сюда позвали». Я ей ситуацию объяснила, она записала, я подписываться не стала. Как стало позже известно, она составила протокол по статье о ненадлежащем исполнении родительских обязанностей (ст. 5.35 КоАП), отправила его в комиссию по делам несовершеннолетних. Я его в глаза не видела. Заседание назначили на 14 ноября.

В тот же вечер через полчаса сотрудники вернулись с повесткой в суд по статье 20.2 КоАП. Я расписалась. Это была пятница 27 октября, а 30 октября уже нужно было явиться в суд.

30 октября утром мы пошли в суд вместе с местным правозащитником Алексеем Лапшиным, чтобы ознакомиться с материалами дела. В суде их не оказалось, нам сказали ехать в ОИАЗ, к Тимофеевой, которая составила протокол.

Оттуда нас отфутболили, хотя мы написали ходатайство об ознакомлении с материалами дела, сказали идти к главному в отдел на Советскую 11. Там нам тоже не подписали ходатайство, сказали ехать в участковый пункт полиции на Вихрева 67.

Там сотрудники от нас убегали, их по полчаса-часу не было, потом возвращались. Наконец начальница отдела по делам несовершеннолетних сказала, что дела у них нет, его уже увезли в суд.

Мы поехали обратно в суд, в суде наше дело никак не могли найти, потом нашли, но не отдавали нам на ознакомление. Уже за полчаса до суда подполковник Савченко и начальник отдела по несовершеннолетним выходили из суда, мы их поймали, поехали в участок, и там уже нам дали посмотреть дело. Суда в тот день не было.

3 ноября приехали трое человек, в том числе инспектор Тимофеева, просили подписать уже другой протокол по статье о вовлечении несовершеннолетних в участие в пикете (ч. 1.1 ст. 20.2 КоАП). Я детей якобы заставила идти на пикет, раздала им листочки, назначила место, куда нужно встать, и дети от этого получили психологическую травму.

Я была на связи с адвокатом из ОВД-Инфо Оскаром Черджиевым, сказала, что ничего подписывать не буду, пускай присылают повестку. Они согласились, что отправят повестку почтой, и ушли.

На следующий день, четвертого ноября, я возвращаюсь с младшим ребенком после бассейна, соседка с первого этажа стучит в окно, говорит, что снова приехали ко мне. Я поднимаюсь на этаж, там вся лестница в полицейских, семь человек. Причем общаются с моей старшей дочерью через дверь. Спросили ее, есть ли дома взрослые и где мама.

В этот момент я подошла, отпираю дверь, завожу младшего, хотела закрыть дверь, чтобы раздеть ребенка. Одна из полицейских в гражданском поставила ногу, не дала мне закрыть дверь квартиры. Я просила ее убрать ногу, она не убирала, пришлось поднимать крик, что у меня ребенок.

Только после этого сотрудница убрала ногу, а я смогла закрыть дверь. Я раздела ребенка, позвонила адвокату, он сказал узнать, по какой статье они пришли и запереться дома, пускай присылают повестку. Я вышла к ним на лестничную клетку узнать статью, но вернуться в квартиру не получилось. Уже другой сотрудник припер дверь плечом.

В этот раз сотрудники вели себя по-хамски. Я начала снимать ситуацию на видео, это их немного сдержало. Сотрудник отошел от двери, а другая сотрудница стала зачитывать протокол. Я подписывать отказалась и ждала, когда ко мне приедет адвокат. Вместе с адвокатом приехали и журналисты от партии «Яблоко», пришли с камерами, от чего полицейским стало неловко, что их так много ко мне пришло. И соседи тоже понабежали.

Полицейские стали общаться мягче, записали мои объяснения и выписали повестку для детей, чтобы они дали показания седьмого ноября. Всего они пробыли там около два часов.

«Когда они уехали, меня трясло, приезжала скорая, зафиксировали паническую атаку»

Раньше с сотрудниками полиции я не общалась. Только было такое — соседи сверху буянили, полицию вызываешь, они приезжают через 2-4 часа. Или кто-то пьяный ломился в дверь, я вызывала полицию, они являлись через час.

Когда нужна их помощь, их не было, зато из-за фотографии перед зданием администрации все подскочили.

Теперь, когда вижу машины полиции, у меня мысли, что за мной едут, доходит до паники. Четвертого числа, когда они уехали, меня трясло, приезжала скорая, зафиксировали паническую атаку. Была у невролога, она тоже подтвердила, что это реакция на стресс.

Младший сын после четвертого две ночи просыпается и плачет, не хочет в садик, хотя раньше нормально ходил. Старшая дочь спросила, как учиться на адвоката.

С детьми общалась та же инспектор ИАЗ Романова, что ранее ногой держала дверь в мою квартиру. Дети ей сказали, что мама их не заставляла, они сами захотели сфотографироваться.

После этого сотрудница составила такой же протокол, с которым они приходили 3-4 числа, только поменяла фамилию с Тимофеевой на Романову. Я написала, что не согласна с протоколом.

Далее мы с адвокатом хотели ознакомиться с материалами дела, и нам опять отказали, сказали писать ходатайство и идти к главному.

14 ноября я ездила на комиссию по делам несовершеннолетних, однако она не состоялась, протоколы вернули в полицию, так как в них были ошибки.

Теперь ждем повестки в суд — два протокола по статьям ч. 1.1 ст. 20.2 КоАП и ч. 2 ст. 20.2 КоАП — и в комиссию по детям по ст. 5.35 КоАП.

Инициирует преследование первый заместитель главы администрации муниципального района Соколова Ольга Анатольевна. Это та женщина, которая нас сфотографировала и понесла показывать главе администрации. Она и подала заявление в полицию. Она же глава комиссии по делам несовершеннолетних.

Не знаю, где я ей перешла дорогу и какое отношение к полигону она имеет.

Наверное, хотели показать, чтобы другим было неповадно выступать против. Но когда это все произошло, люди возмутились, что на многодетную мать составили протокол за мнение. Многие впервые узнали об этом полигоне, подписали петицию.

Я выросла здесь, в поселке Китово, здесь училась, потом в Шуе жила и, когда замуж вышла, обратно вернулась. Мы живем здесь уже больше десять лет, растим детей, дети у меня тоже здесь в садик ходили, в школу ходят.

У нас в Китово все не согласны [со строительством]. У кого есть какое-либо юридическое образование, те пишут по инстанциям с просьбами о проверке, в прокуратуру написали заявление, активисты разослали жителям шаблоны обращений в администрацию. А бабушки максимум могут в подписных листах подпись поставить, что они против. По всему поселку люди подписывают подписные листы. У кого есть интернет, те подписывают электронные петиции. Надеюсь, что в прокуратуре найдут ошибки, и план поменяют.

Мы ведь всего лишь просим, чтобы этот полигон перенесли дальше от населенных пунктов. Ближе всего деревня Вятчинки, до нее только 880 метров. У нас столько свободного места. Да, там нет дороги, но когда идет речь о таких больших деньгах, неужели у них не хватит средств построить дорогу? Не понимаю, почему они нас не слышат.

Если меня сейчас не накажут, то, получается, все их действия неправомерные. Поэтому они пытаются максимально доказать, что я виновата.

20 ноября прошло заседание в Шуйском городском суде. Мы с защитником Оскаром Черджиевым подали ходатайства о вызове свидетелей со стороны защиты, а также попросили приобщить к делу ответ прокурора на жалобу одного из протестующих. В ответе прокурор признал, что участок под строительство полигона был выделен незаконно. Ходатайства наши удовлетворили.

Через неделю, 27 ноября было второе заседание. На заседание пришло около 50 человек, не все поместились, так как зал рассчитан на 30 человек. Пришли как мои знакомые, так и те, кто узнал о деле из соцсетей. Заседание длилось долго — шесть часов, свидетелями вызывали пятерых сотрудников полиции, в том числе тех, кто составлял протоколы. Допрашивали и замглавы администрации Ольгу Соколову, которая сделала фотографию меня и детей и показала фото полицейским. Свидетели со стороны защиты охарактеризовали меня как хорошую мать, пояснили, что полицейские на меня давили.

Дело прекратили из-за малозначительности, формально посчитали, что есть правонарушение, но так как нет никаких вредных последствий и вообще ситуация абсурдна, то два протокола прекратили: по статьям ч. 1.1 ст. 20.2 КоАП и ч. 2 ст. 20.2 КоАП.

Я решением недовольна, так как не считаю 40 секунд фотографирования пикетом. Считаю, что дело надо было закрывать за отсутствием состава правонарушения. Пикетирования не было, было фотографирование. Об этом сказали свидетели и это было видно на видеокамере, в соцсети тогда я фото не выкладывала.

Остался протокол по исполнению родительских обязанностей ст. 5.35 КоАП. Пока не знаю, будут ли меня привлекать по этой статье или дело тоже закроют.

Записала Аури

Сейчас я не знаю, в какой стране буду жить. Все время сплю и реву. Я чувствую сильную дезориентированность. Для меня как человека, который никогда не хотел уезжать из России, происходящее, конечно, насилие.

У Центра Т в Москве есть шелтер для трансгендерных людей. За последний месяц соседи несколько раз вызывали туда полицию (один из соседей признался адвокату, что сделал это, так как «тут ходят постоянно люди нетрадиционной сексуальной ориентации» — ОВД-Инфо). В первый раз полиция задержала всех постояльцев, их отвезли в отделение и сказали, что утром все поедут на «СВО». Мы безумно перепугались. Посреди ночи приехала адвокат и, к счастью, всех оттуда вытащила.

Через несколько дней история повторилась. Но на этот раз постояльцы не пустили полицию: просто сидели и ждали адвоката.

А еще через день пришли какие-то люди. Они начали выбивать дверь в квартиру: пилили замок, выбили глазок, почти снесли с петель. Постояльцы забаррикадировались в ванной. Они не могли понять, это бандиты или полиция. Никаких опознавательных знаков на этих людях не было.

В это время в шелтер выехала адвокат. Решив, что она может попасть на бандитов, мы сами вызвали полицию. А потом постояльцы наблюдали в окно потрясающую картину: приехала полиция, из подъезда вышли двое мужчин, переговорили с полицией, и все разъехались в разные стороны. Полиция даже не поднялась к нам, не составила протокол.

Конечно, мы всех вывезли из шелтера, сменили локацию. И теперь сильно грустим, потому что такая история с соседями может повториться в любом районе, в любом доме. До первого вызова полиции — а дальше опять искать новую квартиру и съезжать.

Впрочем, работа шелтера после 30 ноября будет под вопросом, потому что это целиком очный проект, по-другому невозможно. Будущее шелтера в первую очередь зависит от сотрудников, которые остаются в России. Будут ли они готовы работать, если нас признают экстремистской организацией? В любом случае мы перестроим работу так, чтобы сотрудников нельзя было с нами связать.

Естественно, сам Центр Т продолжит работать. Просто придется снова адаптироваться. Мы уже разрабатываем план, чтобы люди могли безопасно получать от нас помощь и участвовать в наших проектах.

Знаете, я никогда не жил в государстве, в котором принадлежность к ЛГБТ означала бы получение уголовной статьи (Яну 33 года, поэтому он почти не застал статью за «мужеложство» в Уголовном кодексе — ее отменили в 1993 году — ОВД-Инфо). С ужасом думаю о том, как такая жизнь может выглядеть. Похоже, теперь есть вероятность узнать.

Записала Галя Сова

В Красногорске таких активистов, как в Питере, вообще нет. А у нас ведь есть микрорайон Брусчатый поселок, построенный в 1930-е. И кроме него, в Красногорске нет ничего, что можно было бы назвать лицом города. В войну поселок переделали в лагерь, и там находились высокопоставленные немецкие военнопленные, например, [фельдмаршал Фридрих] Паулюс (командующий 6-й армией, капитулировавшей под Сталинградом — ОВД-Инфо).

Сейчас в этом микрорайоне городской Музей антифашистов (название — по Центральной антифашистской школе, где перевоспитывали военнопленных — ОВД-Инфо). Точнее, когда я месяц назад искал его на карте, оказалось, что он называется «филиал Музея Победы». Я даже не понял, почему и когда его так переименовали.

Сейчас от оригинального Брусчатого поселка осталась пара зданий. Все снесли и застроили многоэтажками. Я смотрю на макет микрорайона, который представлен в музее, и думаю: как обидно. Если бы поселок сохранился, сюда приезжали бы туристы. Ну, вот, к сожалению, никто не защитил. И так везде.

Визит человека из Центра «Э»

В петербургской градозащите есть самые разные люди. Да вот даже касаемо войны бывают диаметрально противоположные позиции. Может, лучше бы у всех была одна позиция, но не сказать, что это общему делу как-то мешает. Да, я знаю, что петербургские градозащитники писали Александру Бастрыкину (начиная с лета 2022 года ряд градозащитников подписали около десятка посланий главе Следственного комитета с просьбами защитить разные городские объекты, а также отправляли благодарственные письма и поздравления с днем рождения — ОВД-Инфо).

Конечно, можно рассуждать, что Бастрыкин — представитель системы, а система — это ничего хорошего. С другой стороны, ну нельзя всерьез думать, что все решается силами горизонтальной организации. Взаимодействие с системой неизбежно.

Про дом Басевича я узнал этой весной, непосредственно перед его сносом. 24 мая Паше [Шепеткову] (один из защитников здания — ОВД-Инфо) написал активист, который находился в доме. Связь пропадала, было непонятно, что с ним. К тому моменту снос вовсю шел.

Делать было нечего, мы (Кирилл, Павел и еще один активист Игорь Кузнецов — ОВД-Инфо) пошли на стройку. Там было открыто, мы просто зашли через ворота в строительном заборе. И сразу закричали: «Человек в здании, остановите стройку!» Потом Игорь с Пашей побежали, их поливали водой из техники. А меня сразу скрутили какие-то строители, положили на землю, придушили, как Джорджа Флойда, и держали так минут 10. Тогда же была словесная перепалка с директором [по строительству ПСБ «Жилстрой» Дмитрием] Михайловым (отвечает за реконструкцию дома Басевича — ОВД-Инфо), он сказал, что ему предлагали деньги, чтобы нас устранить — и так рукой у горла провел. Потом приехали полиция, скорая, меня осмотрели — были только легкие царапины.

Нас привезли в отдел. Мы думали, что все будет нормально — максимум 500 рублей штрафа: у нас не было (да и сейчас нет) ощущения, будто мы сделали что-то серьезно противозаконное. И тут приехал сотрудник Центра «Э». Насколько я понял, его звали Арам Хачатрян: я опознал его по фотографии, которую мне показали журналисты издания «Север.Реалии».

Ну и он стал на нас давить, причем в такой нецензурной форме. Настойчиво просил выйти с ним по одному, чтобы поговорить. А еще, узнав, что я студент, сказал, что у меня будут самые большие проблемы. Мое предположение: он хотел связать нас в какую-то политическую группу или проплаченное политическое движение. Мы отказались говорить с ним без нашего защитника (адвоката Сергея Подольского — ОВД-Инфо), и сотрудник ушел.

Ночь мы провели в обезьяннике, наутро был суд. Все, даже наши конвоиры, удивились, что нам дали так много суток (Кирилла арестовали на 12 суток, Павла и Игоря — на 14 — ОВД-Инфо). После суда нас снова привезли в отдел под предлогом сдачи отпечатков пальцев. Держали там часа три или четыре. Привели еще одного градозащитного активиста, Алексея [Осокина]. Приехал сотрудник уголовного розыска. Мы сидели в обезьяннике и смотрели, как он спрашивал у Алексея: «Сколько тебе платят? Какая в твоей квартире планировка?» Потом он, как и [сотрудник Центра «Э»], пытался нас вывести по одному. Мы снова отказались, и он ушел, сильно хлопнув дверью.

«Русское поле экспериментов»

Шло лето, и я думал, что майская история уже забылась. 31 августа я скроллил корпоративную почту и тут увидел приказ об отчислении. Появилась тревога, но я подумал, что, может быть, обойдется. А в отделе по работе с молодежью мне сказали, что это отчисление без права на восстановление, то есть я могу только снова поступить на первый курс. Причина — нарушение локальных актов СПбГУ.

Вообще я сперва не очень хотел предавать огласке мое отчисление я решил просто уйти, «хлопнув дверью». Поэтому информация о нем появилась только через месяц. Документы, которые привели к отчислению (это в том числе некие письма петербургского главка ГУ МВД и российского министерства науки — ОВД-Инфо), я так и не увидел. Говорят, что их вообще сложно получить — СПбГУ не предоставляет.

Родители плохо отреагировали на новость. Расстроились. И это, конечно, самое неприятное. Они не осуждают мою гражданскую активность, но не видят в ней смысла. Не понимают ее, как, наверное, и многие. «Зачем, когда можно спокойно жить?»

Теперь есть угроза, что меня призовут в армию. Попасть туда не хотелось бы, тем более в нынешнее время.

Про новое поступление в вуз не знаю, хватит ли сил. В любом случае я бы выбрал другую специальность — например, пошел бы на дизайнера, как хотел в 10 классе. Еще есть желание открыть в Москве секонд-хэнд с интересными вещами. Не знаю, насколько это реально. Из ближайших планов: выпустить на моем ютуб-канале «югент!» документальный фильм про музыку 2020-х в России, над которым я работал последний год.

Последние полтора года мои взгляды были колеблющимися. В начале войны у меня не было, как у многих, такого представления, что это категорически плохо. Можно сказать, что я относился с каким-то компромиссом. Потом этого становилось меньше и меньше. Свою роль сыграло и задержание, и вообще постоянные столкновения с полицией.

Помимо истории с автомобильным номером, была еще такая. Летом тот же Дмитрий Андреенко приезжал погостить в Москву. И мы поехали на Лосиный остров. Погуляли 20 минут, делать там нечего, пошли на МЦК. А там — полицейские. И они начинают: «Что вы там делали? Давайте телефоны». Смотрят все переписки, «Яндекс Карты». Я сначала решил, что они по политической теме ищут, но потом понял, что искали про закладки.

И вот такие моменты теперь постоянно. Возникает чувство, что могут в любой момент прийти за кем угодно, система может что-то с тобой сделать. Просто у кого-то это вызывает ненависть, а у меня, скорее, страх. Тревогу такую. Ничего хорошего в этом я не вижу. Считаю, что если двигаться по этому пути, буквально через 10 лет в России все будет очень плохо.

А я не хочу уезжать: мне нравится мой двор, мой пруд. Не знаю, что еще сказать. «Русское поле экспериментов» (название еще одной песни, а также альбома «Гражданской обороны» — ОВД-Инфо). В общем, все так печально.

Записала Галя Сова